***
Ламберта трясло. Только проснувшись, он почувствовал неконтролируемую дрожь, что его крайне напугало — умея управлять сердцебиением, он не мог унять тряску. Ему было невыносимо жарко, будто в него влили жидкое пламя. Все тело неистово ломило, и он еле сдерживал крик. Но с губ все же слетел жалобный стон. Он ничего не мог разглядеть: все было окутано мраком. Каждый вздох сопровождался неумолимой болью, проносящейся по всему телу. Ламберт был в неведении и испуган этим: что же с ним случилось? Внезапно он вспомнил, как бился с грифоном. Он прикончил выродка — наверняка должен был, но почему же сейчас бьется в агонии? С глаз что-то сняли, и его ослепил даже тот полумрак, что царил в помещении. Он зажмурился, о чем сильно пожалел: даже при столь незначительном движении боль вновь пронзила все тело. — Тихо, — послышалось над ним. Кто-то неведомый холодными пальцами легко раскрыл рот Ламберта — даже это движение вызвало у него боль — и влил жидкость. Он закашлялся, расплескивая отвар. — Глотай! Глотай, кому говорю! — выждав, когда оставшаяся во рту жидкость стечет в глотку, некто влил новую порцию. Отвар — Ламберт не мог определить, что это за травы — обжигал горло, но тут же на место жара пришла успокаивающая прохлада. Она перескочила с горла на лицо и грудь. Сердцебиение замедлилось — без ведома Ламберта, — а дрожь понемногу унималась. Все тело сковало, а глаза закрылись сами собой. Он впал в беспокойный сон.***
Все его последующие пробуждение сопровождались болью, дрожью, стонами и вливанием отваров. Но однажды Ламберт, проснувшись, вновь ощутил резь во всем теле, но более-менее терпимую. Он осторожно повернул голову — в районе позвонков чувствовался дискомфорт, но он все же не сильно мешал движениям. К нему тут же подскочили. Ламберт увидел над собой высокого, просто огромного мужчину, чьи волосы и бороду уже порядком тронула седина. На его лице расцвела улыбка. — Выжил… выжил! — его глаза искрились, и он, поставив табурет рядом с кроватью, на которой лежал Ламберт, уселся. — Ну-ка, покажись… Ламберт одернулся, окидывая недоверчивым взглядом мужчину. Тот с понимающей улыбкой кивнул. — Ты кто такой? — спросил ведьмак еще слабым голосом, но он сумел вложить в него желаемую резкость. — Что со мной случилось? Где мои мечи?! — Меня Антонием звать, — мужчина немного опешил. — Ты охотился за грифоном и сумел убить его. Только вот каким-то образом ты попутно с этим переломал себе ноги, руки и повредиk позвоночник. Ну, а потом… Ламберта встряхнуло. В его голове не мог уместиться список увечий, который предопределялся словами Антония. Тот увидел его замешательство и поник, поняв свою опрометчивость. — Не переживай, — сказал он, — ты выздоровеешь… — Ты только что радовался, что я вообще выжил! — Ламберт пожалел, что повысил голос — горло нещадно засаднило, отдавая пульсированием по всему телу. — Как… как я могу поправиться, если… — Честно признаться, я тоже об этом думал, — сказал Антоний уже менее радостно. — Но, учитывая тот факт, что ты выжил после такого падения — а я уверен, что грифон не смог бы нанести таких увечий — уже невероятно, диковинно! А к одной диковине подбирается другая, еще больше диковинная диковина! — Твою мать, — прошипел Ламберт, отворачиваясь. — Насколько я знаю, тело ведьмаков отличается от человеческого как и способностями, так и функционалом. Так что теперь я не сомневаюсь, что ты восстановишься. Только вопрос времени… — Сколько я так пролежал? — тихо спросил Ламберт, и он сам удивился своему — чуть дрогнувшему? — голосу. — Полторы недели. — Сука… Ламберт похолодел: он не успеет восстановиться до конца осени. А значит, что этой зимой он, скорее всего, умрет, не успев добраться в Каэр Морхен на зимовку. — Я буду лечить тебя до тех пор, пока ты не поправишься, — будто прочитав его мысли, сказал Антоний. — Значит, жить будешь у меня. Я еще не до конца изучил твое тело и его феноменальные способности, но, как я думаю, зиму ты точно еще будешь здесь. Ламберт проскрежетал зубами. Не этого он ожидал от заказа на грифона. — Что с моими мечами? — Один в целости и сохранности, а вот другой… Он был в брюхе грифона, а на него бестия и плюхнулась на землю. В общем, сломался твой второй меч. — Холера! Сука! Падла! — разразился проклятиями Ламберт. — Купишь новый! Мужики отдадут тебе деньги… — Да что ты несешь! Это не просто железка, а ведьмачий серебряный меч! Он подогнан только под мою руку, выкован сталью и серебром, выгравирован рунами! Этих жалкий четырехсот крон не хватит и на рукоять… В Ламберте клокотали злость и отчаяние. Его приводила в бешенство сложившаяся ситуация: он, мешок с костями, будет под опекой неизвестной ему личности, какого-то деревенского знахаря! Он потерял свой меч и вынужден валяться в глухомани неопределенное время! Ему хотелось вылить всю ту желчь и злость, что копились в нем с невероятной скоростью, но в последний момент проглотил проклятия. — Тебя-то хоть как звать, милсдарь ведьмак? — нарушил воцарившуюся тишину Антоний. — А тебе какое дело? — Ламберт не выдержал; резко развернувшись, да так, что в шею вступило, прошипел он. — Какая разница: выкинешь меня, как только сильно мешать буду. Зачем запоминать лишние имена? — Я что, чудовище по-твоему? — нахмурился Антоний. — Хоть ты с ними в основном и связываешься, знай, что и люди на белом свете есть. И, если уж говорить об этом и таким тоном, то я мог бы и не спасать тебя: мужики планировали оставить тебя возле трупа грифона. А что: и бестия изведена, и платить не надо. Но я вступился за тебя, вступился, курву такую! Как же, говорю, мужики! Не по совести бросать его так. Они-то думали, что ты умер, но ты еще дышал, и сердце билось! Я им ультиматум поставил: никого принимать к себе не буду, если не помогут тебя перетащить. А зачем оно мне надо было? Чтобы терпеть пренебрежение и недоверие? Нет уж, извольте: я поэтому-то и развелся, чтобы впредь не было такого отношения! Нет, я спас тебя, потому что другое претит мне, моему нутру! Не могу бросить я человека, рисковавшего жизнью за наше с селянами спокойствие. Но, похоже, я прогадал. Он резко вскочил с табурета, да так, что тот опрокинулся. Порывшись на столе, он вернулся с кружкой. — На, пей! — выпалил Антоний и подставил ее ко рту Ламберта. — Убери, не буду! — отвернулся тот. — Ах ты, сучье племя! — ведьмак и не подозревал, что с виду добродушный дядька может орать так, что закладывало уши. — Пей, кому говорят! Быстрее поправишься, быстрее отправишься восвояси! Пей! Антоний насильно влил в рот Ламберта отвар. Он выпил все, морщась — по вкусу он был сопоставим с эликсирами. Знахарь отошел к окну, встав к Ламберту спиной и, глубоко вздохнув, замолчал. Отвар действовал: его снова клонило в сон. Даже та ярость и желчь, что разрывали грудь, понемногу отходили. — Извини меня, милсдарь ведьмак. Наговорил всякого, — поразмыслив, он сказал: — Не держи зла на мои слова, но у тебя сучий характер.***
Ламберт лежал, глядя в потолок. Он пытался выстроить в голове план дальнейших действий, но все рушило лишь одно: его переломанные кости. Он знал, что поправиться: как потом сказал Антоний, вкупе со всеми переломами у него сместились позвонки и был вывихнул голеностопный сустав, но, по истечении двух недель, он мог шевелить стопами, а позвонки встали на свое место. И, когда он выздоровеет, все же придется наведаться в Каэр Морхен: вдруг там остались материалы для меча. Его просто сожрут, узнав, что произошло: так неудачно завалить грифона, переломав себе все кости, а главное — меч. Геральт и Эскель, возможно, и промолчат, зная, что стоит им разинуть рот, как на них тут же лавиной понесутся проклятия. Весемир же, покачав головой, посмотрит на Ламберта, как на умственно отсталого. Возможно, свои мысли выскажет вслух. Скорее всего. Тогда Ламберт, опять проклиная каждый камень Каэр Морхена, накликая на голову паскудных «братьев» всяческие недуги, вскочит на коня и помчится прочь из ведьмачьей твердыни — тогда он о мече вряд ли вспомнит. Или же забьется в дальний, запыленный угол и будет делить свое горе с бутылкой, а вскоре с Эскелем и Геральтом, стараясь держать рот на замке, но из этого ничего не выйдет и, переругавшись со всеми, в итоге он все равно уедет из Каэр Морхена, проклиная всех и вся. Такой расклад более вероятен. Ламберта душила злость. В голове у него звучали слова одного из ведьмаков Школы Волка — у него не поворачивался язык назвать его «братом» и даже «коллегой»: он пророчил, что Ламберт не протянет и года охоты в силу своей язвительности, вредности и, если все это обобщить, паскудности — скорее он умрет от меча заказчика, чем от лап чудовища. Но злила его не сама наглость ведьмака, а отчасти правдивость его слов. Он не знал, что ждать от Антония: его сбивал с толку его деревенский выговор с вставками ученого городского сленга. Может, он какой-то чародей-извращенец, скрывающийся в глухомани, увлекающийся разного рода мутациями, и ему выпала удачная возможность покопаться в более-менее живом ведьмаке? Эта мысль засела у него в голове и раздражала, как назойливая муха. Он был уже готов поверить в эту теорию, но вдруг в хату вошел Антоний, и мысль о его гнусности немного осыпалась — весь вид его кричал об обратном, — но Ламберт не допускал ее разрушения: внешность бывает обманчива, и перед ним пока только она. — Проснулся, — Антоний чуть улыбнулся и, выставив весь принесенный скарб на стол, спросил: — Как настроение? — Херово, — честно сказал Ламберт. — Я, полудохлый, валяюсь у какого-то мужика на попечении. И это, знаешь ли, не может не раздражать. — Есть хочешь? — проигнорировав выпад ведьмака, спросил знахарь. Ламберт не ответил, отвернувшись к окну. На улице было пасмурно, и он смог уловить в стекле — а само его наличие было редкостью для хат в деревне — свое отражение. И оно разительно отличалось от того, что он видел до битвы с грифоном. — Есть зеркало? — Да. А зачем? — как бы невзначай спросил Антоний. — Дай его сюда. Знахарь подошел с маленьким прямоугольничком, и Ламберт не сразу смог объяснить ему, куда навести зеркало — мешали норовящиеся вылететь колкости после каждого неверного движения руки знахаря. Все же Антоний смог поставить зеркало так, чтобы Ламберт увидел свое лицо: левая половина была испещрена мелкими царапинами, которые уже порядком затянулись, а правая пострадала серьезнее. Он увидел следы швов над бровью и под глазом. "Холера", - подумал Ламберт. Антоний убрал зеркало. — Я боялся, что в рану занесется зараза, но, как видишь, все обошлось. Ведьмак? — Чего? — Мы плохо познакомились. Как меня зовут, ты знаешь, и я хотел бы знать имя того, кто будет лечиться в моей хате. — Ламберт, — нехотя сказал он. — Чудно! — хлопнув в ладоши, Антоний метнулся к столу и вернулся с тарелкой. — Тебе надо поесть, Ламберт. Знахарь поднес ложку к губам ведьмака, но тот отвернулся: как же унизительно было есть с чьей-то руки! Ком отвращения подступил к горлу. — Гордые быстрее всех умирают, так что ешь. — Чего суешь? Я не какой-то паралитик, чтобы меня с ложки кормить! — вскипел Ламберт. — У тебя руки переломанные. Лакать будешь? — Я сам буду есть, — отрезал ведьмак. — Когда кости срастутся, тогда и буду есть. Не с твоей руки. — Стесняешься? — глаза Антония сузились. — Не доверяешь мне? — Глупый вопрос, — фыркнул он. — Даже если ты мне помогаешь, это ни в коем случае не исключает, что ты потребуешь что-то взамен. И что же тебе может предложить ведьмак? Только убийство. Убийство чудовища? Нет, это слишком банально, и нельзя тратить такую возможность, как ведьмак-должник, на смерть какой-нибудь страхолюдины. Значит, нужно убить кого-то. Антоний не повел бровью, но все же позволил себе чуть улыбнуться. — Голова у тебя хорошо работает, не спорю. Все у тебя более-менее складно получилось, но мешает одно: я не сделаю ничего подобного. Потому что я не такой. — Альтруисты встречаются так же часто, как и единороги. И не пытайся переубедить меня в обратном: не получится. Антоний усмехнулся и глянул Ламберту прямо в глаза, будто рассматривая все его внутренности, душу, мысли. После минутного молчания он сказал: — Строишь из себя неприступного. Циника. Злого, колючего ведьмака, ухищренного жизнью. Только вот я вижу тебя, Ламберт, и мне хватает ума, чтобы все сопоставить в одну картину. Ты — человек обиженный, глубоко оскорбленный, но не злой. Ты боишься, что тебе сделают плохо, и атакуешь первым. Но это тебе не на руку. — Раз уж мы разоткровенничались, то позволь и мне поделиться своими мыслями, — съехидничал Ламберт. — Я не верю, что деревенский знахарь может обладать такими познаниями в медицине. Даже если имеется колоссальный опыт, вряд ли бы ты смог орудовать такими инструментами, — кивнув в сторону стола, сказал Ламберт. — У тебя не получилось бы прооперировать меня — а для удачного сращения костей без хирургического вмешательства не обойтись. Так, что же я еще там вижу… Поначалу я думал, что в ведре стоит уголь, но это пирит, причем с примесями кобальта, никеля и, возможно, золота — даже отсюда я сумел различить отблеск. Высекаешь из него искру для печки? Но для этого не нужно такое количество, да и экономичнее использовать кремний. Значит, ты гонишь из него серную кислоту или серу, но этого недостаточно. Значит, у тебя есть еще. И, предположительно, прямо подо мной, в подвале. Из этого же следует, что ты знаешь, как использовать пирит, и у тебя имеются глубокие познания алхимии. Мне плевать, для чего тебе нужна сера: делать взрывчатку или же лекарство, но все же интересно — кто же ты, курва, такой? — Правду говорят, что ведьмаки — лучшие следаки и детективы, — сказал Антоний уже без улыбки. — Я утолю твое любопытство: я вообще городской, из Новиграда родом, там и понахватался всего. Даже в учебное заведение ходил — не Оксенфуртский университет, конечно, но и это для меня было очень хорошо. Но я уехал оттуда много лет назад — а точнее, бежал. Я по молодости был оппозиционером — крайне радикальным. И… помог, в общем, подорвать здание заседающего Сената. Хоть никто не погиб, и здание полностью не сгорело, а лишь цокольный этаж и подвалы, урон был нанесен не малый. Я не горжусь тем, что сделал тогда, но все эти годы делаю все возможное, чтобы впредь не повторять нечестивости. А то, знаешь, как-то паршиво на душе сразу. — Интересная легенда. Но вот почему же тебя занесло так далеко от Редании, в Цидарис? — Страх быть пойманным… Если не веришь, спроси у кого угодно: все селяне знают об этом. — И ты не боишься, что они сдадут тебя? — Кому, реданцам? — Антоний расхохотался. — Если уж так охота, придется им долго идти, чтобы настучать на меня. Да кому оно надо? Я никому зла не делал, помогаю, чем могу, какой им прок? Внезапно живот Ламберта заурчал громко, протяжно и требовательно. Антоний усмехнулся и, взявшись за ложку, сказал: — Думай, что хочешь, да и говори, что вздумается, но я не позволю тебе умереть с голоду: не после падения на камни! Ламберт хотел возразить, но физиология брала свое: живот сводило от голода, а голова немного кружилась, и он, хмурясь и чувствуя, как в груди гадко заныло от стыда, принял ложку с уже успевшим остыть супом. Когда Антоний скормил ему всю тарелку, то дал уже знакомый отвар, и Ламберт снова заснул.