Россыпь драбблов по Гоголю

Хома сидит на завалинке, ногу на ногу закинул, развалился — всем собой показывает, что давно ждет, сил уж никаких нет. Люльку свою курит неспешно, довольно причмокивая, закрывая глаза то и дело. Николая Васильевича ждет. Яким то так, то эдак на него посматривает, кряхтит недовольно, в руках какой-то стакан верча, а после и уходит от окна, качая головой. — Барин! Там ваш этот, екзерцист. Николай Васильевич отвлекается от бумаг, смотрит на них с сожалением, потом с еще большим — на окно. — Потом, Яким, — говорит он недовольно. Никак строку не закончить, не бросить на полуслове то, что и так со скрипом идет. Зарекался же писать — так не можется, без письменного слова совсем вянет Николай Васильевич, чувствует себя застоявшейся водой. Думает украдкой: а ну как это слово божие к нему снисходит? А ну как надобно лучше писать, больше писать — нести слово божие? Потом выкидывает из головы, снова с тоской смотрит на окно. Хома его, конечно же, ждет и подождет еще, да только самому хочется туда — к солнышку, к свету. Днем Диканька совсем не такая, как ночами. Хома зевает да потягивается, выставляя руку вверх: Николай Васильевич отлично видит запястье, удивительно тонкое для такого сурового человека. — И экзорцист, а не вот та гадость, что ты произносишь, — наставительно говорит он, пока прячет глаза от рук Хомы. Сердце на секунду довольно сжимается и хочется озорничать как в Нежине. Даже время есть: между убийствами затишье и ничего не намечается в ближайшие не то что дни, недели. Передышка, каникулы. Николаю Васильевичу и хорошо. — Лучше б матушке своей письмо написали, а не меня жить учили, — отвечает ему Яким, качая головой и подходя ближе. — Ну вот что бумагу мараете почем зря? Где я вам еще в этой глуши найду? В Полтаву ехать прикажете? Бывал я в этой Полтаве, вот вам крест, Николай Васильевич, гиблое местечко. Николай Васильевич тяжело вздыхает. — Ну что ты как комар раззуделся? — поднимает он на него лицо. — Ты чего недоволен, тебе-то чего недовольным быть, Яким? — А вам чего недовольными быть? — откликается Яким немедленно. — Идите уж, гуляйте, что заперли-то себя в четырех стенах. Не с ним бы лучше, да тут уж… Один екзерцист, другая замужняя… — Яким качает головой и снова недовольно кряхтит, отходя от Николая Васильевича. — Вкуса нет у вас, вот что я хочу сказать. Николай Васильевич мешкается немного, то ли думая залиться будто бы краской, то ли выгнать чушь из головы. Больше ничего не пишется, после Якима-то, так что он складывает все в писарский сундук аккуратно, крутится у зеркала, усиленно поправляя волосы. В Диканьке жить невозможно совершенно: все время растрепанный, в Петербурге даже такого не было. Когда Николай Васильевич выходит из дома, Хома все так же неспешно продолжает курить свою люльку, только хмыкает и улыбается краем рта. Они не договариваются для прогулок, только Хома неизменно оказывается рядом: вначале под предлогом восстановления на воздухе. Обоим надо — говорит. Потом уже - просто так приходит, то ухватывает светски под локоть, то просто тащит за руку. А куда — поди его разбери. Николаю Васильевичу нравится. Николай Васильевич просыпается с резким вдохом, пытается сесть: стукается головой об деревянную крышку. Кричать не может почти, не успевши отойти от приятного сна. Да только даже последние воспоминания о нем - окрашиваются в красный, а Хома поворачивается к нему лицом да шеей, разъеденными ведьмой. Николай Васильевич судорожно скребет по деревянной крышке.