***
Это чувство поглощало, сжигало. С каждым прожитым днём, с каждой секундой жгучая ненависть проникала всё глубже, раскидывая толстые корни по всему сознанию.***
Его руки на ее талии, ее — на его плечах. В комнате тихо звучит венский вальс.***
— Ты убьешь меня? Вопрос застает его врасплох. Внезапно в горле пересыхает. — Нет, — коротко отвечает он, и, чувствуя, как леденеют кончики пальцев, на миг отводит взгляд. — Нет? — отчаянная надежда в измученном голосе звучит так досадно, так сладко, и еще слаще — гиблая вера во спасение в ее глазах. В ответ тишина и немая ложь. Слезы на ее щеках смешиваются с кровью, и он, завороженно наблюдая за этим зрелищем, не может понять, что оно в нём вызывает, — отвращение? Или желание?***
— Вы кажетесь довольным. Ахмед кидает осторожный взгляд поверх документов. В кресле напротив расслабленно сидел Чаглар. Его глаза подвернуты мечтательной дымкой; из них словно ядом сочится нежность, но на губах — победная усмешка. Всё это так знакомо старику, и от этого он чувствует горькую неизбежность — Ты хотел сказать — счастливым? — задорно спрашивает Эртугрул. Он лукаво улыбается. Как ребенок, задумавший шалость. Ахмеду почти жаль его следующую жертву. Ахмед не знал, что жалеть нужно вовсе не жертву.***
«Если я не могу быть счастливой, — подумала она, — им тоже не позволено. Я не позволю.»***
И с каждой секундой жизнь в ее глазах тлела, угасала, заставляла его сердце распадаться на гнилые осколки. Кожа под его руками была такой горячей, и на ее тонкой шее, которую он так любил целовать, — он был уверен — вновь расцветала лиловая сирень. Она смотрела на него с той же жгучей ненавистью, что сжигала его в тот проклятый день, когда всё началось; когда атласные простыни впитали в себя кровь, а что-то внутри него мучительно сдохло в сточной канаве. Она так отчаянно пыталась вздохнуть отравленный воздух; так отчаянно цеплялась дрожащими пальцами за его запястья. Она хрипела, ее ноги дергались, а губы истекали в немом крике. В ее смерти не было ничего красивого. Не было ничего прекрасного в слезах, что медленно, не спеша стекали по ее щекам. И в том, как закатывались ее глаза, не было ничего чарующего. Было страшно. Было больно. Больнее, чем когда-либо. Он задыхался вместе с ней, его сердце остановливалось в такт ее сердцебиению — он выл, кричал, но не переставал разрушать, не переставал губить. Словно поверх его рук лежали другие — чужие, чёрные и тяжелые. Они отнимали ее жизнь вместе с ним, не позволяли ему глотнуть расскаленного кислорода. А затем всё прекратилось. Стеклянный взгляд устремился вверх, а нежные пальцы ласково отпустили его запястья. Ее лицо, полное страха, ее губы, скривившиеся в отвращение, — всё в ней — не живое. Мёртвое. — Дени? — судорожно. Беспомощно. Жалобно. — Пожалуйста… — шепчет, просит, молит. О своей догоревшей страсти, о своей гаснущей любви, о своей бледной королеве. Он прижимает ее безвольное тело до боли в груди, до беспамятства зарывается в ее шею, украшенную аметистами, и плачет. Кричит и воет. А карие глаза смотрят ввысь. Туда, где в ажурном стекле безжалостно отражается солнце.