Родными глазами

      Тёплый снег, думает Лотта Дроссельмейер, любуясь мужем. Так, наверное, не бывает — тёплый снег. Но совсем как морозные узоры сверкает кружевное жабо Кристофа — и узоры эти, вот чудо, не тают от дыхания маленького Ганса, уснувшего у него на груди.       Замер рядом кузен Христиан, не меньше любуясь счастьем брата и моля небо, чтобы от радости за него не распелось на весь дом его собственное сердце — полуигрушечное, звонкое, как музыкальная шкатулка.       Самому Кристофу кажется — его сердце пронизало корнями весь дом. Любовь жены и так уже осела на нём, окутав так, что камзолу жаль стеснять его. Любовь брата — крррль-бамм-кённ-тикк! — напоминает о себе звонким тиканьем, искорками в воздухе мастерской и памятью о том, как они, маленькие, дурачились и играли — да и разве братья вырастают из этого навсегда. А к любви маленького сына, кажется, тянется больше всего корней — ещё бы, давно ли Ганс был и у него в сердце; оно ещё помнит, как эти корни питали его, а сейчас — убаюкивает. Потом, конечно же, Кристоф уложит Ганса в колыбельку — но засыпает тот всегда только у папы на руках, под звук его сердца, да шорох батистовой сорочки.       …нет: не весь дом, весь Нюрнберг. Ещё год — жизни и счастья с семьёй, подумать только. Скрипкой поёт сама душа Кристофа Захариуса Дроссельмейера — вот-вот, ещё немного и он даст тягучей сладкой мелодии свободу, и — как ещё видеть такое игрушечному мастеру — с души его точно кто резцом снимает тревоги и волнения прошлого года, вырезая очередной узор. Прожито и золотой стружкой легло на пол.       Уснул Ганс. Украдкой Кристоф снимает со стены смычок и скрипку. Пора.