Перелом года

Когда от синеватых ложбинок между корней деревьев поползли, разрастаясь, вечерние сумерки, на поляне начали появляться тени. Легкие, тонкие, заметные лишь в движении, а в наступающей темноте и вовсе неразличимые среди чередования черного и белого. Правда, тени не оставляют за собой следов, но лишь они умеют ходить так: привычно перетекая от одного укрытия к другому, бесшумно, незаметно. Лишь у теней бывают такие холодные, не выражающие ничего глаза, остро сверкающие между повязкой, закрывающей лицо снизу, и глубоким капюшоном, и только они так естественно вплетаются в царящую вокруг тишину. Стояло новолуние. Свет звезд, то и дело скрывавшихся за клочьями серых облаков, будто за грязной пеной на воде, дробился в наледи на ветвях и стволах, отражался от снега, наново лепя лица под белой тканью, и хищно и радостно растекался по оружию. Тонуть в крови, впитывающейся в снег ли, в землю ли, этот свет не любил. Но сегодня крови не было. Их собралось шестеро. Последнюю тень выдало легкое, еле слышное поскрипывание, сопровождающее шаги: к вечеру мороз взялся сильнее. Здесь такого не помнили уже несколько десятилетий: снег и холод весной, в самом начале гвирит, а за ним — вражеские шайки у границы, как приливные волны: справишься с одной, тотчас накатит другая, и так до самой бесконечности… Говорили об этом, тревожились, но те разговоры ходили в стенах Менегрота, а здесь гостей встречали, не обменявшись словом ни с ними, ни друг с другом. Теням не было необходимости переговариваться и даже снимать белые повязки, закрывавшие лицо снизу до самых глаз. Они успели выучить не движения — взгляды, то подсказывавшие, то приказывавшие, что и когда делать, — потому что часто не было другой возможности исполнить долг и остаться в живых. Сейчас все было просто, вопрос-ответ. Домой? Домой. И мысленно исправить, каждому — про себя: не домой по-настоящему, а туда, куда они возвращаются из леса последние двадцать дней. Завеса осталась за их спинами, там, откуда начинал лететь мелкий, въедливо царапающий кожу снег. Впереди лежал лес, где не сумели бы отыскать дороги ни мирроанви, ни даже звери, окажись они тут впервые — так тесно переплетались лапы высоких мрачных елей, так почти угрожающе вздымались из зеленых венков голые ветви лиственных деревьев, будто стремясь дотянуться до туч, схватить их, не дать им уйти. Темный, мрачный лес, кажущийся нежилым и неживым; но он словно расступился, пропуская шестерых эльдар. Шедший последним коснулся раскрытой ладонью острой хвои, будто после недолгой разлуки поздоровался с другом за руку. Они находили дорогу не чутьем, а по приметам: даже проживи ты здесь всю жизнь, близость Завесы сотрет такую память, переиначит и если не заставит ходить кругами, как гостя с той стороны, то обманет, и бывает, что по-крупному. Неискушенному глазу каждое утро может казаться, что тропинки легли по-другому; они уже поняли, как здесь вести себя, как жить и воевать. Один из синдар остановился, сошел с невидимой тропы и вскинул лук. Тонкая черточка стрелы с черно-белым оперением канула в ночь. Послышался еле уловимый стук, будто она вонзилась в дерево, и следом тихий, на грани слышимости, сонный птичий посвист. Можно. Небольшой домик был занесен снегом по самую крышу: подойди к нему сзади — и не поймешь, что это не очередной сугроб. Спереди же виднелись только темные прогалы окошка и двери. Когда шестеро эльдар подошли почти к самому дому, с растущего рядом дерева спрыгнул еще один, в таком же черно-белом плаще. В левой руке он держал лук и стрелу с полосатым оперением. Повязки он не носил, и виден был длинный широкий шрам, прочерчивающий подбородок и исчезающий где-то у виска; глаза под капюшоном глядели пристально и холодно. Он указал на дверь — все так же без единого слова; та почти тотчас отворилась, бросив на снег полосу желтоватого света. Внутри было тепло. Настолько тепло, что некоторые, войдя с почти что мороза, задохнулись, потянулись невольно к повязкам или глазам. Стрелок снял тетиву с лука — бережно, так, как обращаются лишь с тем оружием, которое не раз и не два спасало жизнь тебе и другим. В протянутую его ладонь легла стрела с черно-белыми перьями. — Никого? — Никого, — оперение затерялось среди других таких же. Колчан — на стену, снять наконец повязку, которая теперь лишь мешает говорить. — Они даже не подходили к Завесе, но я знаю, что они все еще рядом. — С тобой пришли все шестеро. — Хочешь спросить, кто остался на постах? Птицы, — стрелок позволил себе улыбнуться, чуть устало, без малейшей насмешки. — Погляди, там начинается метель. Ни эльда, ни орк не останется под открытым небом в такую ночь, даже не по своей воле. А моей воли на то, чтобы выгонять воинов мерзнуть зря, не будет. — Командир, — синда склонил голову и, выдержав положенные три удара сердца, отошел, потирая шрам на подбородке. Дом понемногу наполнялся голосами, все еще приглушенными — привычка после целого дня тишины — но разгорающимися, становящимися смелее, звонче. Порубежники освобождались от оружия, снимали одинаковые плащи и превращались из безликих теней в обычных эльдар. Один из них, потянувшись вверх и опираясь на стену — он был невысокого роста — проверил, плотно ли закрыты ставни, но, не завершив движения, согнулся, тихо зашипел от боли. К нему тотчас кинулись, подхватили, усадили на широкое сиденье у стола. Эльф молчал, глядя расширенными глазами куда-то вдаль. Молчал, пока перед ним не остановился стрелок. — Командир… — Сколько лет я тебе командир, Гиллин, а ты все такой же, — синда, опустившись на колени, ощупал скрытую под одеждой плотную повязку. — Признаться, я удивлен тем, что ты дожил до этого дня. — Меня звали? — из-за перегородки, разделяющей дом на две неравные половины, появился еще один эльф. От только что прибывших он отличался одеждой — свободный темно-зеленый камзол вряд ли был бы удобен для пребывания в лесу — и взглядом сероватых глаз: чуть усталым, но проницательным, будто бы под пеплом вспыхивали яркие искры. — Звали, Итильмир, — стрелок поднялся и отступил на шаг. — Будь добр, осмотри рану Гиллина и дай ему что-нибудь для сна. Долгого. Альмион, готовься на завтра. — Белег, — другим, изменившимся голосом окликнул Гиллин со своего места, не пытаясь, впрочем, встать. — То, как ты разбираешься со своими ранами — твое дело, — старший порубежник стоял, чуть отвернувшись, еле касаясь кончиками пальцев стола. — Но ты солгал мне, Гиллин. Солгал своему командиру. Случись сегодня схватка, что ты стал бы делать? Знаю, твой лук бьет далеко, но ты никогда не бережешь стрелы. Ответа не последовало. Только целитель тихонько фыркнул, выражая полное согласие с прозвучавшими словами. Повисшая было тишина вскоре раскололась. Заговорили негромко, занялись своими обычными делами; кто-то остался помогать Итильмиру закончить перевязку, и тот не стал его прогонять: никогда не предугадаешь, какое умение может понадобиться здесь, на границе, а потому лучше научиться всему, чему только можно. Их было здесь всего десять, считая командира и целителя. Десять луков. Десять клинков. Гораздо больше, чем десять смертей… — Итильмир, — тихо-тихо, так, что даже стоя в паре шагов, ничего нельзя было разобрать, окликнул Куталион целителя. — Помоги мне. Синда не задал ни единого вопроса. Быстро прошел вслед за командиром за перегородку. Их уход заметили, но не обратили особенного внимания: Белег часто предпочитал разговаривать наедине, тем более если дело не касалось всего отряда. Лучник, чуть поморщившись, попытался расстегнуть плащ, но его пальцы соскальзывали с фибулы. Когда Итильмир легко справился с застежкой и встряхнул плащ, стало видно, что ткань порвана в нескольких местах. — Не о ветви зацепился. Куталион, ты только что ругал Гиллина, а тебя отругать некому… — Вот и займись этим, — выдохнул Белег и позволил себе тяжело опереться на стену. Итильмир промолчал, но глаза его говорили прямо: ругай, не ругай — не поможет, такое даже пытаться выбить бессмысленно. — Ты говорил, что орки даже не подходили сегодня к границе. Значит, ранили тебя вчера. — Значит, вчера, — согласился Белег. Итильмир только покачал головой, разглядывая наложенные прямо поверх рубашки повязки. — Почему ты не пришел тогда? — Не дошел бы. — И у кого тут ума нет? — устало вздохнул синда. — Смотри, Белег, ткань присохла; могу попытаться отмочить, но… — Не надо. Давай так. — Ведь орать сейчас будешь — не то что наши, орки из своей твердыни прибегут. Устроишь второй Ламмот… — Значит, сделай так, чтоб я не орал, — раздраженно прошептал лучник, опускаясь на широкую лавку. — Чтобы у тебя хотя бы маковой настойки не было?.. — Есть, но тебе я ее не дам, — в пальцах Итильмира блеснули тонкие ножнички. — Глупость должна быть наказана. Хочешь — закуси что-нибудь, легче будет. Белег вполголоса выругался — длинно, по-орочьи. — Руку подними и глазами меня не жги, не прожжешь, — целитель усмехнулся. — Так у кого тут нет ума, скажи мне, Белег? Пропади здесь какой-нибудь мальчишка, да даже прорвись малый отряд, никто и слова не скажет злее, чем обычно; а вот если на этой заставе сгинет сам Могучий Лук, аран наш Тингол… Что, все же будешь кричать?.. Тингол из твоих воинов душу вынет. Куда ты лезешь? — ножнички сменил нож с длинным и узким лезвием — срезать остатки рубашки. — На тебе уже не осталось живого места, весь в шрамах, эллет нечаянно в купальню зайдет — испугается… Как ты мог так подставиться? — окровавленная ткань полетела на пол. — Повернись… Нет, зашивать не буду. Почему ты молчишь, Белег? — Ты же сам сказал — молчать, — впервые разжал посеревшие губы Куталион. — Ты не мог сам так… ошибиться. Сейчас будет жечь, не дергайся. Кого ты вытаскивал? Гиллин был ранен еще раньше, и вчера он оставался здесь… Кто? — Зачем тебе это знать? — Да в глаза ему посмотреть, — Итильмир сжал стеклянный флакон так, что побелели пальцы, но опомнился вовремя и опустил его в свою сумку, к другим. — Тому, кто тебя так подставил и даже прощения не попросил. — С чего ты взял?.. — Знаешь, как называется способность спасать других, даже когда они не просят об этом? Глупость. Мягко говоря — глупость. — Итильмир, погиб бы один, а сейчас живы двое. — И в самом деле, чуть не умер от ран командир, а я почему-то беспокоюсь… Убери косу, мешает. — Не погиб, слышишь? — в голосе Белега явственно прозвенел металл. — И не погибну. Брось каркать, как ворон. — А если тебя задели отравленным клинком? Яды бывают разными, тебе ли не знать; действие может начаться… Белег внезапно поднялся — единым слитным движением, привычным для жителей леса и воинов. — Я звал целителя, Итильмир, а не плакальщицу. Сейчас ты свободен. — Не глупи, мальчик, — в глубине светло-серых глаз мелькнула жалость. — Думаешь, было мало таких, как ты? Уверенных, что удача всегда будет с поклоном подносить им дары? — Таких, как я — много, — эльда, двигаясь чуть скованно, наклонился за чистой повязкой. Из узкой длинной раны на ребрах показалась струйка крови. — Но Белег Куталион один у Дориата… и у своего короля. — А ты всегда будешь служить своему народу и своему королю? — Итильмир неотрывно наблюдал за тем, как Белег слишком уж ловко накладывает повязку, забывая даже морщиться от боли. — Сегодня ведь праздник, Итильмир. Перелом года. Иди к другим, отдохни. — И правда, женить бы тебя, упрямца, — целитель все так же стоял в паре шагов, не стремясь ни помогать, ни уходить. — Всему Дориату полегчает… — Спасибо, Итильмир. Целитель вышел. Белег, закончив с перевязкой, устало ссутулился, опустил лицо в ладони. Перелом года… Праздник. Кому как. — Ты мог бы встречать его не здесь, — отвечая его мыслям, раздался в наступившей было тишине еще один голос. — Порубежный отряд, значит, — Куталион медленно распрямился, качнул головой, отбрасывая скользнувшую на грудь темную косу. — Хуже гномок на торгу… Садись, Эглерион, не стесняйся. Выступивший из теней эльф-нандо выглядел чуть моложе своего командира, но сейчас — гораздо более уставшим. Глаза, по-эльфийски внимательно глядящие даже теперь, вне всякой опасности, охватили темными кругами тени, как у больного, и голос звучал глуховато, негромко — но вовсе не из-за желания говорящего приглушить его. — Много вас таких нечаянно все слышало? — Виноват, — Эглерион коротко кивнул. — И готов понести заслуженное наказание. Только вот Итильмир был прав, командир. — Разумеется. Если Итильмир вдруг неправ, значит, Дагор Дагорат уже близко, — невесело улыбнулся Белег. — Подай мне рубашку, будь добр. Мягкая, много раз стиранная ткань обняла плечи. Эглерион с неодобрением наблюдал за тем, как лучник осторожно оправляет складки, чтобы не были заметны новые повязки, как он откидывается назад, прислоняясь к стене. Здесь, за перегородкой, умещались лишь три спальных места, днем по необходимости служившие сиденьями, и небольшая стойка для оружия, и предназначалось это все для командира отряда, целителя и — обычно — помощника командира; только вот Куталион не считал зазорным уступать свою, чуть более удобную, постель раненому, а самому отправляться на ночь или к другим воинам, или вовсе на пост.Эглерион, да и не он один, знал, что, возникни необходимость, и Итильмир поступит точно так же; но до сего дня в отряде не было больше одного тяжелораненого. — Мог бы. А остальные?.. Со своего места нандо мог видеть вторую половину дома. Белег — не мог, но и без этого знал, кто чем сейчас занят. Знал, как почти зло хмурится Гиллин, предоставленный наконец самому себе, как отводит от него взгляд Итильмир — опасности для жизни раненого нет, а что голова дурная, тут целитель не поможет; как Альмион придирчиво осматривает стрелы и гладит оперение, тихо шепча что-то свое, тайное; как Хирдор оглядывается по сторонам, потирая шрам на подбородке, и садится в углу рядом с Мелардиром, а тот улыбается углом рта сквозь пряди длинных светлых, как у тэлеро, волос, снова рассыпавшихся из прически. Знал, что опять застыл в стороне Бердир и ласкает взглядом вытащенный из-за ворота простой медальон: Наэрвэн ждет своего воина, как и раньше, надеясь, что настанет день, когда ее отец все же сменит гнев на милость. И вряд ли она когда-нибудь узнает, как защищали ее любимого и рисковали собой вместо него те, кому уже некого терять — по доброй воле. Итилион, как и всегда, нечаянно взглянет на чужое, еще не случившееся счастье, и отвернется. Он пришел под Завесу один и лишь потому, что так было легче начать месть. -…Понимаю, что вы устали, но хоть кто-то будет есть? — донесся голос Таэрона. Так похожий на нолдо, черноволосый, порывистый, он смеялся даже тогда, когда ему прижигали бесчисленные раны, связав по рукам и ногам, когда Итильмир, не то проклиная Моргота, не то призывая Валар, доставал пятую по счету стрелу у него из-под ребер, а живой еще тогда Сарнон почти кричал, что не нужно ему такого спасения… Это было давно. Тогда не было с ними ни Бердира, ни Хирдора, и Мелардир ходил с другим командиром… Отряд менялся, когда из-за горя, когда — из-за радости. Отряд оставался неизменным. Он — и сама его суть. Это всегда больше, чем просто несколько воинов, вынужденных сражаться и жить бок о бок десятки дней и лет; это сама жизнь, братство — и больше и выше него, потому что никто не дает друг другу клятв и не говорит высоких слов. И такую истину или понимают почти сразу — хотя бы после первого боя, — или никогда не могут постичь. — Да, я могу хоть сейчас отправиться в Менегрот, хотя… сейчас уже поздновато, к разгару веселья не успеть. Могу долго и нудно беседовать с владыкой о том, как обстоят дела на рубежах, пить с Маблунгом до синеньких раугов, восхищаться эллет из свиты Владычицы и на спор разрезать стрелой перышко. Но никто не снимет отсюда весь отряд, потому что граница должна быть защищена всегда, праздник в Дориате или траур. И все, что я в состоянии сделать — это не оставить никого мерзнуть в лесу на сегодняшнюю ночь. — Тебе ли не знать, что это самое меньшее — небезопасно? — Эглерион не сразу решился возразить, но все же пересилил себя — заговорил, так, будто должен был сделать и это, и что-то другое. — Значит, за это заплачу я, как и всегда. То, что происходит на заставе — дело только командира отряда. Ты решил научить меня воевать, Эглерион? Или кто-то другой — Маблунг, государь Тингол?.. Нандо не отвечал долго. За перегородкой слышались голоса — все еще негромкие, но уже оживленные. — Они заслужили большее. Гораздо большее, чем просто ночь в тепле. И ты сам — тоже, кто бы ты ни был, но рука у тебя верная. — Тингол, — еле слышно выговорил наконец нандо. — Просто… проверить. — Проверить, значит… Ну что же, проверяй, Эглерион. Проклятье! — Белег ударил кулаком по колену. — Сколько лет я уже на заставах, и теперь вот — проверять? Выискивать, не под Крепостью ли я хожу, так?! Да лучше бы я на самом деле к нолдор пошел, чем здесь даже не за спасибо… Нандо отвернулся, ссутулившись. Ответил тускло: — Ни при чем тут крепость, командир. Проверить, проследить, чтобы ты лишний раз зря не подставлялся, как в этот раз. Только сам видишь, не так это просто, — он обернулся и открыто, как-то отчаянно взглянул в лицо порубежнику. — Значит, вдвоем будем выговор терпеть? — чуть натянуто улыбнулся лучник. Отвечать ему Эглерион не стал. Несколько бесконечных мгновений тянулось молчание — вязкое, беспросветное, никем не нарушаемое. Прощения не просил ни один, и казалось, что эта тишина — локоть к локтю — будет длиться вечно. Первым заговорил Белег. — Будь добр, подай мне… там, в углу. Эглерион, помедлив немного, протянул командиру полупустую кожаную сумку, из которой Белег извлек оплетенную лозой темную бутыль. Одна на стольких-то — маловато будет, разве что просто попробовать, но… хоть так. В честь праздника. — Ну что, — лучник, стараясь опираться на стену как можно незаметнее, поднялся на ноги, — пойдем к остальным, засланец. Отметим. …За окном, за закрытыми ставнями, тихонько падал снег.