Россыпь драбблов по Гоголю

Не смеяться не выходит, поэтому Гоголь фыркает коротко, потом упирается носом Хоме в плечо, вдыхает запах, прежде чем повернуться к отцу Варфоломею. Тот стоит — каменный, надменный, как будто сама Инквизиция, сама Церковь со всеми ее догмами, и Николаю снова хочется смеяться, пополам хорошо и нервно. Хома только улыбается криво, нагло смотрит отцу Варфоломею в глаза, как бы подначивая — ну давайте, спрашивайте. Своды церкви над головой не давят на Гоголя, наверное, впервые за все годы, что он в церквях оказывается. — И как это понимать? — вопрошает зычным голосом, привыкшим к молебнам, к службам отец Варфоломей. В голове всполохами ложатся слова Хомы парой часов ранее: еще бы голос не натренировать, если ты за службу имен двести на упокой да еще столько же за здравие начитываешь. Внутри Гоголя пузырится детский совершенно восторг, будто он перепил газировки. — Проверка, — говорит Хома, а сам стискивает ладонью за своей хламидой руку Гоголя, крепко так, и Николай даже понять не может — видит это отец Варфоломей или нет. — Оценка качества, проверка безопасности… Он выпускает руку и лезет куда-то во внутренние безразмерные карманы. Бренчит что-то из его амулетов. Наконец на свет показывается корочка и бумажка, пожелтевшая, потрепанная, за годы-то. — Ну вы понимаете, — бросает Хома. — Насколько хорошо следите за территорией, что допускаете, какие ошибки в системе… Говорит он уверенно, ссылается как будто на что-то понятное ему и отцу Варфоломею, и Гоголю снова хочется покатиться от хохота, но он только делает лицо важное, кивает в такт словам: у него еще со времен школы есть эта выучка, смотреть в глаза преподавателю серьезно, кивать, пока в голове очередная проказа. — Какие ошибки? В какой системе? Да что вы… — пытается сказать отец Варфоломей, только борода двигается, пока говорит. Он обводит взглядом свой приход, потом как-то сереет, словно до него что-то доходит. — Оттуда? — уточняет он, кивая как-то пространно. Хома с Гоголем одновременно кивают, коротко, со всей серьезностью, и Гоголя почти не гложет совесть — так проводить пожилого уже, в общем-то, человека. Потому что какая проверка, если Хоме приспичило зажать его у колонны в темном углу. Гоголь бы не позволил, святое место все-таки, но Хома очень уж убежденно напомнил ему, что-де он тоже на святой службе, и все мы под богом ходим — какая уж разница где. Гоголю было что возразить, но уверенный тон и близость Хомы — и, ну, не вырываться же? Прямо в церкви? Из рук богослужителя? Там-то их и застукал отец Варфоломей. Он смотрит на них неверяще — Гоголь бы понял, если б недоверчиво, — но корочки делают свое дело. Отец Варфоломей снова оглядывается по сторонам, будто пытается понять, что они могли заметить, что могли найти. Как будто ему правда есть что скрывать. К своему достоинству вопросов отец Варфоломей не задает. — Мы еще осмотримся? — осведомляется у него деловито Хома. — Чувствуйте себя как дома, — недовольно говорит отец Варфоломей и уходит первым — на улицу, подышать воздухом. В церкви больше никого нет, да и церковь-то — одно название. Деревянная, маленькая, половицы скрипят, даром что икона важная стоит где-то тут. Хома ей машет, дожидается, пока за отцом Варфоломеем закроется дверь и исчезнет последний лучик солнца с улицы, а потом улыбается залихватски, подмигивает, мол, смотри, как удачно сложилось. Они складываются пополам оба: от молчаливого хохота. А потом Хома все-таки прижимает Гоголя к колонне. Гоголь только тихо смеется ему в губы. Богохульник.