Гоголь. Зов Ктулху

      Торговля, как и день, была в самом разгаре. Такого количества рыбы на ярмарке в Диканьке ещё никогда не видели. Казалось, она вот-вот хлынет на землю с прогнувшихся под её тяжестью прилавков. Свежая рыба выглядела ещё живой; брось её на горячую сковородку, и она забьётся, пытаясь ускользнуть от жара, зашлёпает по чугуну чешуйчатыми боками. На солёной рыбе хотелось жениться: одним только своим видом она убеждала в том, что ничего вкуснее в этом мире существовать не может. Стоило попробовать таранку, и казалось, что всю жизнь до этого пить не под неё было преступлением. Крестьяне сновали между прилавками, громко сетовали на дороговизну, яростно торговались за каждую копейку, то и дело получали отказ, но не уходили. Даже Бинх, хоть и предпочёл следить за порядком издалека, и тот смотрел голодными глазами.       Однако не только рыба была великолепна. Женщины густо облепили прилавки с украшениями — пусть надеть их можно будет разве что на праздник, пусть почти всегда придётся красоваться в них перед зеркалом, лишь для самой себя, но разве можно от эдакой красоты отказаться? Камни — синие, зелёные, фиолетовые, алые — радовали глаз самыми разными оттенками, были полупрозрачными и текучими, не как вода — как густой мёд, и даже тёмный металл оправы не портил их яркой притягательности. Елизавета Данишевская, и та стояла здесь — рассматривала, примеряла, часто оборачивалась к мужу, показывая то одно украшение, то другое, долго и мучительно выбирала, никак не в силах остановиться на чём-то одном.       Стоя поодаль, у края ярмарочной площади, Гоголь надеялся, что раз-другой, может быть, она будто бы случайно обернётся к нему — но нет, не оборачивалась.       Сзади подошёл Бомгарт, чихнул, достал трубку, стал медленно и неловко набивать её табаком. Леопольду Леопольдовичу было тяжело и душно. Рыбное пиршество вносило в его душу смятение. Не просто каждый прилавок, но каждая заполненная рыбой пядь прилавка виделась ему как отдельный большой повод, повод присесть за стол, откупорить бутылочку да уговорить её под солёного кижуча, розовая мякоть которого даже издалека выглядела аппетитно донельзя. А ещё лучше, ежели не в одиночестве всё это делать.       — Вы, Николай Васильевич, я извиняюсь, как нынешнюю ярмарку находите? — завёл Бомгарт, подбираясь к главному вроде бы издалека, но стремительно начиная сужать круги. — Я понимаю, вы в столице наверняка и не такое видали… Однако же возьму на себя смелость отрекомендовать: попробовал я эту таранку — ох, и хороша же она у них, у шельмецов, ох, и умеют же делать! Под рюмочку? Вечерком? А, Николай Васильевич?       — Я думал, вы, Леопольд Леопольдович, от пьянства уж излечились. А вы опять за старое? — качнул головой Гоголь. Доктор был ему симпатичен, но сама мысль о выпивке претила, пусть даже в столь приятной компании. — Вы лучше вон, Александра Христофорыча пригласите. Эта ярмарка ему пока одни страдания доставляет, так хоть вы его порадуйте.       Бомгарт закряхтел, закусил трубку и нехотя покосился туда, где за пределами ярмарочной площади соляным столбом торчал Бинх, изнемогающий под сдвоенным действием любопытства и голода, но упорно делающий вид, что ярмарка ему нисколько не интересна, разве что разнимать кого придётся. Дружба у доктора с полицейским была тяжёлая, шаткая; не дружба, а одно только обоюдное мучение.       — Только ради вас, Николай Васильевич. Без вас этого солдафона в жизни терпеть не стану, — решительно заявил было Бомгарт, но тут же сдался, выложил всё как есть. — Да я, по правде говоря, не сдержался. Такое изобилие, сами понимаете, в наших краях нечасто увидишь, да ещё всё такое вкусное… Одним словом, я уж на целый стол этой рыбы купил. Денег потратил — прорву. Так что теперь ни сам я, ни с Александром Христофоровичем вдвоём купленного не одолею, чем ни запивай. Пропадёт же, жалко. Зайдёте? Вот и Яков Петрович уважить обещали. Оценить, так сказать, чем нас соседи нынче потчевать взялись.       — Вы уж и Якова Петровича пригласили? — изумился Гоголь. Ему казалось, уж чего-чего, а приглашения на деревенскую попойку Гуро не примет никогда, если от этого нет пользы делу, кто бы ни приглашал. Сейчас же дела пока не было, стало быть, и пользы очевидно никакой — ан нет, обещался быть. — Помилуйте, Леопольд Леопольдович, да как же вы его уговорили? На что сманили?       — Яков Петрович с исключительным умением сманили себя сами, — кротко произнёс Бомгарт. — Я лишь сказал им почти всё то же самое, что и вам, ничего более. Так вы вечером будете?       Елизавета Данишевская расплатилась с торговцем, отошла от прилавка, передала несколько маленьких свёртков мужу и снова вступила в ярмарочную толпу, ловко огибая толкущихся меж прилавков крестьян, с неумолимой очевидностью пересекая ярмарочную площадь и двигаясь прямо к Гоголю.       — Да-да, конечно, непременно, — пробормотал Гоголь, понимая, что единственно верный способ отделаться от доктора — это немедленно с ним согласиться. — Прошу меня простить, Леопольд Леопольдович, я вас покину, — и Гоголь широкими шагами устремился навстречу Лизе.       — Пожалуйста, — пожал плечами Бомгарт, нисколько не обижаясь. Оно понятно, дело молодое, у них вечно в почёте любовь и прочие волнения. Бомгарт посмотрел на Бинха. Перевёл взгляд на небо. Потом с притворным интересом оглядел знакомые уже до мелочей рыбные прилавки и снова покосился на Бинха. Заставил себя было придать лицу радушное выражение — и повернулся спиной, бормоча на ходу:        — Нет уж, пусть Александр Христофорович как-нибудь порадуются без меня. Я вот лучше Вакулу приглашу, вот это я понимаю — дело. А то заладили: «Александр Христофорыч», «Александр Христофорыч»…       Глаза Лизы Данишевской сияли, как две ярчайшие звезды.       — Только не думайте, Николай, что я такая уж страшная любительница ярмарок, — поспешила защититься Лиза. Ей как будто было стыдно за то, что яркие безделушки увлекли её наравне с деревенскими женщинами.       — Не думаю, — покорно согласился Гоголь. Рядом с Лизой это казалось ему совсем лёгким: просто восхищаться её нежной красотой, бесконечно смотреть в колдовские мягко-зелёные глаза — и не думать, не думать… — Но, как мне сегодня неоднократно дали понять, эта ярмарка — нечто из ряда вон выходящее?       — И даже более чем — выходящее, — подхватила Лиза. — Непостижимое что-то, смотрю и глазам своим не верю, и… Николай, вы носите перстни?       — Я? — Гоголь и воздухом от такого предположения подавился, и слова в глотке едва не замерли намертво. — Помилуйте, Елизавета Андреевна, да куда же мне… — Верно, и куда ему перстни. Это для рук благородных, навроде тех, что у графа Данишевского или у того же Якова Петровича. А не для его пальцев, вечно в чернилах запачканных.       — Алексею взяла, а он и смотреть не хочет, — пригорюнилась Елизавета Андреевна. И показала на раскрытой ладони перстень — крупный, с тяжёлой витой оправой, с большим красным камнем, как Вия глаз, как разрыв-травы огонь. И Гоголь, на него глядя, смутно соглашался с Данишевским: вопреки неоспоримому шику украшения, смотреть на него хотелось не слишком, не то что палец в него продевать. — Что, Николай, никак и вам не по нраву?       — Что вы, Лизавета Андреевна, — качнул головой Гоголь, пытаясь подобрать верные слова, чтобы и не соврать, и девушку не обидеть. — Это шикарное, очень шикарное украшение, и я, конечно же, ценю и глубоко уважаю ваш вкус… — и несу что-то несуразное, Господи, помилуй.       — Но вам не нравится, понимаю, — сама завершила за него Лиза, и перстень вновь исчез в изящной женской ладошке, а Николай тщетно ловил взгляд Лизы, пытаясь понять: обиделась? не обиделась? — Что ж, тогда позвольте с вами попрощаться. Меня Алексей ждёт, неловко.       Гоголь послушно поклонился, не удерживая девушку более и почему-то по-детски не поднимая головы, чтобы не встретиться взглядом с её мужем: этот взгляд он и так себе мог представить без труда. Данишевский всегда смотрел холодно, настороженно, цепко, словно замечая даже и то, что видеть никак не мог; в его присутствии Гоголя раз за разом пронзала нерешительность, даже робость — как от такого сумеешь красавицу жену увести, когда даже перечить ему почти не смеешь. И перстень бы подошёл ему в точности, с алым глазом камня, таким же непреклонным и зорким. Таким холодным, каким только может быть алый огонь.       Лиза подходила… только чтобы показать ему перстень?       Гоголь провёл рукой по лбу, собираясь с мыслями. Было в этом что-то странное, лишённое резона. В самом перстне было что-то неприятное, неуютное — нет, неправду он подумал, и на руке Данишевского этот хищный камень был бы чужим.       Сегодня все подходят только чтобы похвалиться ему ярмарочными покупками? Лиза показала перстень, Бомгарт нахваливал рыбу и всячески приглашал на рыбе же посвящённую пирушку. Будто кроме этих разномастных товаров и жизни в Диканьке больше нет. Гоголь двинулся вдоль края ярмарочной площади, обошёл её по кругу, приблизился к Бинху и нерешительно уставился тому в затылок, в поношенную ткань тёмной треуголки.       — Александр Христофорыч?..       — Если вы тоже пришли отчитаться о покупках, Николай Васильевич, то подите-ка вы к чёрту! — злой скороговоркой сквозь зубы выплюнул Бинх, и у Гоголя потеплело на сердце. — Что я вам всем, маменька? Жинка, которая каждую копейку считает? Суют и суют, отбоя от них нет! Ну, что у вас там? Перо самопишущее? Гребень заморский? Какую вы там диковину откопали?       — Я, как и вы, Александр Христофорыч, пока только на чужие диковины любуюсь, — отозвался Гоголь. И задал тревожащий его вопрос — у кого же и спросить, как не у Бинха, который здесь все тонкости знает: — Но скажите, неужели же они так после каждой ярмарки? Похваляются?       — Нынче как с цепи сорвались, — недовольно проворчал Бинх и устало вздрогнул плечами. — Я с утра думал, и сам гляну, чем торгуют, а сейчас — нет уж, благодарю покорнейше! Надоели хуже горькой редьки. Что, и вам докучают?       Гоголь помолчал — так как нет, не докучали, но да, настораживали неумением и нежеланием о чём-либо помимо покупок говорить. И уставший, затравленно огрызающийся Бинх стал казаться ему сейчас самым в Диканьке понятным, самым надёжным человеком. Разве что с Гуро было бы надёжнее, да где его нынче сыщешь.       — Наш уважаемый доктор, Леопольд Леопольдович Бомгарт, — осторожно начал Гоголь, и ему почудилось, что Бинх едва уловимо напрягся, — крайне настойчиво приглашал меня разделить с ним вечером рыбный ужин. Могу я попросить вас тоже на этом ужине быть? Не ради того, чтобы с рыбы пробу снимать, само собой. Мне кажется, что-то в этой ярмарке нечисто, и продолжение этого «чего-то» мы вечером непременно застанем.       — Признаться вам честно, Николай Васильевич: меня уже мутит от одного только слова «рыба», — прошептал Бинх и на миг крепко зажмурился.       Видать, и впрямь нынче местные «с цепи сорвались», раз даже стойкого полицмейстера так доконали.

***

      В хате доктора Бомгарта стол ломился от угощений. Гоголю, от этого рыбного великолепия едва не ослепшему, показалось вдруг, что вернулся он в Петербург и на званый ужин попал. Ан нет, по-прежнему в Диканьке, разве что ужин и впрямь — званый. То ли ради Гуро доктор так расстарался, то ли просто его великолепная рыба так вдохновила, а только лежала она на лучших тарелках, перемежаясь пузатыми бутылками. И аппетитно манила, и как будто ярмарочный прилавок из оживлённой дневной площади перенёсся в вечернюю хату.       — Присаживайтесь, Николай Васильевич, присаживайтесь! — захлопотал Бомгарт, едва увидев вошедшего гостя. — Прошу вас, немедленно рюмочку!       Гоголь послушно рухнул на скамью и расстегнул верхнюю пуговицу камзола, спасаясь от жаркой духоты. Рядом на скамье ютился Тесак, напротив широко разложил по столу локти Вакула, а хлопочущий у стола Бомгарт пояснил: — Только Якова Петровича теперь и ждём. Без них сочли невежливым начинать.       Нервничая, Гоголь опрокинул заботливо предложенную Леопольдом Леопольдовичем «рюмочку», закашлялся, чувствуя, как крепкий алкоголь раздирает горло. Не было ни Гуро, ни Бинха, а колкое предчувствие чего-то неотвратимого, неестественного росло и ширилось, заполняло грудь изнутри, и было не за кого ухватиться, не на кого опереться, даже всегда надёжный как скала Вакула казался сейчас далёким, и помощи от него не исходило совершенно.       Бомгарт нахваливал рыбу, охотно рассказывал, как торговался за неё и перекупал по дешёвке, обсуждал своё везение с односложно отвечающим Вакулой. Тесак мелкими движениями двигал по столу взад-вперёд стоящую перед ним тарелку, сверлил нетерпеливым взглядом. Гоголь крутил в ладонях пустую рюмку и молчал. Вечер не клеился, и четверть часа тянулись почти как целая ночь, невыносимо долго.       — Однако, что же это, — первым нахмурился Бомгарт. — Яков Петрович уж совсем неприлично опаздывать изволят! Так и знал всегда, что на обещания столичных господ нельзя положиться — вас, Николай Васильевич, в виду не имею, вы приятнейшее исключение. Предлагаю никого более не ждать. Налетайте, господа, налетайте! Я угощаю!       Предчувствие неотвратимого сжалось на груди тесным обручем. Не желая обижать радушного хозяина, Гоголь бросил к себе на тарелку ломоть сочного розового кижуча, положил в рот первый кусок — и рот как ожгло, сильнее чем алкоголем, рыба словно ощетинилась сотней острейших костей, вонзаясь в язык и губы. Николай Васильевич замычал от невыносимой боли, наваливаясь грудью на стол — и сознание соскользнуло куда-то в тёмное, липкое, вязкое, кипящее зелёной пеной. Гоголь проваливался вглубь, как в туго закрученную водяную воронку, проваливался и ухватиться не мог ни за что, не было ни опоры под руками, ни дна под ногами.       В темноте мелькнуло лицо Оксаны — но нечёткое, фарфорово-белое, распадающееся на куски. Следом Гоголю привиделась Лиза: чёрная вода охватывала её колени и бёдра, любовно льнула к ногам, и Лиза шла сквозь эту воду прочь от берега, вдаль, туда, где в клубящемся тумане её ждала высокая худая фигура. Гоголь протянул руки, чтобы удержать, рванулся следом. Вода бросилась ему в лицо острыми лезвиями, скользнула в лёгкие, разрывая изнутри — и Николай Васильевич очнулся.       Он лежал на дощатом полу, на губах перемешались кровь и слюна, а над ним хлопотал Бомгарт. В руках у доктора Гоголь мельком углядел мерзко пахнущую склянку с нашатырём — вот от чего так раздирало грудь, — а потом увидел у доктора за плечом знакомую фигуру, и на сердце потеплело, и отступило мучительное одиночество.       Бинх крушил щедро сервированный стол безо всякой жалости. Сбрасывал на пол тарелки, топтал рыбу каблуками сапог, и никто не возражал ему ни единым словом. Даже Леопольд Леопольдович, бледный что покойник, и тот свои драгоценные покупки не защищал.       — Александр Христофорович! Вы всё-таки… пришли… — тяжело проскрежетал Гоголь: слова рвали горло, их приходилось выталкивать из себя, и чудо, что не вместе с кровью. — Эта рыба… нельзя позволить людям…       — Нельзя! — у Бинха треуголка сбилась на сторону, и волосы всклокоченные следом, и глаза были дикие совершенно, измученные и злые. — А ещё вас до приличного общества, Николай Васильевич, допускать нельзя! Неужели вы хоть день не могли неприятностей в Диканьке не изыскивать на свою голову?       — Дак, может, и не рыба это вовсе, — пролепетал перепуганный Бомгарт. — Николай Васильевич же её даже в рот взять толком не успели, сразу подавились да на бок, и кровью запёрхали. Может, то не от рыбы вовсе, а? Я же её ел, и ничего со мной не сталось. Да вот и остальные все себя прекрасно чувствуют, одни только господин дознаватель…       — Леопольд Леопольдович, вы следите лучше, чтобы господин дознаватель на ваших угощениях ноги не протянули окончательно, — отрезал Бинх. Гоголю же как раз именно что и хотелось ноги блаженно вытянуть, и расслабиться совершенно, понимая, что тревожащее его дело теперь в надёжных, крепких руках Александра Христофоровича. — А что там с рыбой, это теперь моя забота. Тесак, идём! — Бинх надвинул треуголку на лоб и выскочил из хаты стремительной молнией. Тесак же сперва запутался в скатерти, потом споткнулся о скамью и лишь после этого, бормоча извинения, поспешил вслед за своим начальством.       — Ну вы же даже ни куска не съели, ко рту только поднесли, я сам видел, — упрямо бубнил Бомгарт, помогая Гоголю подняться. — А Александр Христофорыч сейчас от усердия всю деревню вверх дном перевернут, да только толку-то в том, разве что людей разозлят. Не в рыбе же дело!       — Именно что в рыбе, Леопольд Леопольдович, — хрипло возразил Гоголь, усаживаясь на скамью и рукавом стирая кровь с лица. У него перед глазами по-прежнему мелькали виденные им среди чёрной воды лица Оксаны и Лизы, и, зная уже, что его видения просто пустой тревогой не бывают, Николай Васильевич за обеих девушек тревожился и рад был, что Бинх сейчас взялся действовать сразу, не принуждая себя часами уговаривать. — А вы, и Вакула, и Тесак — вы, возможно, все теперь отравлены, просто не чувствуете этого пока.       — Так и что ж, помирать теперь, по-вашему, все будем? — хмуро спросил Вакула. — Да с чего торговцам заезжим всю деревню травить? Какой в этом прок? Чай, не на кладе старинном мы себе хаты построили. А даже будь оно правдой, так уж давно бы кто дознался да все выкопал.       На это Гоголю ответить было нечего. Он верил только, что и припадок, и видения его связаны с угощением, которое Бомгарт на ярмарке купил. Но как связаны, как должно у людей проявиться отравление, да и должно ли вовсе — этих ответов только ждать можно было.       В тщетном ожидании вестей Николай Васильевич так и задремал на скамье в хате у Бомгарта, не дождавшись ни возвращения Бинха или Тесака, ни появления Гуро. Последнее, что Гоголь слышал, проваливаясь в дрёму, — тихие жалобы доктора Бомгарта, что от столичных господ одни проблемы. Одни, с позволения сказать, таким замечательным угощением травятся и весь вечер портят, а другие ими самими же данное слово держать не изволят. И вообще, не намахнуть ли им с Вакулой по рюмочке? Уж хоть водка-то наверняка не отравленная?