Так тому и быть, он думает, в душе уже давно сдавшись и проиграв, я — есть тело, что не в силах более противиться, тело — есть Бездна, а сознание успокоится и угомонится только тогда, когда меня проглотят целиком. Я стану единым с Ужасом, я стану единым с Бездной, я уже
и есть
Безд-...
В кожаную обивку внутренней стороны капсулы врезается громкий крик. Снаружи капсулы не слышно и половины силы той громкости, с которой он вышел наружу, но ее вполне хватает, чтобы с динамиков корабля на секунду раздался громкий треск, а затем и взволнованный возглас цефалона корабля. — Оператор! Стенки капсулы разъезжаются в стороны, открывая свету Оператора. Его искаженное, застывшее в испуге выражение лица не меняется даже тогда, когда яркие лучи прожекторов бьют ему в глаза, но его веки жмурятся секундами спустя, а ладони быстро хватаются за стенки капсулы, словно пытаясь.. удержать их? — Оператор! Оператор! Господи, с вами все хорошо? Почему вы внезапно так громко закричали? Кто-то навредил вам? — голос Ордиса отдавал треском и противным звоном в ушах. Цефалон звучал громко, но словно приглушённо специально, не желая отвечать криком на крик, не желая напугать пуще прежнего. Дрожь ударила парня наэлектризованным хлыстом по слабой спине, энергией распространившись вдоль позвонков и плеч, икр и ступней, шеи и груди. Оператору казалось, что больнее уже не может быть, ведь от той самой боли он ещё не отошёл и до сих пор ее чувствует и слышит и видит, Ужас перед его.. Он раскрывает глаза, так широко, насколько может, медленно сгибается пополам. Его колени сгибаются тоже, пряча голову, а руки, словно кукольные, ничком падают вниз. — ..Оператор? —в голосе Ордиса едва слышна прежняя тревога - ее волной сбил тихий, но не менее выразительный страх на последних слогах. — Я был съеден заживо. Оператор говорит так отчаянно и при этом почти неслышимо, что даже цефалону трудно распознать его речь. Дрожь сжимает его связки, дрожь не прекращается и, как ему казалось, никогда не прекратится, пока его руки вновь поднимаются наверх и крепко обхватывают стенки. — Мне сломали ноги, оторвали руки, глаза, уши, все, все что осталось от моего тела, все абсолютно. — парень давился своими словами, каждый раз делая длинную паузу между ними все короче и короче. — Это было так больно. Ему противно от того, что он скорее сейчас больше похож на безумца, а не на напуганного до смерти ребенка. Ведь после своих слов он хочет улыбнуться, защитная реакция, но в итоге ощущает в своих глазах со зрачками, смотрящими прямо на яркие прожекторы, настоящие человеческие слезы. Звуки, издаваемые динамиками Орбитера, становились все больше и больше похожи на белый шум, пока соленые дорожки катились по щекам Оператора, ниже и ниже. Сбираясь на подбородке, сбираясь под веками и запечатывая пустые, словно стеклянные, глаза. — Оператор, — сквозь шум голос Ордиса звучал как ангельское пение с облаков, как что-то, совсем не вписывающееся во внезапно ставшей угнетающей, тихую атмосферу корабля. Мальчик, не найдя своим трясущимся рукам другого места, вплел их в свои волосы и почти дотрагивался нервами внутри пальцев до их корней - так сильно было его желание их выдрать. И заодно прихватить из головы это странное ощущение, что белый шум был не непосредственным звуком из динамиков, а побочным эффектом от разъедающих его душу эмоций. — Мне так больно слышать о вашем состоянии самому, но, пожалуйста, поймите, что это был сон… — продолжить цефалон не осмелился. Пока он говорил, мальчик наконец снова открыл свое лицо, обнажая животный оскал и яростный, безумный взгляд. — Нет, ох нет, это был далеко не просто сон! — Оператор кричит, скалясь при этом еще шире, но вдруг понимает, что не способен по-настоящему, в полной мере сейчас испытывать ничего, кроме страха и отчаяния. Вновь отодвинувшись назад и вжимаясь в спинку капсулы, он судорожно вдохнул. Вселенная скрывалась в одеяниях гадалки на его родной планете, давала разные-всякие предсказания за гроши. Никто бы ей не верил, но все бы почему-то подходили к ней ближе и протягивали к ней свои ладони (своими собственными ладонями он упирался себе в глазницы, не давая рыданиям выйти наружу), пытаясь выведать у нее правду насчет настоящего и будущего. Она — женщина в возрасте, с опытом и уж точно знает о чужих судбах, ведь так? Подходя к таким гадалкам и бедным, которые скорее всего прикидываются, что у них отсутсвует пара-тройка конечностей и давят на жалость, лишь бы выпросить денег, люди, несомненно, делают большую ошибку. Но разузнав у самой Вселенной о своем будущем стало бы самой большой ошибкой. Оператор, будучи и на Земле, и там, протягивая свою ладонь самой великой гадалке-обманщице, не делал умышленно ни того, ни другого. У него слишком быстро кончилось время. Кончилось время рядом с семьей, рядом с отцом и матерью, рядом с друзьями, рядом со счастьем, в спокойной, размеренной жизни обычного человека. Он до сих пор помнит, как мечтательно задумывался о приключениях, что могут ждать его там, в бесконечном космосе. В конце концов, он жил в таком времени, что до ближайшей космической станции всегда будет как рукой подать, где бы ты ни был, а перелеты с планеты на планету никому не были запрещены. Он помнит, как смотрел на ночное небо, на рассыпанные вдали, пятнами на черном полотне, звезды, как думал о температуре на Нептуне и о природе на Марсе. И вот бы ему увидеть все это, вот бы побывать и посмотреть... Вселенная сжала его запястье крепче, пока выводила свое предсказание по линии жизни на его ладони. Она воплотила его детскую мечту в реальность, но совсем, совсем не так, как он хотел. Да если бы он только знал, что ему предстоит сделать, через что ему предстоит пройти только ради мимолетной мысли о свободном перемещении по космосу, он бы уже давно все отбросил и забыл. В свои-то 10 лет, он бы решил, что лучше умереть вместе со своими родителями и остальными во всепоглощающем пламени и пасти Ужаса, нежели продолжать жить в этом бесперерывном, бесконечном одиночестве. Одиночестве, в котором даже после кошмара его некому успокоить, некому обнять и утешить, не утереть его слезы и не залечить раны. Медленно, неспеша, шум, окончательно перекочевавший в его голову, превращался в тихое “шшшш” и короткие “спокойно, спокойно”. Голос Ордиса стал настолько приглушенным, что звучал почти как человеческий шепот, дрожащий и ласковый. Почему-то, Оператор устремил свой взор наверх, вслушиваясь так сосредоточенно, насколько мог. У него словно сработал рефлекс, он не мог и дальше продолжать пропускать мимо ушей слова единственного, с кем он мог сейчас поделиться происходящим у него внутри. — Я.. не знаю, о чем именно все же был этот сон, и не прошу вас мне рассказывать. Я не знаю этого так же, как и всего того, что сейчас у вас на уме. — звук, пронесшийся в динамиках, был похож на продолжительный, тяжелый выдох. Цефалон продолжал говорить своеобразным шепотом, будто боясь в лишний раз потревожить и так уже сильно запуганного зверька. — Я знаю лишь, как долго и трудно было ждать вашего пробуждения. Оператор чуть качает головой в непонимании, тоже рефлексивно. А затем вспоминает. Кажется, сейчас ему приснилось тоже самое, как снилось ему еще тогда, давным-давно, в закрытой камере, откуда его забрали. Один бесконечный сон, повторяющийся вновь и вновь, один и тот же кошмар в несколько лет длиной, где его погружают в пустое пространство, смешивают в одно существо вместе с Ужасом путем сжирания одного другим. Сжиранием того одного, кто всегда был слабее своей судьбы, чтобы с ней хоть как-то бороться. — Я сам не помню, какого это - видеть сны. Я не помню ничего из тех времен, когда я был подобным вашей расе, имел физическое тело и человеческие эмоции. Но я помню, как же приятно и хорошо мне было коротать время, смотря на вашу камеру, смотря на ваше скрытое за капюшоном лицо и думать, что же снится вам. — Ордис говорил с улыбкой, и, хоть Оператор не мог увидеть его лица, он снова четко услышал изменение тона в его голосе на более мягкий. — Может, вам снилась ваша родная планета? Что-то настолько прекрасное и неописуемо красивое, что я и при желании словами передать бы не смог? Ордис точно бы не смог делать предсказания. Парень на секунду-две ощутил тупую боль в груди, осознавая, что чужие грезы совсем-совсем не соответствовали реальности, но, слушая цефалона, он, не осознавая этого сам, слегка приподнял уголки своих губ. И хоть и влага продолжала скапливаться в его глазах и стекать вниз по щекам, боль, оставшася следами зубов монстра из сна на теле, слабела и слабела с каждой секундой, а прежний страх куда-то постепенно улетучивался, оставляя после себя только чувство того, что он кому-то так по-настоящему нужен и необходим. Чувство, что о нем заботятся. — Пока вы пребывали в своем сне, я думал о себе. О своих собственных эмоциях, когда видел вас, о своих эмоциях, когда еще мог убивать, давным-давно в прошлом. О своих эмоциях при виде несправедливости, при виде кого-либо, осмеливающегося нападать и издеваться над слабыми. Над своей тревогой, если бы кто-то напал на вас, и разбудил бы вас раньше времени. Кто разрушил бы связь между вами и мной и оставил бы меня навсегда одного, без единственного существа, к которому я впервые в жизни привязался и не мог прожить и дня без взгляда на него. Легкие Оператора словно окоченели на последних словах цефалона. Его дыхание замерло, а глаза распахнулись, широко-широко, непонимающе и неверяще. Неужели его слова были правдой? Неужели Ордис мог чувствовать к нему такую трепетную любовь и обожание, о какой он сейчас так тихо и мягко ему рассказывал? — И тогда я решил, что не будет больше смысла в моей жизни, если я не смогу защитить вас. Это стало моей судьбой, это стало моим предсказанием, которому не нужны были ни гадатели, ни гадалки. Никто иной, кроме вас, Оператор, не значит в моей жизни так, как вы. Вы и есть мое предсказание, мое настоящее и будущее. “Мое все,” продолжил в своих мыслях за него парень, зная, что хоть и Ордис не говорил этого, точно об этом тогда подумал. А затем наконец услышал свое сердцебиение, быстрое и сбивчивое, аккуратно прикладывая раскрытую ладонь к своей груди. Больше не было никакой боли, было лишь до этого момента незнакомое душе спокойствие, умиротворение и то самое, светлое, нежное и в то же время крепкое... — И хоть у меня нет возможности дотронуться до вас или даже обнять, знайте, что я всегда с вами и всегда буду на вашей стороне. Я всегда могу говорить с вами, о чем угодно, только пожалуйста, пожалуйста больше не плачьте. Зыбкая тишина растворяется в воздухе в комнате с капсулой с Оператором, и тот, в последний раз посмотрев на свои ладони, вздыхает и выпрямляется в своей капсуле. Снова бросает в ту самую дрожь, как и в начале, вот только в этот раз слабее и вызванную лишь приятным теплом, разгоняющимся по телу от слов Ордиса о нем. Оператор, вовсе не скрывая этого, улыбается во весь рот, совсем как в детстве, совсем как ребенок. И радуется тоже ничуть не меньше, радуется что он еще жив, что его не убили еще в далеком детстве или на одной из его бесчисленных миссий, радуется, что может сейчас внимать и слушать речи того, кто станет служить ему вечно, кто не бросит его до самой своей гибели и кто отдаст ради его безопасности все, что потребуется. — Не стану, больше никогда не стану, если тебе больно смотреть на это. — и ничуть не хуже, чем в детстве, бросается резким обещанием, утирая свои глаза от слез и коротко шмыгая. — Никто, кроме меня самого, не сможет решить моей судьбы. Я сам сделаю себе свой путь, я изменю эту свою линию жизни и убью Ужас, я выйду победителем из войны, сражаясь до конца дней своих только за справедливость. Я смогу спасти свою галактику. — Оператор встает на свои ноги, не шатаясь и не раскачиваясь, но прямо и гордо, смотря с все еще слегка покрасневшим лицом перед собой вперед, и с тех пор, как он решает сам, только вперед.А Ордис, наблюдая за его действиями с непередаваемой преданностью и обожанием, задумывается, возможно ли вообще не любить такого сильного и решительного для своих лет человека, как его Оператор.