I hope they remember you

      Родная кровь, пролившаяся из-за него, кислотой разъедает ладони. Взгляд устремлен вперед, но Питер совсем ничего не видит. Он не чувствует боли в теле — ни раны, ни сломанные кости не ноют, — зато мысли горечью и скорбью раздирают его душу на части.       Снова он облажался. Снова виноват. Снова мог бы сделать чуточку больше. И снова потерял кого-то родного и дорогого сердцу, а прощения вымолить не успел за это. Думает, свалилось наказание свыше. За какие-то грехи в прошлой жизни, или уже в этой. Ну не может быть так, что утраты преследуют его с детства из-за совпадений…       И всеми силами Питер отторгает понимание и принятие факта, что остался один, совершенно один, что он отныне единственный Паркер. Больше некому врать, куда запропастился посреди ночи и через окно ввалился с синяками под утро, больше никто мастерски не отстирает краску и кровь с костюма. А ведь он только-только как следует научился завязывать галстук и танцевать пристойно по-прежнему не умеет. В голове всплывают разом все мелочи, что делала для него тетя Мэй, и оказывается, их миллион, не меньше, и они значимы настолько, что без них прожить практически невозможно.       Может, ему все приснилось? Может, она не умерла у него на руках, а это очередная иллюзия Мистерио, следующий изощренный кошмар из нескончаемой череды, в который его, несчастного Питера, запихнули насильно? И когда он кончится, дома его будет ждать взбучка, перемежаемая объятиями и тихим шепотом «слава богу, ты жив, милый»?       Только вот дома у него больше нет тоже, Питер потерял абсолютно все, разом. И не догадывается еще, что потеряет значительно больше по собственной воле…       В чашке стынет любимый чай тети Мэй, Питер раньше воротил от него нос постоянно, а сейчас пьет даже чаще, чем кофе. Не может иначе. Ему хочется, ему нужно, ему просто жизненно необходимо держаться хоть за что-то, чтобы окончательно не свихнуться. Он уже по-честному отучил себя заказывать в пятницу вечером китайскую еду на двоих, теперь довольствуется порцией для одиночки. Потихоньку осваивает новую квартиру, ну как квартиру, так, всего лишь ночлежку: ему никогда не создать такого уюта, как было раньше.       На губах, которыми он шевелит перед зеркалом каждый вечер уже неделю, ментоловая пена, на языке:       «Привет, я люблю тебя»…       Нет, это одновременно и хорошо, и отчаянно плохо. Надо бы обороты сбавить. Может, вот так:       «Привет, я Питер Паркер»…       Что может быть паршивее, чем похоронить последнего члена своей семьи?       Питер знает ответ: чтобы друзья, которые могли утешить, намертво забыли о твоем существовании, о всех ваших моментах…       Пальцы, сжимающие бумажку с заготовленной речью — он пытается не налажать, он же теперь, вроде как, взрослый, — дрожат жутко. Но без нее Питер не справится точно. Может, ему стоит брать с собой и на битвы шпаргалки? «Не позволяй своей голове отключаться; больше никого не теряй; лучше сам погибни, чем попрощайся еще с кем-то», что-то вроде такого.       Сложно затормозить и не обнять Неда, молчаливого непривычно, но столкновение с Мишель лобовое, тут никакая реанимация не поможет. Еще и два лепестка Евротура по-прежнему у нее на шее. Питер удивляется даже, что в обморок не слег прямо перед прилавком.       Ему хочется сразу во всем признаться, вывалить на них кучу новостей и по-бестолковому верить, что — когда-то ему — друзья не посчитают его городским сумасшедшим. Ему от самого себя уже тошно, его одиночество круглосуточно душит, как и тишина, из-за которой за ужином кусок в горло не лезет.       Но полоска пластыря под волосами Эм Джей отправляет его в нокаут и отгоняет все мечты, все надежды, что все будет, как прежде. Питер возвращается в то мгновение, когда весь мир, как и сердце его, остановился. Снова сблизиться с ней и с Недом — наклеить на них мишени. А с потерями Питер завязал надолго, это он пообещал себе железно уже раз двести, а то и больше.       «Я еще вернусь», — бормочет он сбивчиво напоследок, бросившись к двери. Но правда в том, что Питер в этом совсем не уверен, если хочет, чтобы близкие люди — хоть и вдали от него — были живы.