Какассыма

Мэтт никогда не понимал, почему Гарри смотрит на него так… Так, что колени подгибаются от вмиг накатившей слабости, а в груди тяжелеет, и дышать нечем. И отчего-то хочется плакать, кричать с надрывом, прерываться, кашлять, снова кричать. Потому что нет никаких сил терпеть эти взгляды: болезненные, пустые, виноватые. Мэтт чувствует это постоянно. Вздрагивает, когда забывается и вдруг видит устремленные прямо на него усталые темные глаза; ведет плечами, ощущая каждой клеточкой тела это душащее преследующее внимание; не знает куда убежать, где спрятаться. Потому что эти взгляды — словно Гарри умирает и хочет утянуть его за собой — рвут нервы и крадут сон. Мэтт очень хочет подойти к Гарри и ударить — хотя бы раз — закричать: «Какого черта, чувак? Ты болен?!» И он почти в шаге от срыва, когда начинает замечать, что Гарри становится другим во время их совместных сцен: глаза у него теперь влажные и по-прежнему больные, но немного иначе. В них живая, яростная боль, и Мэтт задыхается и сгорает под этими взглядами. Гарри часто касается его не по сценарию, и Мэтту кажется, что его кожа тлеет, ему больно, так больно, но он отчего-то терпит и сам подставляется под прикосновения, и это почти акт ебаного мазохизма. Иногда — он замечает это за собой не сразу — Мэтт тянется к Гарри, чтобы обнять, спрятать от чего-то, он слабо понимает, от чего. Почему-то кажется, что это поможет, что Гарри перестанет мучить его вот так, безмолвно. Отчего-то думается, что Мэтт точно знает, что их спасет. А после — он вовремя пресекает свои попытки, неловко и как-то безлико хлопая Гарри по плечу, мол, хорошая работа, до завтра. Он почти привыкает жить с постоянным выматывающим ощущением тревоги, когда Гарри снова разрушает то хрупкое равновесие, которого Мэтт достигал месяцами. Он говорит: «Это мучительно, Александр». В сценарии Мэтта нет такой реплики, но он согласен. Это мучительно. Всю следующую неделю Мэтт почти не спит: во снах на него обрушивается неестественно алое небо. Во сне ему не страшно, но каждый раз он просыпается с болезненно бьющимся сердцем и онемевшими ногами. Мэтту кажется, что он сходит с ума. Ему хочется подойти к Гарри и спросить, видит ли тот во снах кровавое небо; но, кажется, Гарри его избегает, и Мэтт чувствует иррациональную обиду, которая легко колет его под ребра. И теперь они меняются местами: Гарри убегает, а Мэтт вдавливает в его спину жесткий раздраженный взгляд. Что за черт, Гарри? — Эй, — Дом окликает его не вовремя, и Мэтт нехотя обращает на него внимание. — У вас с Гарри все нормально? Мэтт вяло пожимает плечами. У него с Гарри все очень сильно по пизде. Но объяснить не получится, и пробовать он не хочет. Вместо этого безразлично бросает: — Кажется, у него проблемы. — Может, с Шелби поругался, — неуверенно бормочет Дом, и Мэтт наконец замечает в его руках книгу. Ах да, ему же надо прочитать первоисточник, так сказали сценаристы. Дом перехватывает его взгляд и гордо улыбается. — Наконец дочитал первую часть. А ты как? Мэтт морщится и трет под ребрами. Не отвечает, просто мотает головой и отворачивается. — Это как-то непрофессионально, чувак, — с сомнением произносит Дом, и всучивает книгу ему в руки. Мэтт чувствует, как внутри все сжимается и перекручивается в фарш от жгучего желание спалить эту хрень к чертям. Но вместо этого он до белоты стискивает пальцы на корешке и прижимает книгу к груди.

***

Они сидят на диване в лофте. Точнее, Магнус сидит и медленно перебирает пряди Алека, лежащего на его коленях. В глазах Магнуса нет страха, и Алек понимает, что тоже не боится. Устал. За окном небо кроваво-красное и где-то вдалеке уже можно заметить смертоносную надвигающуюся волну демонов. Алек запрокидывает голову, напрягает глаза, щурится, пытаясь хотя бы навскидку определить их количество. Десять тысяч? Двадцать? Магнус недовольно цокает и щелкает пальцами, закрывая окна плотными бархатными шторами. Алек не обижается: действительно, какая уже разница? Где-то в центре города еще бегают Джейс и Клэри, пытаясь в очередной раз спасти недостойный этого спасения мир. Алек, может быть, отправился бы к ним — не из-за гипертрофированного чувства справедливости, а чтобы прикрывать спины этих сумасшедших детей-переростков — но он уже час как не чувствует ног. Магнус знает, но ничего не говорит, лишь привычно гладит по голове и зарывается пальцами в волосы. Он не плачет. Смотрит — нежно, пробираясь глубоко-глубоко, дальше сердца, молчит. Алеку уютно. Алек понимает, что ему осталось недолго. И Магнус понимает. Вообще-то, им обоим осталось. Сожаления нет. Смирения, в общем-то, тоже. Они оба понимали, в каком мире живут, оба боролись до последнего, оба были готовы к смерти. Может быть, так, вдвоем, даже лучше. Магнус вдруг целует его в лоб, и Алек медленно моргает и улыбается заторможено, но ласково. Перед глазами уже плывет, и дышит он через раз. Магнус чуть поддерживает его магией, готовый отпустить в любой момент, когда Алек попросит. Алек не просит, не хочет оставлять Магнуса один на один с хаосом. Магнус ему благодарен. Звуки безумия уже достигают их лофта, просачиваются сквозь плотно захлопнутые створки, руна парабатай слабо жжется — может, могла бы и сильнее, но Алек почти не чувствует свое тело. Магнус вновь щелкает пальцами, включая стереосистему. Похоронный марш Шопена в какой-то чудной обработке с грохотом врывается в ускользающее сознание, заглушая эхо остаточных мыслей. Алек смеется — слабо и с заметной хрипотцой. Магнус светло улыбается в ответ и шутливо щелкает его по носу. Алеку очень хочется его поцеловать… Безумие дышит совсем рядом, и Магнус неосознанно прижимает Алека ближе, больше всего на свете желая его отпустить. Алек не просит, дышит с присвистом, и Магнус цепляется за каждый его вздох, каждый еле различимый удар сердца. Слез уже нет, помнишь? Устал. — Александр, — вдруг шепчет он, и Алек с трудом поднимает отяжелевшие ресницы. — Я сделаю кое-что, если ты позволишь. Алек хочет спросить: «Что?»; но вместо этого лишь шевелит губами. Магнус понимает. — Я хочу вложить нашу историю в душу творца, и история эта непременно станет известна на весь мир. И когда ты прочтешь ее — я обещаю, Александр — ты вспомнишь о нас. И мы будем вместе. Алек хочет смеяться, потому что он вроде как умрет с концами. И, если верить правилам, они с Магнусом не смогут встретиться даже где-то там, в гипотететическом посмертии. Однако Алек обещает себе сделать все возможное, чтобы найти Магнуса, где бы он ни был. Ему очень хочется верить в эту сказку. — Алек? — мягко спрашивает Магнус, и он кивает, всем сердцем желая, чтобы все было именно так. Разве он может не верить обещаниям Магнуса? — Я люблю тебя, дорогой. Алек с трудом поворачивает голову набок и утыкается губами в теплую ладонь Магнуса. Расфокусированный взгляд цепляется за блестящее кольцо на безымянном пальце. Черт, они ведь так и не успели провести церемонию. Вторая несостоявшаяся свадьба в его жизни. Алек хочет поделиться этим ироничным фактом с Магнусом, но уже не чувствует в себе силы поднять веки. В окна бьется что-то крупное, верещит, перекрывая музыку, и Магнус мягко закрывает его глаза ладонью. Алек не противится. Он очень устал. — Спи, — тихо, одними губами шепчет Магнус. И отпускает.

***

Он просыпается медленно, привычно не чувствует ног и невольно бросает взгляд на прочитанную книгу. На площадке сегодня многолюднее, чем обычно. Откуда-то сбоку вылетает Эстер. Сюрприз, ага, Мэтт понял. Она смеется, тянет его за руку, трещит без умолку. Он чувствует себя больным и окончательно разбитым. Неподалеку Гарри стоит в окружении съемочной группы. Рядом с ним отчего-то Шелби, обнимает за шею, смотрит из-под ресниц так любяще. Наверное, тоже «сюрприз». Мэтт не сдерживает тихого стона, больше похожего на рыдание. Они впервые за долгое время пересекаются взглядами. Гарри вздрагивает. Мэтт никогда не понимал, почему у Гарри такой болезненный пустой взгляд. Теперь понимает. Потому что тот не смог сдержать когда-то данное обещание.