Какассыма

Магнус привычно просыпается между третьим и четвертым часами ночи, когда полоска рассвета только начинает разрывать мир по линии горизонта, когда высокие фонари еще дарят тусклый свет окнам квартир, но не дорогам, когда лицо его Александра умиротворенное и молодое, как и должно быть. Во сне Алек — еще не завоевавший бастион в двадцать пять — иррационально выглядит на свои года. Он похож на мальчика из древних мифов — изнеженного праздной жизнью и любовью другого мужчины, слишком юного, чтобы умирать, даже ради своих богов. И кожа в полутьме у него тускло-белая с грязным золотом из-за фонарного света, словно на тело его наложили эффект темной сепии. Магнус любуется — не может не любоваться — и почти невесомо, еле касаясь, ведет кончиками пальцев по грубым изгибам воинского тела. Магнус ненавидит все, что связано с войной, но полюбил воина. В его годах не удивляются насмешкам судьбы. Он стирает с тела Алека любое напоминание о насилии, которое тот испытал на себе или применил к другим — не так уж важно, к кому. Магнус упрямо смывает, выбеливает чарами порезы и гематомы, уже долгое время борется с застаревшими шрамами. Алек говорит, что Магнус «тратит магию попусту», в ответ тот молча целует его в ювелирно-аккуратный шрам под ключицей, и, разумеется, поцелуй этот самый что ни на есть волшебный. Противореча своим усилиям, но не своему сердцу, Магнус каждый день оставляет на Алеке метки. В противовес судьбе — символы любви. С позволения Александра Магнус украшает его шею целыми созвездиями, спину — шедеврами, не хуже картин Эшера. Оставить как можно больше следов — цель, преисполненная сакральным смыслом. Магнус видит в каждой метке якорь, удерживающий Алека на правильной — его — стороне. Якорь, позволяющий ходить по тонкой границе войны, не падая в бездну, из которой Магнус уже не смог бы его спасти. Его Александр бесстрашный настолько, что у Магнуса впервые за многие века болит сердце. Иногда ему удается пролежать так, подле спящего Алека, до самого утра, недвижимо и чутко охраняя его хотя бы так. Если бы кто-то знал, насколько верховный маг беспомощен перед роком, они бы не судили его. Этой ночью что-то идет не так. Наверное, Магнус дышит слишком громко и жадно или пульс его слишком нервный, неровный… В любом случае, Алек просыпается — если вообще спал — и, глядя на Магнуса сквозь полуопущенные веки, роняет негромкое: — Не спишь. Не спит. Не может спать, зная, что всего несколько часов назад он мог потерять Алека на поле не их войны. Снова. Опять. В который раз. Он никогда не умел любить воинов, безоговорочно принимая их выбор. Он никогда не был готов отпустить. Алек впитывает его молчание, проводит через себя, читает между вздохами и выдохами. Находит его руку безошибочно и с первого раза, крепко — до белоты, до натянутой на запястьях кожи — сжимает, переплетает пальцы, рвет этим простым жестом душу. Магнус замирает ровно на четыре удара сердца, а после резко приподнимается, перекидывает ногу через бедра Алека, который быстрым уверенным движением обхватывает его чуть выше тазобедренных косточек, не позволяя даже сдвинуться по неосторожности. Он смотрит на Алека сверху-вниз, и глаза у того под ночную гамму — темные и тусклые, а руки — крепкие и родные. Магнус мягко кладет ладони на грудь — теплая, сердце стучит быстрее, разгоняет кровь — и вдавливает в кожу пальцы, и от желания проникнуть глубже, поселиться где-то у Алека под ребрами, мурашки бегают вдоль позвоночника. Алек не спускает с него темного внимательного взгляда, но Магнус сконцентрирован на своих кистях, поднимающихся к широкому гордому развороту плеч. Ногтями ведет вниз, оставляя на коже красно-белые полосы, перечеркивая ими руны и — будто бы — предназначение. Алек хрипло вздыхает, откидывает голову назад, оголяет шею, и Магнус приникает к ней губами, чувствуя ими биение пульса, целует крепко и больно. Бедра к бедрам, Магнуса ведет от всего, что дышит в Алеке жизнью. Он кончиками пальцев прослеживает красные полосы на животе Алека и представляет, что оставил ритуальный рисунок своей кровью — как защищали когда-то воинов. Магнус все отдал бы, чтобы древние боги защитили его Александра. Алек горячо выдыхает ему в шею, и Магнус отпускает рваные ошметки контроля — стонет высоко, почти скулит. Почти плачет. Алек, кажется, уже совсем забылся. Он нетерпеливый и жадный. Опускаясь на крепкий горячий член, Магнус выгибается в спине и пытается дышать. От толчков и поцелуев дуреет голова. — Иди сюда, — бормочет Алек, прижимая его к себе. Магнуса, кажется, трясет. Магнус в ответ смыкает зубы на коже под подбородком, сдавливает меж пальцев соски и упрямо делает вид, что оглох. Он бьется в крепких удерживающих объятиях, царапается, кусается, мстит. Шепчет на полувздохе: «Смотри, что они делают с нами. Смотри, что ты делаешь со мной». Алек молчит и принимает. Терпит, как каждый день терпит Магнус. Любит, как никого и никогда. Вжимает бедра Магнуса в свои, насаживает на член крепко и сильно, до звучного влажного шлепка, чтобы понял наконец, чтобы осознал, черт возьми, что он здесь и сейчас, что никуда не уйдет, не оставит. Потому что тот, ради кого он возвращается, сильнее любых якорей, оберегов и богов. Сильнее судьбы и предназначения. На рассвете с погибающим светом фонарей Алек вжимает ладонь в живот Магнуса, утыкается носом во влажные пряди на затылке и вдумчиво облизывает губы. Отчего-то слезы у Магнуса не соленые, а горькие.