I hope they remember you

      Для Ванды это первый Хэллоуин, и Наташа клянется, что сделает его идеальным, пусть сама толком никогда не отмечала этот праздник — демонов и монстров ей хватает и в своей душе, зачем еще наряжаться в одного из них или улыбаться им, если в определенные моменты жизни она также чудовищем является да пострашнее, чем зомби, вампиры и оборотни вместе взятые.       Максимофф с недоумением в больших и вечно грустных глазах разглядывает костюмы в магазине, даже не представляя, чей бы образ она могла на себя примерить. Романофф же замечает, что никогда еще не тараторила настолько быстро, предлагая ей и Золушку, и Злую Королеву, и даже Чудо-женщину, — ей давно уже привычнее общаться тягуче и томно, кружить головы одним только словом и приковывать внимание, держать-держать, не отпускать его, затягивая петлю на шее у очередной жертвы, но эта девчушка творит с ней нечто невообразимое. И Наташа моментально ловит себя на мысли, что от последнего предложенного варианта стоит отказаться — слишком коротко, слишком вызывающе, слишком-слишком-слишком, поэтому Чудо-женщина остается на полке дожидаться своего покупателя.       Ванда выбирает самый обычный остроконечный и привычно-примитивный черный, как смоль, колпак, отметая предложенные следом метлу, котелок и накладные бородавки. — Раз уж я ведьма, то ею мне и быть, — коротко изрекает она и кивает, словно подтверждая непоколебимость своего решения. Остальное для нее сейчас — перебор. Может, в будущем, когда она привыкнет к этому, когда перестанет вздрагивать и хвататься за руку Романофф от клыкастого оскала прохожего, подмигнувшего ей на перекрестке. По ее разумению, монстры должны оставаться там, где им место, а не пугать детей. Другое дело — феи. Вот фей можно и побольше. Максимофф даже думает о том, что сама не отказалась бы стать феей: творящей только добро, не приносящей боль и страдания себе и другим, немного ветреной и постоянно улыбчивой, что бы ни случилось, вне зависимости от ситуации.       Ванде очень нравится плавить зефир, превращать его в сладких призраков, вросших в печенье и держащихся за него всеми сахарными силами. А еще смотреть в пустые глаза светильникам Джека, коих Наташа вырезает для нее не жалея сил — ножом она управляется искусно, хоть и не стоит думать, что она одинаково хорошо рассекает одним уверенным движением и человеческую плоть, и очередную тыкву.       Чем дольше Максимофф вглядывается в темноту, тем сама себе кажется сродни подобному светильнику: в ней нет ничего, совсем ничего, мрак и тоска по брату — вот весь ее скудный эмоциональный багаж.       Но как только она, шутки ради, заполняет пустоту своей магией, чувствует себя подобной той самой фее. Алая магия вместо свечного огонька клубится, мерцает, переливается оттенками красного в глазницах, ноздрях и недружелюбной тыквенной пасти, и даже повидавшая всякого в своей жизни Романофф задерживает дыхание на миг — это чертовски чарующе: и красиво, и практически нереально, но вот оно, здесь, можно руку протянуть и коснуться его пальцами. Вместо этого Наташа дотрагивается ими до ледяной ладошки Ванды, потому что знает, что так будет правильно. — Ты и правда ведьма. Настоящая, — шепот Романофф полон восхищения и совсем не таит в себе страха. — Знаешь, что это значит? — Нет. — То, что у нас с тобой будет лучший праздник, ведь ни у кого в мире нет тебя. Ты есть только у меня. Ты — моя.       Подушечки пальцев Максимофф теплеют, и алая магия румянцем проявляется теперь у нее на щеках — пожалуй, вот так она сможет привыкнуть к Хэллоуину, даже полюбить его, а еще, возможно, в своей пустоте найдет местечко для кое-кого. И ей больше не хочется быть феей — она мысленно представляет себя все тем же светильником Джека, только не пустым и темным, а полным света, который в груди у нее зажегся всего мгновение назад.