Россыпь драбблов по Гоголю

Ульяна сука, говорит всем Хома спокойно, даже улыбается: кривится, как он это делает обычно своим некрасивым лицом, полным изломанных линий, и не скажешь — ухмылка, оскал, добрая улыбка. На самом деле, отличить действительно улыбку у Хомы от оскала достаточно просто: у Хомы есть много лиц, и каждое ему нравится одинаково — он то похож на пьяницу лет пятидесяти, который в запое последние лет двадцать, то пиздюк лет пятнадцати с хитрым еблетом, то иногда — почти симпатичный, с добрыми глазами, с доброй улыбкой. Таким его видят редко. Последнее время — никогда. Николай никогда не спрашивает дальше, не может никак понять — можно ли, нужно ли, интересно ли это ему самому. Он знает, что Ульяна — бывшая Хомы, что они жили вот в этой квартирке, что спали на этом диване, на котором сейчас сидит Гоголь, зажав кружку в ладонях, а ладони зажав между ног. Кружка горячая и ладоням больно, но он смотрит в нее упорно, уперто. Чтобы не поднимать на Хому лица. Как хорошо с длинными волосами — ты можешь занавеситься от мира, и вроде как — нормально, вроде как — не страшно. Для него Хома не то чтобы страшный, не то чтобы от него хочется занавешиваться, прятаться, но иногда лицо Хомы идет будто бы рябью, как на воде, и выдает какое-нибудь новое свое лицо, которого Николай никогда не видел, и ему неловко, а еще хочется это описать, зафиксировать, только в голове — совершенно нет слов. Ульяна сука, говорит Хома, и Гоголь кивает, сглатывает, прежде чем резким броском поднести кружку к губам, чтобы отпить. Кружка грязная, с разводами на стенках, но он постеснялся ее перемывать, а теперь стесняется из нее не пить. Хома говорит, что ему насрать на такие мелочи, и он в его квартире, так что, наверное — правда насрать? Он снова сглатывает, выглядывает из-за волос, ждет — может Хома скажет что-то еще. Хома молчит, двигает лицом, потом улыбается почти расслабленно. — Но хороша была, ведьма, — говорит он мечтательно. — Убил бы чертовку. Почему-то Гоголю отчетливо видится, как Хома загоняет ей кол в сердце, и ежится.