Один, другой и третий

Сестра говорит: Май смог спастись лишь потому, что в его душе живёт другой. Того, другого, звали Орландо. В удачные дни Маю удаётся за него сойти, и тогда Марта светлеет лицом — улыбается, рассеянно пряча за ухо светлый локон. Она смотрит на брата снизу вверх, с придыханием говорит о том, какой Май удивительный; вот только через раз ошибается, сбивается на чужое имя. Май делает вид, что не замечает оплошности: он не против быть кем угодно, лишь бы не видеть больше слёз Марты. А Марта сказала, что плакала каждый день с тех пор, как умер этот другой человек по имени Орландо. В те дни, когда Май — другой, ногам легче ступать по дороге, а в голове сами собой появляются невероятные мысли и мечты. Май берёт палку и чертит в дорожной пыли странные рисунки — механизмы, которых никогда не видел, о которых ему неоткуда знать. Проходящие мимо сельские девчонки останавливаются, окликают ласково, смеются над его шутками. Тогда Марта перестаёт улыбаться, смотрит гневно и едва ли не обвиняюще. — Пойдём, Май, — зовёт Марта, и они уходят подальше от девушек с их назойливостью и смехом, уходят от рисунков, которые слизывает с дороги послеполуденный дождь. Но даже обиженная сестра Маю по душе, ведь она злится потому, что не хочет ни с кем делить его… Его. Разве важно — Мая или другого? Такие дни плохи лишь тем, что к вечеру приходит расплата. Сквозь дрёму, сквозь звук мышиной возни, заполнившей амбар, в котором они ночуют, сквозь покалывание соломинки под щекою, подкрадывается вдруг осознание — безжалостное, тягостное — и Май распахивает глаза. Это не ты. Очнись, Май, очнись, это же не ты. Приснится полёт над тёмными деревьями и горящими огнями — но это будешь не ты. Привидится, как рука, дрожа от предвкушения огромного, непознанного, вечного, выводит формулу ответа на все вопросы — но и это будешь не ты. Припомнится, как Марта — ещё та, полузабытая Марта, с по-детски припухлыми щеками, — доверчиво прижмётся, положит голову на плечо. Но это же не твоё плечо, Май. Выбравшись из-под соломы, Май идёт наружу и долго вдыхает ночной воздух, пахнущий близкой осенью. На смену удачным дням приходят дни неудачные. Дождь льёт с утра до вечера, из трактиров их гонят, как побирушек, и мысли в голове бродят недобрые, лихие, а руки сами собой сжимаются в кулаки. Эти люди вокруг, думает Май, не стоят ни мизинца моего, и ни единого Мартиного волоска — а волосы её блестят в свете костра золотом. Золото… Он протягивает руку, но вместо знакомого чувства — боли пополам с утолённой жаждой — Май осознаёт внутри пустоту. — Такие вот дела, сестрица… — говорит он, кривя губы. — Не помешало бы нам сейчас золотишко, ведь так? Эх, чуять бы его как раньше, уж мы бы с тобой зажили. Всех бы уважать себя заставили! — Май усмехается и с нарочитой неспешностью оправляет точилом нож, их единственное с Мартой оружие. Нож старый, проржавевший весь, да тупой, как ни точи. Зачем он им — самому непонятно. Так, с валежника сучья оббивать… — Май… Ты что! Тебе нельзя! За тебя Орландо жизнь отдал, теперь тебе жизнь свою надо так прожить, чтобы не совестно было! Ты разве не понимаешь — он пробивается к тебе, зовёт тебя, а ты какой-то… Горгон! — она выкрикивает ненавистное имя почти визгливо, тычет пальцем Маю в грудь. Май, отчаявшись наточить нож, угрюмо втыкает его в землю. В эти — плохие — дни сестра частенько называет его Горгоном. Думает, что ему обидно, нарочно бьёт больнее. — А что Горгон, — медленно произносит Май. — При Горгоне я ел досыта и спал в тепле, на перинах. — Этот Горгон сделал из тебя чудовище! Разве ты забыл? Ты травил людей собаками, твоим именем детей пугали! Когда мы снова встретились, я подумала — лучше б ты умер… — Так ведь я, верно, в самом деле умер, Марта. Тогда под деревом, где зарыт был сундук с монетами, мне стало так худо — будто всё тело вывернуло наизнанку… Может, в тот день я и умер, Марта? — Ну а теперь ты жив! В тебе живёт Орландо! И брось это дурацкий нож — добрым людям ножи ни к чему. Он закапывает нож, поддавшись её уговорам. А ночью ему снятся сны: Май летит, но не на крыльях — на коне. Гикают слева и справа его спутники, лают псы, роняя с пастей клочья пены. Копьё, пущенное умелой рукой, режет воздух, и как же громко кричит этот грязный крестьянин, голова просто взорвётся сейчас… Ему на лоб опускается тёплая рука. Умолкают собаки, затихает хриплая перекличка охотничьих рожков. Не Марта, думает Май, у той руки жёсткие и холодные. А это прикосновение напоминает ласку матери, что разгоняет детский кошмар, обещая утешение. Ладони её пахнут молоком и дымом. Своей матери Май не помнит, так чья же пришла к нему — мать Горгона? Мать Орландо? С наступлением осени дожди становятся обложными, а земля холодной. В очередном трактире, куда их пускают чуть ли не из жалости, танцуют женщины. Одна из них, с длинными чёрными волосами, кажется странно знакомой, будто отголосок чьего-то воспоминания. Он долго смотрит на неё; это, быть может, совсем неприлично, но вот женщина ловит его взгляд и, прервав танец, подходит к Маю. — Вижу, тебя беспокоят дурные сны, мальчик, — ласково улыбается черноволосая, протягивая руку. — Я могла бы избавить тебя от них, если пойдёшь со мной. Он готов ухватиться за неё — словно вязнущий в болоте за протянутую палку. Черноволосая смеётся, и до того, чтобы коснуться её пальцев, ему остаётся один вдох. — Предатель! — слышит Май звонкий голос сестры. — Как ты мог?! Куда ты с ней идёшь?! Предатель, предатель, предатель! Она бьёт, как кошка — растопыренной пятернёй, резко, царапая ногтями. Он не понимает, кого сестра бьёт на этот раз — Орландо, Горгона, Мая? Он стряхивает её с себя, отбрасывает руки — горит расцарапанная щека — и выбегает наружу, в дурно пахнущую темноту переулка. — Не беги так быстро, а то разминёмся, — Май поворачивается на голос и видит ту, черноволосую. — Вот и свиделись снова, — говорит она. — Я тебя не знаю… Ты с кем-то меня попутала, — бормочет Май, но вдруг понимает: она видит в нём другого. И этот другой — там, в Мае — тоже её узнал. Сквозняк холодными пальцами теребит взмокший ворот рубахи. Скрипит облезлая трактирная вывеска. Он знает, что будет дальше. Как и она. — Присмотрись-ка получше, мальчик, — женщина смеётся, и Май зачарованно смотрит на то, как по щекам её расползаются тёмные пятна, а одежда клочьями обвисает на костлявом теле. — Иди же ко мне, — шепчет она. — Я ждала так долго. Май закрывает глаза. Он слушает. «На стене трактира горит факел, — говорит Орландо, — возьми его и бейся до последнего, а потом иди внутрь — может, кого-то удастся спасти». «Возьми факел и ткни ей в морду, — кричит Горгон, — а потом беги отсюда так быстро, как сможешь. И подожги трактир, иначе зараза всюду тебя достанет». … Май делает навстречу Чуме три шага и раскрывает руки для объятия.