#np cigarettes after sex — sweet twenty one pilots — ride
к вечно распахнутой двери на кухню чжинхван крадется совсем не свой. сознание и здравый смысл подсказывают ему, что стоит остановиться. (пойти к себе в комнату и спрятаться, как последний трус, например?) ну уж нет. страх по венам разливается, ребра будто сжимают легкие в тисках, и дышится еле-еле, почти что никак. то, что должно защищать (и страх, и ребра, конечно) — усердно ранит до боли; но не чувствовать совсем ничего – тоже плохо, поэтому чжинхван (почти вслепую и без капли уверенности) заходит на залитую предзакатным солнцем кухню. внутри запах курева уже почти выветрился — его заменил свежий прохладный ветер. взгляд чжинхвана тут же падает на открытую дверцу микроволновки. внутри — криво и слишком толсто нарезанные бутерброды с сыром — нерасплавленным, потому что микроволновка какого-то черта стоит на режиме размораживания. у чжинхвана начинают дрожать руки. он смотрит на два неровных квадратных бутерброда с позавчерашним хлебом для тостов, на деревянную доску и валяющийся на полу, прямо под его ногами нож. некто, очевидно, сбежал, как только в ванной перестал шуметь напор воды. некто, очевидно, решил натворить беспорядок на чжинхвановской кухне. и постепенно (по крупицам, деталям) сломать к чертям весь его дом. даже странно, но чжинхвана беспокоит еще одна вещь; он задается немым вопросом — «кто же это, интересно, в двадцать первом веке не умеет пользоваться микроволновкой?» — и вновь переводит обеспокоенный взгляд на нож под своими ногами. призрак из прошлого? какой-нибудь средневековый правитель? принц? аристократ? чжинхвану даже смешно — наверное, нужно читать поменьше комиксов, которые ему любезно подкидывает юно, и, наконец, перестать смотреть исторические документалки по телевизору в час ночи. а вместо этого всего важнее будет подучить японский. от японского его, честно говоря, уже тошнит. он сначала думает, во страх своей гордости, что новые заметки в его тетради смогут помочь ему сдать работу до послезавтра и не прилагать к этому особых усилий. а потом это берёт верх: он решает взять для себя совсем крошечный перерыв. для начала убраться на кухне и завершить подобие бутербродов, наверное, хотя он все еще не уверен, что сможет к ним прикоснуться. а потом завалиться на диван, найти что-то интересное в поисковике, возможно даже, на японском, усесться, лишь бы не заснуть. потому что (он знает точно) совесть начнет брать над ним верх на половине его маленького отдыха. он подбирает нож, сильно сжимая рукоять в руках, будто бы он сможет ему пригодиться для самообороны от загадочного обитателя дома. мысль об этом пугает еще больше, и он несколько секунд жадно втягивает воздух, прежде чем положить всю посуду в раковину. чужой. рядом. где-то здесь. от этого хочется сесть на пол и заплакать. но он же мужчина. он вымывает всю кухню (бутерброды с опаской доделывает и кладет на стол, не решаясь съесть самому) и, как и было предписано по плану, вбивает в поисковик фильм, который когда-то посоветовал ему чжунэ, сосед по парте на японском, а у него все не набиралось времени посмотреть и оценить. все, что он не воспринимает, он набирает в переводчике. все по плану, который им давал учитель на первом курсе. план рушится к чертям, на самом деле. до середины фильма, когда он уже втянулся в сюжет и мог понимать невыученные фразы по смыслу и логике, что-то громко разбивается на кухне. он шарахается, инстинктивно подбирая под себя ноги и ставя фильм на паузу. страшно и странно. до сих пор. до бешено колотящегося сердца ужасно страшно. но он опускает ступни на пол и, дрожа, идет на кухню снова. уже не представляет, что найдет там. находит — осколки на полу, половину тарелки на столе, с которой стекает злосчастный сыр на скатерть. не находит второй бутерброд (отчего сердце делает стремительный кувырок назад). ладони к лицу, лицо в ладонях, напряженная челюсть, тысяча и одна причина, чтобы сбежать из дома прямо сейчас. он ничего не контролирует, он ничего не может. нигде. даже дом — не дом, не родной и не свой, а чей-то, присвоенный ему по одним бумагам. он собирает кончиками пальцев влагу на ресницах, поднимает голову верх, чтобы загнать ненужные слезы обратно и тащится к телефону. если его отвергает дом, то он должен отсюда уйти. в списке контактов совсем мало имен, все еще остались режущие по глазам номера родителей, которые он от накатывающей истерики пропускает слишком естественным образом. находится, нащупывается пальцами номер юно. неожиданно для него самого, на самом деле. видимо, даже в такой непонятной и скомканной ситуации у него получается вспомнить, что донхек говорил не тревожить его в этот день. — алло? — юно? — несдержанно и отчаянно. — нет никаких планов?—
— тебе друг нужен, — говорит юно уже позже, когда они сидят за столиком в какой-то незаурядной кофейне. чжинхван отстраненно поглядывает на его кофе и на свой; на его и опять на свой. со стороны может показаться, что у них с юно тут деловая встреча. — друг, понимаешь? чжинхван кивает заторможено, ведь правда в том, что он совсем не хочет понимать. друг? а что такое дружба? вот юно сидит напротив, пьет кофе и улыбается, и у него в списке контактов около пятидесяти номеров, и все активные, и его диалоги в соцсетях по швам трещат от сообщений, его мобильник вибрирует все новыми и новыми уведомлениями едва ли не каждые десять секунд; люди интересуются им, спрашивают о нем, хотят его, а он… а он, даже не взглянув на вновь загоревшийся новостями дисплей, смотрит на чжинхвана. вопросительно и заинтересованно. и чжинхван снова хочет спросить у него: а что же такое дружба? — ты так паришься из-за учебы, господи, — вздыхает юно, откидываясь на спинку кожаного диванчика. чжинхван находит в его глазах немой укор и не знает, куда от него деться. за успеваемость в учебе его еще не упрекали — это уж точно. — а что насчет личной жизни? свиданий? вечеринок? а… — диплом, — обрывает его чжинхван. юно кивает, мол, я так и думал, и отводит взгляд к окну. — и я, вообще-то, совсем не за жизненными советами к тебе обратился. — а зачем же тогда? — юно вроде и не выдает своей заинтересованности, но чжинхван читает его, как раскрытую книгу. — все еще паришься из-за своих конспектов по японскому? — ты веришь в призраков? — вопросом на вопрос отвечает чжинхван. юно хмурится, а затем растерянно вскидывает брови. — я думаю, что в моем доме завелся один. — говоришь, как про моль, — усмехается юно куда-то в сторону, а чжинхван тем временем пытается отыскать в его лице и интонации хоть немножечко понимания. юно замечает это и серьезно заглядывает ему в глаза. — ты, небось, ужастиков насмотрелся. серьезно, что ли? — угу, — чжинхван тянет из ярко-розовой трубочки свой флэт уайт и задумчиво дует губы. — как думаешь, он враждебно настроен? — а мне-то откуда знать? — фыркает юно. — почитай в интернете о всяких ловушках для призраков, чеснок по дому разбросай, купи детектор электромагнитного поля, в конце концов. чжинхван даже усмехается — «и кто тут еще ужастиков насмотрелся», — но в голове все равно поселяется сумбурная мысль о том, что, может быть, стоит попробовать. не о ловушках читать, конечно, не чеснок разбрасывать и не всякие там детекторы покупать. попробовать поймать призрака. застать врасплох и не оставить путей для отступления. но чтобы верно подобрать наживку нужно знать будущую жертву, ведь так? что чжинхван может сказать о своем (якобы) домашнем призраке? он носит старинные и, похоже, очень дорогие украшения. он не умеет пользоваться современной техникой. он любит йогурты и клубничное молоко. он неуклюжий и шумный, легко поддается панике. и (конечно!) самое главное: он, скорее всего, японец. сам собой напрашивается логичный вопрос: что он забыл… здесь? впервые чжинхван раздумывает над ответом чуть дольше, чтобы прийти хотя бы к какому-то логическому объяснению. его, конечно, может и не быть, учитывая, что даже идея с призраком чжинхвану не кажется такой странной. только вот разве призраки... едят? он молчит все остальное время, пока юно проверяет соцсети, усмехается, клацает пальцами по экрану телефона; чжинхван смотрит на свои руки и думает, что он ими не сможет ничего сделать. он всегда был бессильным. не слабым, не сдающимся, но бесполезным, не знающим, что делать в ситуациях, когда не помогает ни логика, ни физическая сила, ни чертов японский. совсем ничего. ловить на живца? разбрасывать по дому бутерброды с сыром? или пачки сигарет? может, стоит угостить его парой штучек. приручить призрака, такого он еще не делал никогда. смешок вырывается сам с собой: это вроде даже забавно выглядит сейчас, со стороны отчаявшегося чжинхвана. еще забавнее думать о том, что раньше дом принадлежат родителям. не из-за этого ли они сели в машину в три часа ночи? они прощаются с юно, потому что оба понимают: смысла в беседе нет. чжинхван машет ему рукой и включает на телефоне аудиокнигу по японскому. он сам себе кажется неловким, не таким, какой нужен университету, юно с донхеком; своим родителям угодить не смог, себе тоже не получается. не знает, чего хочет. а его ли это? нужно ему это? о родителях он по дороге больше не думает: не хочет лить ненужные никому слезы. предпочитает даже японский таким мыслям. собственно, в этом находит выход — прокручивает в голове фразы, вспоминает примечания призрака в тетради и пытается их запомнить. выход — проговаривать одними губами предложения, связывать их и сопоставлять по смыслу. выход — не думать о том, что по приходе домой может найти новые заметки в исписанной тетради. он сворачивает с главной улицы и задерживается на углу, а потом все-таки заходит в магазин за сигаретами. дома пахнет сгоревшим сыром, табаком приглушенно и вечерней свежестью, будто форточку открыли минут пять назад. от сквозняка чжинхван ежится и хмурится, готовится найти подкинутые заботливым призраком сюрпризы. но дома чисто. нет грязной посуды, рассыпанного по подоконнику пепла, упавших на пол приборов. только ветер и он. и тетрадь с новыми исправлениями. он даже не обращает на нее внимания. садится на подоконник, подобрав под себя ноги, и спиной прислоняется к окну. — я сделаю глупость, — говорит он. — но скажу тебе, что благодарен. мне не придется убирать за тобой. а потом сам смеется со своих слов, обхватывая губами фильтр. он сделал глупость, но если он здесь один, то это ничего страшного. а если есть еще кто-то, кто любит крепкий табак и лезть в чужие дела, то слова не должны уйти в пустоту. — если ты не пугаешься, то можешь как-нибудь намекнуть мне, как тебя зовут. он думает, что, наверное, уже достаточно скурил, раз несет невероятный бред, но страх больше не сковывает тело по рукам и ногам, не приникает к горлу горьким комком. он боится, но уже меньше, чем в первый раз. за японский садится только к вечеру с кружкой мятного чая и окрепшими нервами, чешет кончиком карандаша переносицу и открывает учебник на нужной странице. перепутавшиеся между собой слова, вереницы предложений сверху вниз где-то размашистым почерком, где-то совсем мелко у края страницы. напечатанные буквы зачеркнуты красным, а заметки — черным, как издевательство. чжинхван поднимает голову вверх и думает, что это уже слишком. когда рука уже тянется к открытой пачке, а губы раскрываются, чтобы выплюнуть из себя самое ядовитое и громкое, взгляд выхватывает надпись в самом низу тетрадной страницы. «меня зовут юта». — юта… — тихо шепчет чжинхван и резко выдыхает, убирая руки от страниц тетради, как от огня. анкета неизвестного пополняется новыми пунктами: дружелюбный. не агрессивный. абсолютно точно японец. странно, но первое, что делает чжинхван, — тянется за телефоном и размашисто набирает заученный наизусть (но до сих пор почему-то не внесенный в книгу контактов) номер донхека. гудки долгие, монотонные и изматывающие; у чжинхвана нервы натянуты, как струны. он весь трясется над письменным столом, изнемогает над раскрытой тетрадью, нервно топает ногой по полу. — да? — отзывается в трубке донхек после какого-то там надцатого гудка. — он существует, — выдыхает чжинхван, склоняясь ниже над исписанными страницами тетради и еще раз всматриваясь в размашистое послание. чжинхвану кажется, что он может видеть, как сильно донхек нахмурился в задумчивости. — мой призрак. или не призрак вовсе, я не знаю. он написал мне свое имя. донхек молчит, наверное, целую минуту. — ого, — в итоге выдает он, и чжинхвану напряжение сковывает запястья. — чувак, ну тогда это уже совсем не смешно. чжинхван вздыхает — «я знаю» — и зачем-то оглядывается по сторонам; смотрит на стены, пол и потолок, как будто пытается отыскать какие-то эфемерные следы своего соседа, оставленный им сигаретный пепел меж половиц или же невзрачный на первый взгляд бардак. юта неуклюжий. и невнимательный. моментами чжинхвану даже кажется, что он совсем не научен тому, как нужно жить. и тут чжинхвану в голову приходит одна нелепая догадка. («а что, если он ребенок?»). — попробуй написать ему что-нибудь в ответ, — чжинхван даже вздрагивает, потому что из-за своей обоснованной растерянности успел подзабыть, что донхек все еще на линии. — держи меня в курсе, если что, а теперь дай досмотреть сон. и он отключается, не давая чжинхвану сказать и слова напоследок. так выясняется, что донхек в его домашнем призраке не заинтересован ни капли, ну или просто не верит в его реальность. это чжинхвана (странно) жутко злит, и он уже хочет кому-то что-то доказать. поэтому он берет ручку, почти остервенело снимает с нее колпачок и уже заносит руку над тетрадью, как вдруг... он замирает. замирает и понимает, что ему вовсе необязательно писать то, что можно просто спросить. — расскажи мне, — вздыхает он, откидываясь на спинку стула, — откуда ты взялся? я выйду на какое-то время, чтобы ты смог написать. с этими словами он поднимается с места и еще на какое-то время замирает, тупо глядя в стену перед собой; на немного пожелтевшие от времени и сигаретного дыма обои и обрывки каких-то газет на них. чжинхвану все в этом доме до странного чужое. он, если бы мог, скомкал все эти стены, как мягкий промокший картон, и выбросил к чертям. но пока он только отступает к открытой настежь двери и делает шаг за порог. — я буду ждать, — бросает он напоследок. а после идет на кухню, закрывает дверь на два щелчка и забирается с ногами на подоконник — покурить. его трясет мелкой дрожью, и пепел рассыпается мимо пепельницы, когда он затягивается слишком сильно, чтобы ударило в голову. он абсолютно точно не сходит с ума — завтра покажет тетрадь юно, чтобы убедиться в своей нормальности, но смешно становится даже оттого, что ему нужны какие-то доказательства. чжинхван верил и знал, что не один бродит по дому вечерами, но вот это подтвердилось — и что? ему легче? ни капельки. он берет в дрожащие руки тетрадь и усмехается, когда видит: «я бы не сказал, что существую». подслушивает. чжинхван обхватывает тетрадь и вдумывается в только что прочитанное, но мысли расползаются тенями, и он не успевает поймать ни одной. еще: «я жил в этом доме всегда с тех пор, как умер. в 1936 году. при загадочных обстоятельствах. но меня больше интересуешь ты». подрывается с места сердце и выпрыгивает с холодного подоконника в отрезвляющее пространство ветра. чжинхван хотел бы умолять не делать этого, но дыхание перехватило. все в нем перестало жить, прямо как юта перестал. комната расплывается перед глазами. он думает, все не так уж и плохо. он всегда так делает, когда резко подскакивает давление вместе с навалившимся на него, терзающим миром. — что бы ты хотел знать? — тихо, едва слышно, потому что все еще сдавливает изнутри страх и неуверенность в собственном состоянии. — я обычный. он закрывает глаза и убеждает себя, что делает это не для того, чтобы юта смог записать ответ, — чтобы привести себя в порядок и успокоить бешено бьющееся сердце в груди. все разрывает. он опускает глаза и в который раз летит с невероятной высоты. «я так не думаю. почему ты изучаешь японский?». усмехается. как пуля в лоб — напрямую. даже обидно становится. — потому что это единственное, в чем я силен. в этот раз юта не пишет ничего, только подчеркивает красной пастой предыдущий ответ: «я так не думаю». — а что же ты думаешь? — снова усмешка в пустоту. чжинхван закрывает глаза и считает секунды. прохладный ветер из открытого окна заползает куда-то ему под рукава. он в который раз выходит из комнаты, проходится до самого конца коридора и, уже почти дойдя до стены, резко оборачивается и почти летит обратно, бросаясь к тетради. «я тебя боюсь, но ты мне нравишься». чжинхван утыкается взглядом в написанное с немым вопросом, перечитывает и перечитывает, но никак не может понять. ведет кончиками пальцев по строчкам, по еще совсем свежим чернилам, и хмурится — наверное, почти злится. ему даже кажется, что юта прямо сейчас тихо посмеивается куда-то ему в лопатки; но чжинхван оборачивается резко и видит, что сзади него никого нет — только вездесущий ветер, врывающийся в комнату из открытой форточки и нагло перелистывающий страницы конспектов. «я тебя боюсь, но ты мне нравишься». «боюсь». «но нравишься». — почему же ты меня боишься? — усмехается чжинхван, вновь отбрасывая тетрадь на стол. — ты все-таки призрак? раз, два, три. секунда за секундой. чжинхван в коридоре жмется лопатками к стене, пробует прислушаться, но не улавливает ни единого шороха. а может, юта прячется у него под кроватью? или в шкафу, среди свалки из старой изношенной одежды? а что, если он такой же уютный, как и измученная жизнью, но любимая чжинхванова футболка? когда он вновь ныряет в комнату, в тетради написан совсем не ответ на его вопросы. «оставь мне поесть». и чуть ниже, кривовато и неуверенно: «пожалуйста». — значит, не призрак, — чжинхван усмехается самому себе и окидывает комнату быстрым взглядом. — хорошо, несчастье, жди. и он удаляется на кухню, собираясь из остатков продуктов состряпать что-то хотя бы более менее съедобное. в тумбочках он находит какие-то макароны, в холодильнике — несколько томатов черри, кимчи и даже (каким-то чудом) рукколу. он замечает бутылочку с соевым соусом, которому уже черт знает сколько недель, и даже хочет как-то язвительно пошутить про японскую кухню, но молчит и тихо смеется с самим собой. он не будет готовить своему не_призраку обед из просроченных продуктов. когда некое подобие блюда наконец готово, чжинхван с почти гордым видом оставляет тарелку посреди стола и тяжело вздыхает, хрустя костяшками покалывающих от усталости пальцев. чжинхван чешет затылок и сверлит взглядом макароны с салатом, не зная, должен ли он что-то сказать, или же юта наблюдает за ним прямо сейчас и придет сам. последнее кажется чем-то крайне устрашающим, а потому чжинхван тихо нерешительно прокашливается. — я приготовил, — сообщает он, зачем-то рассматривая стены. — иди быстрее, а то остынет. и когда чжинхван захлопывает дверь своей комнаты, прижимаясь к ней лопатками и зажмуриваясь, в его дурной голове крутится один-единственный вопрос. что он, черт возьми, только что сделал? приготовил еду своему невидимому сожителю, который предпочитает вести с ним переписку в тетради с конспектами по японскому? о, господи. это все кажется затянувшимся сумбурным сном, но, когда через пятнадцать-двадцать минут бесполезных скитаний по комнате чжинхван идет обратно на кухню, тарелки с едой на столе больше нет. она, вымытая дочиста, стоит рядом с остальными на столешнице, возле раковины. юту выдает только несколько хлебных крошек на самом краешке стола. а так — пустота, тишина, будто здесь никого и не было. чжинхван только усмехается. — спасибо, что вымыл тарелку. в комнате его руки сами тянутся к раскрытой тетради. и не зря — ответ от юты не заставил себя ждать. «спасибо», — выведено знакомой красной пастой размашисто, как будто дрожащей рукой. легкая улыбка трогает прежде невозмутимое чжинхваново лицо.—
— что там с твоим призраком? — спрашивает юно, когда они встречаются на следующей неделе. это происходит в коридоре у аудитории по философии, и чжинхван моргает удивленно несколько раз, прежде чем ответить. — больше не беспокоит, — почти врет. с недавнего времени все, что делает юта, перестало тревожить, но не волновать. юно не отвечает, но хмыкает, облокачиваясь спиной о стену, как бы говоря: «я так и думал». чжинхван не хотел говорить с ним об этом, конспекты по философии прельщали его больше. он больше не называл юту призраком. у призрака было имя. короткое, но мягкое, не вгрызающееся в надпись острыми углами, а аккуратное, шипящее на языке остатками лета. совсем недолго, всего мгновение: ю т а. так, чтобы успелось соскучиться. юта не писал ему по пустякам. в основном это были, разумеется, исправления в тетради по японскому и немного в тетради по истории, когда чжинхван не хмурился и не хлопал по столу в еле скрываемой злости. юта писал: «прости», а чжинхван не мог сердиться на людей долго (даже если это не человек, и он до сих пор не понимает, кем именно является юта). иногда он пишет ему примечания к ошибкам на полях: ты сделал неверно тут и там, надо по-другому, потому что из этого исходит правило. чжинхван кивает, соглашается и благодарит; больше не кусает губы от поверженной гордости. однажды юта пишет: «я серьёзно не знаю, что это за слово», и чжинхван смеется с этого полминуты с закрытыми глазами, пока его кто-то не пихает в лопатки, отчего он едва не валится на стол. непонятным для юты словом оказывается современный слэнг, который им объясняет учитель на следующем уроке. «откуда я мог это знать», — пишет юта и рисует после грустный смайлик. — я ничего и не говорю, — улыбается чжинхван. стоящий рядом юно молчит и пишет кому-то длинное сообщение. чжинхван слишком привык к этому, чтобы реагировать хоть как-то. он листает тетрадь по философии, запоминая выделенные красным имена и даты, проходится взглядом по ненужной информации, которую достаточно понять, и застывает на следующем абзаце. юно все еще не отрывается от телефона, но он выше чжинхвана, поэтому может заглянуть случайно, когда повернется, чтобы узнать что-то. чжинхван закрывает тетрадь и пытается выровнять дыхание. он знает, что покраснел, но все еще надеется, что выглядит как прежде. заглядывает снова, но на этот раз дольше вчитывается в написанную почерком юты фразу. «прости, я случайно подглядел, как ты моешься в душе. ты милый». он лихорадочно вспоминает, когда это могло произойти. когда с верхней полки упал флакончик с шампунем? или когда он вышел из душа и наткнулся на валявшееся под влажными ногами полотенце? когда скрипнула дверь в ванную, а он подумал, что это случайность? все вместе? он прижимает к лицу тетрадь. дыхание сбивается. — с тобой все в порядке? — да, — тихо. юно совсем не обязательно знать детали его