***
Во второй раз Джеки приходит к ней сама: у Кортни уроки спорта, и она медленно, но усердно плетется в числе отстающих по песочной дорожке, замкнутым кольцом проложенной вокруг стадиона, проявляя энтузиазм подстреленного сеттера. Джеки мысленно прикидывает скорость, вычисляет, сделав поправку на последние десять минут, оставшиеся до спасительного звонка — ровно столько ей удалось урвать, удрав с занятий, чтобы получить в образовательном зверинце сомнительный тет-а-тет, — без труда обгоняет, сделав стремительный короткий рывок, и перехватывает на половине круга, припав к высоченной оградительной сетке и вонзившись в нее всеми десятью пальцами. — Эй! — окликает она выдохшуюся Кортни, окликает хрипло, не то прокуренным, не то простуженным голосом, и та замирает как вкопанная на середине оборванного шага. Туманно и невесомо, как в завораживающем и немного пугающем сне, подходит к ограде, ступая по примятой и исхоженной траве, не утруждаясь выравнивать после бега аритмичное дыхание и радуясь, что всё волнение можно просто списать на него. — Эй, — повторяет не знающая ее имени Джеки, проклиная застрявшую между ними сетку и себя, не додумавшуюся препятствие это предварительно обойти. — Эй, послушай… Слова ее трескаются и бьются, опадая колотым льдом, залпом выпитым вместе с виски из распиленной надвое бутылки и хорошенько, до крови прожеванным на крошащихся зубах, но Кортни этого совсем не замечает: ей кажется, что девушка-рокер говорит непринужденно и небрежно. Убедившись, что сумела завладеть чужим рассеянным и недоуменным вниманием, Джеки лезет в карман, зажимает в кулак нечто незримое, вытаскивает, просыпая по случайности сигаретную пачку «Marlboro» с зажигалкой — сигареты валятся по одной, предательски белея на подстриженном газоне, — и протягивает ей в горсти те самые бусы-стеклярус, потерянные на берегу во время унизительного происшествия. Бусины собраны до единой, грубовато и не слишком умело, но старательно нанизаны взамен родной лески со стальным замочком на черную нитку и затянуты в суровый узел, надеть их на шею уже не представляется возможным, разве что надрезать и снова завязать, оставляя болтаться пожизненным поясом верности; Кортни это понимает, но от неожиданного поступка приходит в такой шок, что забывает все слова и оцепеневшей рыбёхой молча принимает возвращенную безделушку. — Как тебя зовут? — сдавленно, будто ей напоследок переехали мотовозом голосовые связки, спрашивает Джеки, но тут звенит трижды проклятый звонок, Кортни догоняют приятельницы из класса, хватают за руку, сталкивают с места, едва не заставляя вторично растянуться на виду у незнакомой пацанки, и утаскивают за собой в раздевалку. Вьюрок неловко и благодарно взмахивает лазурными бусами, беспомощно оборачивается, хочет что-то сказать, но не находит в себе мужества сделать этого под цепким присмотром сплетниц-подруг, и Джеки остается на память только пленительный образ: копна белых-белых волос, скрученных на макушке в небрежный пучок, капельки пота, стекающие по разогретым округлым щекам, изумленные глаза в оправе светлых ресниц, гибкая спина в излишне просторной майке, короткие форменные шорты и едва прикрытые ими ноги, неуклюже переступающие рядом с ногами чужими, идущими бодро и твердо. Джеки бесится и лупит тяжелым ботинком по сетке так, что та сотрясается от низу и до самого верха, а приятельницы Кортни, изгадившие несостоявшееся первое свидание, пугливо оборачиваются, корчат бесполому выродку — так они кличут ее между собой, не рискуя назвать в лицо, — презрительные рожи и на всякий случай ускоряют шаг. Кортни еще долго стискивает бусы, мешкает, застревает в раздевалке, дольше всех принимает душ, нарочито копотливо обтираясь полотенцем и расплетая лежалый колтун на непокорной голове, всю оставшуюся перемену собирается с одеждой и духом, высовывается из раздевалки, оглядывается по всем сторонам, рыщет глазами по опустевшему стадиону, куда понемногу сползаются поиграть в баскетбол маленькие чернокожие зулусы и эфиопы из гетто: с немытыми дредлоками, в вытянутых или подвернутых шапках-бини, стоптанных «сникерсах» и утопически безразмерных штанах, будто в знак издёвки приспущенных с ягодиц ровно так, как совсем недавно — ее злосчастная плиссированная юбка. Спортивная площадка резонирует пружинистыми ударами тугого мяча, отскакивающего от асфальта, баскетбольного щитка и обруча корзины, доносятся приглушенные речитативы из притащенных кем-то для антуража переносных колонок, а Кортни охватывает острая обида на то, что волнующий и загадочный момент упущен. Грусть ее, впрочем, длится недолго, уступая место блаженным грезам. В голове пульсирует эйфорическая и одновременно крамольная мысль о том, что она могла бы подружиться с этой невероятной рокершей в простреленной кожанке; мысль пускает ростки, те проникают в каждую клеточку мозга, Кортни с идиотической улыбкой мечтательно плывет домой, путаясь в дорожных зебрах и едва не попадая под школьный автобус, но на половине пути трезвеет, закономерно вспоминая: кто она и кто эта сумасшедшая бандитка, носящая смелую стрижку и смелые шмотки? Хотелось бы припомнить хоть пару настолько разных людей, связанных узами дружбы, но это дело гиблое, на ее вьюрковом опыте таких не встречалось и уже, наверное, не встретится — грядущий выпускной класс обрубает швартовы, отпуская одинокие кораблики в свободное и сиротливое плавание. Окончательно это осознав, она выпускает из пальцев бусы, незаметно превратившиеся в молельные четки, заталкивает их поглубже в карман и, не имея привычки строить воздушные замки и верить в наивные глупости, временно о них забывает.***
В третий раз Кортни и не подозревает о слежке, успев позабыть и о казусном стриптизе, и о последующей странной встрече на разделительной полосе школьного стадиона; вьюрок просто возвращается июньским вечером домой из магазина — растрепанный, хиппарски небрежный, элегично настроенный на закат, что полыхает над крышами домов спелой малиной и во всех возможных смыслах сползает в небесный и пятничный надир. Пальцы стискивают нетяжелые пакеты, бумажные и хрусткие, запястья обвивают летние фенечки, улицы пахнут речным ветром, прогорелым бензином, барным пивом и модными духами, где-то задорно звучат голоса, раздаются призывные гудки автомобильных клаксонов, вспыхивает музыка, удлиняются тени; она спускается вниз по улице, когда из переулка вдруг выскакивает оголтелый байк — отчаянно, с истошным моторным ревом, точно спартанец, ринувшийся в последний решающий бой против численно превосходящих сил противника, и застревает во второй позиции, коряво заскочив на тротуарный ободок и преградив пешеходный путь. Непосредственность настолько высосана из пальца, что только слепой бы не заметил, но Кортни вмиг ощущает себя хуже чем слепой: байкер стаскивает с головы защитный шлем, кто-то по щелчку пальца воскрешает каленым железом выжженное в памяти происшествие, расстройство отлаженного на недолгий период механизма становится абсолютным, всё куда-то разлетается, рассыпается на части, железный конь нетерпеливо рычит, люди возмущенно восклицают, требуя убрать с прохода транспортную махину, но обреченно обходят по периметру, предпочитая не связываться, а всадник улыбается, щурит чуть раскосые глаза, опаленные темным загаром, и предлагает: — Садись, подвезу! У Кортни в голове уже успело когда-то давно вылупиться слишком много «если бы» и «может», чтобы горделиво солгать, швырнувшись опрометчивым отказом; она выключает все тревожные сирены и неумело забирается на сиденье, смущенно обхватывая знакомую незнакомку поперек туловища, смыкая на талии руки, отягощенные продуктовыми пакетами, взмывая и падая куда-то всеми внутренними птицами и задыхаясь от восторга, когда мотоцикл трогается с места, а в лицо ударяет разрозненными струями встречный ветер. Тогда-то, сквозь этот оглушительный вихрь, срывающий все слова и проносящий их мимо так быстро, что только успевай хватать и складывать одно к другому, Джеки называет ей свое имя. Джеки всё тем же хрипловатым гортанным голосом, пересиливающим воздушные порывы, вторично спрашивает, как зовут владелицу синих бус, и Кортни приходится вжаться ей в спину еще теснее, чтобы дотянуться до уха и громко-громко прошептать ответ. От Джеки пахнет чем-то пугающе мужским, волнительным, будоражащим: терпкостью сигарет, одеколоном «унисекс», речной водой и раскаленным песком, бродяжьим бездельем, огнями полуночных трасс. Разгулявшийся ветер добирается до волос Кортни и срывает с них хлипкую заколку, оставляя развеваться белым парусом дальнего плавания, в которое ее заблудшая лодка по ошибке выходит не такой неприкаянной, как того требуют убогие мирские правила. Дом ее находится совсем близко, и байк не успевает даже толком разогнаться, как Джеки уже аккуратно тормозит его у обочины, выдающим с головой простодушием не удосужившись уточнить адрес, и тут Кортни наконец-то прошибает запоздалым пониманием: девушка-бандит знает, где она живет. Сердце выпрыгивает из груди, когда Кортни спускается с мотоцикла и оборачивается к ней, чтобы скомканно поблагодарить, но Джеки не дает ей и рта раскрыть, слишком уж переживая, что сейчас из-за угла вынырнет очередная самозванка-подруга и всё изгадит, или из дома высунется мать и всё изгадит, или просто кто-нибудь непредвиденный появится и всё равно всё изгадит так или иначе — опыт изгаженной попытки у нее имеется, пускай и не очень большой, но по-тинейджерски болезненно пережитый. — Поехали кататься, принцесса, — зовет она, ощущая, как слова снова падают пережеванным стеклом, застревают в глотке, выталкиваются с огромным трудом, но в точности такими, какими тем и положено быть. На авантюрной и рискованной «принцессе» голос срывается, а Кортни замирает, удивленно выпучив глаза, но то ли списывает на привычки таких вот облаченных в городские смоги «своих парней», то ли попросту принимает и соглашается: кивает, обещает быстро занести покупки и вернуться, а Джеки облегченно вздыхает, кладет руки с закатанными по локоть рукавами джинсовой куртки на руль, а подбородок — на сложенные в замок кисти, и терпеливо ждет, она умеет ждать, это у нее в крови. В том, что всё это — никакая не случайность, Кортни уверяется, когда получает в руки второй шлем — Боже правый, кто возит с собой запасные шлемы, если не приглядел уже заранее пассажира! — и дрожащими от волнения руками застегивает его на подбородке, слишком многое сегодня познавая впервые: этот вот шлем, худо-бедно напяленный с чужой отточенной помощью, рокот сотен лошадей, запертых в махине двигателя, обветренные руки Джеки, увесистые часы на ее левом шрамованном запястье, пальцы с коротко обстриженными ногтями и неаккуратными заусенцами, бешеный ветрило, треплющий волосы, догорающий горизонт у пирса, куда их приносит резвый байк. Джеки развязно прогуливается по гранитной кромке, сунув руки в карманы кожаных штанов и пряча за бравадой обычное человеческое стеснение, несвойственное ей и оттого вынуждающее хорохориться и петушиться, опирается спиной на руль прикорнувшего мотоциклета, не знает, куда деть руки, ноги и плывущую опустевшую голову, но куда ей до Кортни: той сейчас много, много хуже. Кортни даже не представляет, почему они здесь вдвоем, если их не связывает никакая дружба — она уверена, что так не дружат, так только встречаются, но ведь не с ней же — нет — почему нет — ты полоумная, Корт? Основательно рехнувшееся сердце делает пробел и подлетает к горлу, когда она смотрит на Джеки, пульс, вошедший в раж и посылающий точечные сигналы морзянкой во Вселенную, колотится неистово, всё быстрее и быстрее отбивая неровные ритмы, а бандитка-рокерша, всего лишь ее ровесница, наверное, отталкивается, отлипает от стального зверя, подходит ближе и берет за руку, оглаживая подушечками пальцев середину кленовой ладони с нечеткими резными линиями. От жеста этого по телу мурашки бегут уже не стайками, а целыми мигрирующими племенами, щекочут спину, собираются на затылке и ударяют в мозжечок игристым шампанским; «Ты мне нравишься, принцесса», — безнадежно и пропаще шепчет Джеки, и Кортни бы убежала, да бежать с отдаленного пирса, вынесенного на городские окраины, катастрофически некуда. Вместо вразумительного ответа она только белеет и кивает заводной куклой: ей надо осмыслить, надо распробовать хотя бы это признание — куда уж там до последствий, — надо принять эти пальцы, чертящие на ладони дурманные завитки. Джеки всё понимает и деликатно возвращает похищенного вьюрка домой, в гнездо. С затаенной надеждой улыбается на прощанье — улыбка у нее надломленная, правым уголком чуть выше левого, стремящаяся к защитной ухмылке, — а потом дерзновенно нагибается и клюет в земляничную щеку. Свет фонарей струится позолоченной мошкарой и комарьем, квартал затихает к ночи, где-то лает одинокая цепная собака; Кортни сглатывает ртом пересохшую пустоту и, соскребая всю скудную отвагу, хватает напоследок за руку, а потом быстро отцепляется, разворачивается, торопливо идет, спотыкается и почти бежит, неуместно вспоминая о злосчастной плиссированной юбке и ни на миг не сомневаясь, что от врожденной неловкости спустила бы ее себе сейчас по самые колени. Добирается до двери, ныряет в знакомые запахи — жареной еды, лавандового освежителя и старой разношенной обуви для гольфа, небрежно сгруженной в чулан под лестницей; в гостиной привычно фонит телевизор, мать настороженно выглядывает из кухни поинтересоваться, к чему такая спешка и всё ли в порядке, но она не отвечает, а вместо этого взлетает вверх по скрипучим ступеням, ныряя к себе в комнату и падая ничком на постель. Потом всполошно вскакивает, быстро подлетает к окну и опасливо выглядывает из-за шторы, чтобы сквозь перекрещенные яблоневые ветви успеть выхватить в выдержанной медно-синей темноте, как Джеки неторопливо закуривает, запрокидывает ветреную голову, глядит напоследок вверх, щурясь и высматривая что-то в черном безымянном окне, перекидывает ногу через седло байка и, тронув отзывчивые и послушные ручки, срывается с места, даже не озаботившись шлемом для ветреной своей головы.***
В раз четвертый, пятый, шестой Кортни наконец что-то осмысливает, но от этого лишь сильнее начинает смущаться. Джеки приезжает за ней рано поутру, на всю катушку разматывая беспечное лето, и Кортни, заслышав сорвавшийся и затихший рокот мотора, торопливо собирается, чтобы выйти к ней. Матери не нравится их дружба, но лишь потому, что она подозревает в дерзкой Джеки все пороки этого мира, от наркомании до криминальных связей, и лишь один, реальный порок так и не угадывает. Мать ворчит, но удержать Кортни не может, не находя для этого достаточных причин: доставляют дочь домой всегда вовремя и всегда в защитном шлеме, аккуратно подкатывая байк к тротуару — бережно, будто везут величайшую ценность, — и в голове у бесхитростной женщины, всякий раз наблюдающей за этим зрелищем из кухонного окна, как-то раз проносится крамольная мысль, что, по крайней мере, при таком раскладе никто уж точно не залетит. Иногда у Джеки приезжает из командировки редким гостем отец, утро оказывается занято семейной суетой, и появляется она к вечеру. Тогда мать скрепя сердце отпускает Кортни погулять подольше, и улицы вместо того, чтобы провожать их огнями витрин и равномерно мелькающих световых пятен на разлинованном асфальте, встречают разгорающейся иллюминацией. В их маленьком городке спальные районы с подстриженными лужайками, на которые разносчики газет каждый божий день исправно швыряют, проезжая на велосипеде, тугую пачку свежей прессы, довольно быстро примелькиваются, как и центральные кварталы со старыми фабричными зданиями из красного кирпича; задворки с мусорными баками и почернелыми пожарными лестницами, еле тлеющий жизнью по случаю больших каникул школьный двор, извилистый берег реки — всё изучено бесстрашной Джеки и ее охмелённой небывалой смелостью спутницей, прежде не рисковавшей соваться без дела даже на территорию школы. Они сворачивают с широкой четырехполосной дороги в фастфуд, гостеприимно подмигивающий клоунским неоном, и накупают там гамбургеров, хрустящего поджаристого картофеля, приторно сладкого мороженого в пластиковых стаканчиках и бутылку кока-колы, скрипящей кофеином на зубах. Кортни неловко пытается за себя заплатить, но Джеки не дает ей этого сделать: быстро просовывает в окошко экспресс-выдачи пару смятых купюр, и безответный вьюрок замирает с зависшей в воздухе рукой, где зажаты обжигающие неуместностью зеленые баксы. Шуршащие серые пакеты, подогретые, пропахшие горчицей, маринованными огурцами и дымком барбекю, отправляются в бардачок для шлемов, байк встречает шумящий тихим прибоем пирс, привычно безлюдный и оживленный лишь парой моторных лодок, дрейфующих в отдалении с одинокими рыбаками, да погасшим внедорожником чуть ниже и в стороне, на пустынном пляже. Джеки оставляет мотоцикл на песке, стелит легкую куртку военной расцветки, и вьюрок благодарно усаживается, незаметно принимая пугавшие поначалу ухаживания как должное. Джеки садится рядом, обдает терпким маскулинным одеколоном, курсирующим у нее в артериях и венах, вытягивает длинные ноги, щурится на непроницаемую гладь реки, а Кортни ловит момент, чтобы в который уже раз тайком разглядеть, любуясь и подмечая: поджатые и тонкие обветренные губы, мелкие родинки на скулах, похожие на солнечные веснушки, бритый наголо затылок и виски́ — и придых втертого по пацаньей дурости в затылок ви́ски тоже. Джеки недавно подстриглась, оставив ультимативно мало волос и окончательно сделавшись похожей на парня, но теперь-то Кортни знает, что ее полное имя — Жаклин, и что никакой она, к счастью, не парень, иначе все их прогулки, романтические посиделки на берегу, рейды по опасным местечкам немногочисленных чернокожих трущоб, дышащих африканской ворожбой и смоляным солнцем, задушевные разговоры давно бы уже закончились каким-нибудь дрянным, грязноватым образом. С парнями, Кортни помнит это из фильмов и болезненного опыта скороспелых одноклассниц, гордящихся выброшенной на помойку девственностью, всё следует по неизменному сценарию: сперва ухаживания, разящие маслянистой похотью, потом грубый, эгоистичный и быстрый секс где-нибудь в машине или в односпальной девичьей постели, пока никого из родных нет дома, еще после — необузданная ревность, слезы, измены, обиды, его неприкосновенные друзья, расставания, новые встречи и дальше, по неразрывному кругу жизни. Линии на ладони перекраиваются, вспархивают белокрылыми моевками, вышивают иной узор. Джеки совершенно искренне рассказывает о том, как однажды столкнулась на безлюдной трассе за пару километров до пригородной бензоколонки с голосующим призраком в белом саване и чуть не слетела с мотоцикла от этого зрелища. Видя, что Кортни зачарованно слушает, не выпуская из пальцев стаканчика с подтаивающим клубничным мороженым, с одержимостью хватается за мысль, начиная вслед за правдивой историей травить откровенные байки, настоянные на городских легендах: про отрезанные руки, найденные в школьных шкафчиках, про мертвую пенсильванскую невесту, которую, по поверьям, можно вызвать неподалеку от железнодорожного моста через реку Саскуэханна, просто тормознув машину и заглушив ненадолго мотор, про Паттерсон-роад, где туман выстукивает зловещую кастаньету, про птицеящера Снэллигастера, замеченного очевидцами на территории от Огайо и до самого Нью-Джерси, и про обгорелого Угольного человека, что непременно сдерет с тебя кожу, если не повезет повстречаться с ним в калифорнийской долине Охай. Пирс нагнетает жути, вода монотонно плещется у причала, застывший внедорожник на пляже начинает казаться подозрительно притихшим, слух пытается улавливать камышовые шорохи усиленными стократ, и напуганная до чертиков Кортни умоляет поскорее куда-нибудь уехать. Хорохорящаяся Джеки покладисто соглашается, заводит мотоцикл, нарочито медленно разогревает мотор и добивается своего: вьюрок запрыгивает на сиденье, вжимается ей в спину, хватается всеми пальцами, не просто неуверенно обвивает за талию, как обычно, а стискивает изо всех своих жиденьких сил. Гадкое послевкусие трупов и хэллоуинских конфет никак не оставляет в покое; чтобы его выветрить, набедокурившая Джеки подкатывает к обочине на оживленном перекрестке, выгребает из кармана оставшиеся деньги, пересчитывает под сопение Кортни, пристыженной собственным порывом и не представляющей теперь, как разжать сомкнувшиеся клещами руки, и, не спрашивая согласия, сворачивает к кинотеатру под открытым небом. Впереди вырастает высокая сетка забора, обсаженная липами, выныривает из сумерек желтая подмигивающая надпись «Drive In», гостеприимно приветствующая зрителей, чуть ниже под ней черные буквы на белом фоне рекламируют название фильма, но ни Джеки, ни ее спутница названия не читают: покупают у входа с тележки попкорн у долговязого рыжего юнца, оплачивают билет и въезжают на парковку, отыскивая отпечатанное смазанной типографской краской место. К этому моменту Кортни окончательно забывает, кто она и с кем; Джеки с прирожденной ловкостью паркует байк, гасит мотор, закидывает шлем в бардачок, сминая просыпавшуюся картошку и тесня початую бутылку с колой, и устраивает непонятные тугодумному вьюрку маневры, предлагая зачем-то пересесть поближе к рулю. Вьюрок постигает значение рокировки лишь тогда, когда сама Джеки усаживается сзади, осторожно, с опаской и трепетом, впервые обвивает руками так, как мог обвивать бы парень — но слава, слава богу, что никакой она не парень, иначе Кортни уже бежала бы от нее без оглядки! — кладет подбородок ей на плечо и выжидающе застывает, легонько выдыхая горячий воздух на ухо. — Я никогда не видела этого фильма, — сообщает невпопад, только бы разбить невыносимую пыточную тишину, и Кортни кивает, отвечая придушенное «Я тоже», а после вдруг расслабляется, позволяет себе блаженно откинуться, расплавившись и прильнув острыми лопатками к палящей жаром костлявой груди, размышляя о том, что никто из окружающих, по счастью, ведь не заподозрит в Джеки девушку, что Джеки слишком парень с виду, а значит, всё правильно, всё пристойно, всё головокружительно-сладко и хорошо до ноющего сплетения под сердцем и в ямочке пупка. На загоревшемся белом полотне начинают мелькать вступительные титры, яркие картинки вспыхивают в такт оглушительной музыке, громыхнувшей из гигантских динамиков, зрители устремляют взоры в экран, и никому нет дела до того, как молоденький байкер, прикусывая от волнения тонкие губы, целует обмякшую в его объятьях школьницу в щеку, в висок, в нежную мочку уха и, переступая дозволенный самому себе рубеж, в колотящуюся жилку на чувствительной шее. В кино показывают мюзикл, актеры поют и танцуют грязные танцы, взмахивают подолами разноцветные крылатые юбки, но Кортни и Джеки ослеплены и не замечают ничего, кроме той алхимии, что переворачивает внутри устоявшееся мироздание.***
Они всё еще вместе, когда лето, немного беспокоя последними джазовыми нотами, отыгранными в преддверии сентября, подходит к завершению, а на смену ему распахивает негостеприимные двери серпентарий старшей школы. Кортни не ждет от осени ничего хорошего и покорно входит в гудящий класс, занимая во втором ряду привычное ей место. Она помнит, что позади всегда сидит дородный Билли Кокс, оккупирующий эту парту исключительно для того, чтобы слабоумно таращиться половину урока в потолок, а под конец тыкать ручкой в спину и нахально переспрашивать: «Эй, Кларк, чего она сказала? Что записать? Какая тема эссе?», и заставлять свою жертву саму путать и забывать всё сказанное секунду назад учительницей. Билли действительно вплывает в класс, направляется к излюбленной парте, с наслаждением представляя, как водрузит позади ручного попугая свои объемные телеса, но закончить маневра не успевает: Джеки, которой здесь никак не полагается быть, его опережает, ушлым хорьком проскальзывает мимо и шлепается с размаху на стул, вызывающе широко расставив колени и уперев в столешницу руки с закатанными по локоть рукавами тертой кожанки. Кокс сталкивается с ее озлобленным взглядом, отшатывается, неизбежно проигрывает, не выдерживая такой необъяснимой агрессии, и плетется дальше, а Кортни восторженно оборачивается, на раскрытых губах застывает невысказанный вопрос, но Джеки предвосхищает его, всё объясняя: она попросила отца поговорить с директором и перевести ее в один класс с вьюрком, и отец, спасибо ему, улучил момент наведаться к школьному руководству с личной просьбой перед тем, как укатить в очередной дальнобойный рейд. Сентябрь идет своим чередом, и Кортни узнает о Джеки много нового: например, что фамилия ее Гарсиа, что учится она неплохо, хоть и портит себе оценки необузданным язвительным языком, что учителя ее недолюбливают и шпыняют за кричащий вид, что одноклассники сторонятся ее, словно чумного неприкасаемого из низшей индийской касты. Кортни Кларк становится неприкасаемой вместе с Джеки Гарсиа, но ей на это плевать: на пороге выпускного в голове уже копошится достаточно мозгов, чтобы понять, что и от одноклассников, и от самой школы останутся скоро одни догорающие воспоминания. Джеки приходит к Кортни делать уроки — так, по крайней мере, она называет это, хотя ни одна еще задачка не была решена их совместными усилиями; приходит тайком во двор, оставив за ненадобностью выдающий ворчливым стрекотом байк, закидывает на плечи потрепанный рюкзак с книгами и, потерев друг о дружку заскорузлые ладони, чуждые женских кремов, цепляется за нижние яблоневые ветки, ловкой обезьяной карабкаясь на дерево. Добирается до ненадежной развилки напротив окна и, выставив одну ногу, несильно стучится носком стоптанного кеда в стекло. Кортни по первости приходит от стука в истый ужас, долго не может заставить себя высунуться наружу, уже даже решается бежать к родителям и свистать всех наверх, но Джеки, к счастью, додумывается позвать ее хриплым шепотом, и тогда паника сходит, ручка поворачивается, оконная рама распахивается и новоиспеченная одноклассница, рискованно балансируя на проседающих под ней ветках, тайно пробирается в обитель вьюрка. Внутри всё оказывается непритязательным и простым: неширокая постель, застеленная клетчатым покрывалом, стены в однотонных зеленоватых обоях, оживленных крапчатым перламутровым узором, постеры голосистых певичек под книжной полкой, заштопанные мягкие игрушки, прошедшие путь из детства и оставленные на память, немного морских ракушек, привезенных с тихоокеанского побережья, несколько акварелей, нарисованных понятно чьей рукой, нетронутый пуф возле такого же отверженного трюмо, крытого пылью, и заваленный книгами письменный стол. Джеки застает ее растрепанной, в домашних джинсах и растянутой безразмерной футболке, от частых стирок выгоревшей и утратившей цвет, подмечает стакан апельсинового сока и пачку крекеров на прикроватной тумбочке, бестактно озирается, всеми фибрами впитывая сокровенный вьюрковый быт. Обходит комнату, под смущенным взглядом хозяйки изучая подростковое убранство, божится, что заявилась зубрить алгебру, но уже кое-что соображающая в правилах свиданий Кортни не особенно ей верит, пускай и не возражает, согласно кивая головой. В итоге Джеки Гарсиа берет стул, движением фокусника крутит его на одной ножке, разворачивая задом к кровати и напряженно умостившейся на ней Кортни, усаживается, сложив поверх спинки локти, и, моментально позабыв о зубрежке, принимается болтать, иногда прерываясь на то, чтобы забавным жестом сдуть изрядно отросшую и лезущую в глаза чубатую челку. Поводит затекшими плечами, склоняет голову то на одну сторону, то на другую, и Кортни, чуточку волнуясь, что родители на первом этаже различат их голоса сквозь телевизионную трескотню, зачем-то скованно предлагает своей поздней гостье крекеры и сок. На крекеры Джеки соглашается, загребает горсть из протянутой миски, отвлеченно ими хрустит, обдумывая в этот миг что-то свое, а затем действительно стаскивает со спины рюкзак, открывая крышку и вываливая на пол прихваченные из дома для прикрытия учебники. — Я попробую поучить здесь, — честно признается она вечно сиплым прокуренным тенором. — Когда сижу у себя, всё равно же думаю не об учебе, а о тебе, Корт. Это откровение Кортни согревает и пугает одновременно, комната давит кроватью и замкнутыми стенами, на секунду пронизывает молнией мысль, что их алхимия — заместительная, и настоящей быть не может, что мир устроен иначе, а корабли неизбежно поплывут каждый своим меридианом, даже если выйдут в море вместе, отчалив от единой пристани. — Джеки… — бормочет она, приоткрывая вялые губы и механически выталкивая слова, складывающиеся в безликие и обездушенные строки. — Джеки, школа скоро закончится. Что… что мы будем делать дальше? — Дальше? — легко и непринужденно пожимает плечами Гарсиа, словно безупречно знает ответ на этот вопрос, загодя продумав план надолго вперед. — Дальше всё будет очень просто, принцесса. Я приглашу тебя на выпускной, мы станцуем вместе медленный танец и сбежим оттуда, не дожидаясь бурной реакции плебса, а после этого я тебя похищу, наплевав на церемонию академических шапочек. — Поймав распахнувшийся в потрясении взгляд, она продолжает свою немыслимую речь, посвящая в тайное, и стены отступают, становятся шире, дышат каньонами и прериями: — Всегда думала, что однажды у меня кто-нибудь появится, и мы уедем сразу после школы в большое путешествие. Я даже деньги на это копила, а потом вот неожиданно встретила тебя. — Как мы поедем?.. Куда?.. — спрашивает Кортни, веря и не веря тому, что выговаривает тонкий рот, всегда чуть обветренный, всегда носящий в уголках защитную ухмылку. — Я возьму отцовский трейлер, — мечтательно произносит Джеки, резко поднимаясь со стула, подступая ближе, будоража морскими бризами и опаляя знойными континентальными самумами, — и мы двинем на всё лето в Колорадо, Юту и Аризону, покорять дикий-дикий запад, принцесса. Отец не против, он уже разрешил его угнать хоть насовсем, этот свой престарелый хламо-дом… — Тут она вдруг замирает строго напротив Кортни, долго смотрит ей в замутненные глаза и медленно, вкрадчиво шепчет, предлагая почти нереальное, неправдоподобное, несусветное: — Корт, ты пойдешь со мной на выпускной? Вьюрок кивает, мысленно прикидывая, в какую цену им обойдется этот пассаж на глазах у потрясенных сокурсников и оскорбленных подобной выходкой учителей, но всё равно соглашается, потому что твердо знает: вот еще немного, еще полгода или даже меньше, и все эти люди останутся за спиной, исчезнут из ее жизни, а Джеки — ей хотелось бы в это верить так же твердо, как губы Гарсиа выстраивают из слов красивые кочевые замки ковбоев и трапперов, — останется рядом с ней. …И Джеки колобродит, устраивает очередную мальчишескую браваду, рыцарским жестом опускаясь перед Кортни на одно колено и с затяжным, что прыжок, взглядом целуя ей руку. Разве мог бы так парень, хоть один из их школы, думает Кортни, и сама же себе отвечает: нет, не мог бы, никогда, зачем им, когда и так все девчонки вешаются им на шею? Никогда; все эти мальчишки — лишь пародия на то, какими должны быть мальчишки, а самые настоящие парни получаются только из таких вот девчонок, как Джеки Гарсиа. Только из них.***
Джеки забрала бы ее у самого порога, раскручивая зачинающийся скандал, поджигая бикфордов шнур и запуская неотвратимую реакцию в механизме, обещающем сдетонировать даже быстрее, чем они успеют добраться до школьной парковки, но Кортни не позволяет ей всё испортить и наломать дров, уговаривая встретиться чуть дальше: мать искренне верит, что вьюрок идет на выпускной в одиночестве, в компании таких же невостребованных подружек — и замечательно, и пусть все узнают об их хулиганстве рано утром, когда будет уже, к счастью, слишком поздно. Машина снова отцовская, старенький кадиллак Deville шестидесятого года, с острыми хвостатыми плавниками «детройтского барокко», вылуженный и вылощенный рукастым родителем, и в нем пахнет скрипучей старой кожей, пылью и въевшимся табачным смогом. Джеки еле сдерживается, чтобы не закурить — все-таки они еще школьники, хоть и задумавшие нарушить всё, что только нарушить можно, — крутит в пальцах сигаретную пачку, нервно улыбается вьюрку, не верит, что тот действительно с ней, что не предаст, улизнув в разгар праздника к какому-нибудь парню, чуть более настоящему, чуть более укомплектованному, чуть более правильному; боится, но страх свой старается не выказывать. На ней новенький, с иголочки, фрак, идеально выглаженная, без единой складки, белоснежная рубашка, бабочка под затянутым наглухо горлом и начищенные до блеска мужские туфли на невысоком каблуке. Сейчас Джеки — стильное совершенство воплоти, скрывающее под парадной одежкой дерзкую татуировку и уличные повадки, но она о своем облике даже не задумывается, легкомысленно отмахиваясь и только бросая на вьюрка влюбленные взгляды. — Ты сегодня настоящая принцесса, — без конца выводят ее губы, а рука по временам соскальзывает с рычага скоростей, отыскивая ее ладонь и переплетая ломотой жилистые пальцы. — Из сказок Диснея. Знаешь, как я любила в детстве Диснея? Говорят, он был шизофреником, но в прекрасном понимал толк — может, как раз потому и понимал, а вовсе не наперекор. Кортни смущенно кивает и прячет глаза: между ними всё еще ничего не было, кроме поцелуев, кроме жадных боготворящих рук, обласкивающих и сминающих сквозь одежду все хлипкие косточки, но она знает, что как только трейлер сдвинет колеса с мертвой точки, покоряя первый километр бескрайних трасс и направляясь в свободное плавание сухопутным фрегатом, самолично наложенные запреты и табу будут сняты, и это непременно случится, и Джеки будет боготворить ее обнаженное тело, хотя сейчас об этом слишком стыдно, страшно и волнительно думать. Кортни хватает мысли, складывает, как четки из бирюзовых бусин, тормошит ажурными перчатками органзу бального платья: декольте непривычно жмет, корсет чуточку душит, делая дыхание частым и поверхностным, капля позаимствованных у матери духов и подвеска с изумрудом на груди кажутся такими дряхлыми выходцами из прошлого века, что за них делается неловко, а пышная голубая юбка доканывает ощущением абсолютной беспомощности, но Джеки нравится такая ода женственности, и вьюрок смиряется, отпуская весь грядущий вечер на самотек. Уже у самых школьных дверей Джеки останавливается, выуживает, будто ушлый циркач, из-под пиджака каким-то чудом не помятый корсаж из душистого белого шиповника, сплетенный на заказ и тщательно обернутый шелковой лентой, прячущей острые шипы. Надевает Кортни на трясущуюся руку, приобнимает за талию и в потоке других пар вводит под своды их школы, где пахнет прощальным сквозняком, шныряющим по коридорам и под потолками. Кортни на всю жизнь запомнятся ядовитые взгляды, пущенные навылет и вслед, в каждом из которых смешивается так много клеймящих и вскрывающих эмоций, что становится тошнотворно и дурно, что надо быть Гарсиа, а не Кларк, чтобы выдержать это и не переломиться в хрупких позвонках внутреннего стержня. Взгляды сопровождаются шепотками, шепотки иногда превращаются в восклики, и вьюрку приходится мысленно затыкать уши, а Джеки — демонстрировать оскаленные зубы, но потом в толпе вдруг попадаются те, кто открыто им улыбается, кто хлопает по плечу в знак поддержки, и сразу становится чуточку легче. На выбеленном в мел лице Кортни вялые полупрозрачные краски возвращаются лишь тогда, когда на сцене появляется приглашенный на торжество ансамбль и невостребованный сладкоголосый солист, неуловимо похожий на Дэвида Боуи. Литавры пробуют первые дребезжащие ноты, к ним подключается саксофон, оставляя джазовое послевкусие; Джеки берет Кортни за руку, ведет за собой на танцплощадку, не замечая, как спотыкается напуганный до чертиков вьюрок, обнимает за талию, сводя с ума опаляющей близостью, с удовлетворением подмечает, как невольно расчищается вкруг них пространство, а заинтригованные выпускники впиваются пожирающими взглядами, и безупречно ведет за собой в выверенном танце, двигаясь так, что сразу становится ясно: она оттачивала эти движения до автоматизма, потому что у нее, которая недо-парень, нет права на ошибку. У парней — тех, что с настоящим членом, — оно есть, и не одно, им всё прощается за выданный природой мясной обрубок, они даже могут вести себя, как подонки, могут быть мягкотелыми и слабовольными, но Джеки себе такого позволить не может. Не хочет, на самом-то деле. И Кортни, поддаваясь кружащейся голове, охмеленно думает, что, боже, ее сногсшибательная Джеки — настоящий, лучший из парней, а все остальные — просто жалкая, ничтожная пародия. В миг, когда они пробираются к дому Гарсиа через заросли колкой смородины, сторожащей приземистую белёную изгородь, Кортни уже не фигурально, а по-настоящему пьяна, хлебнув, чтобы не умереть от скручивающего тело нервоза, пару раз из припасенной у Джеки во внутреннем кармане фрака фляжки с бренди, однако сама ее спутница к спиртному не притрагивается, сберегая ясность рассудка для более важных дел. Отцовский кадиллак так и брошен на парковке перед школьными корпусами, отец предупрежден, записка для матери, заранее начирканная перепуганной собственной храбростью Кортни, оставлена вместе с увядшим корсажем на письменном столе ловкой Гарсиа, поднаторевшей карабкаться вверх по яблоне и обратно, праздничное скинуто, скомкано и затолкано в багажник, а взамен надеты протертые на коленях джинсы, светлые майки, рубашки в свободную клетку, черные мешковатые футболки и кеды с зебровой полоской, и вьюрок ощущает себя как никогда решительным, как никогда чокнутым и как никогда счастливым. В трейлере чуточку непривычно, пахнет слишком по-домашнему, будто в этот вагончик затолкали бабушкину кухню, насквозь пропитанную воскресными панкейками; Кортни залезает на сиденье и неловко ерзает, Джеки запрыгивает за руль, распахивает окно, вытаскивает припасенный заранее плед и укутывает своего единственного пассажира, приковывая, как и было обещано, безопасным ремнем, а нетрезвый вьюрок что-то невнятно бормочет, ощущая разгоряченными щеками ее прохладные порхающие руки, слитые воедино с врывающимися в кабину встречными потоками. Карты брошены, и расклад показывает судьбоносные Огайо, Индиану, Иллинойс, Айову и Небраску с их придорожными мотельчиками, дешевыми закусочными, сухой пылью с обочин и безмолвными закатами, ядерным взрывом догорающими на небосклоне… …Когда солнце возвращается поутру в их мир, выползая из-за горизонта бледноликим первопроходцем, заливая лобовое стекло мерно тарахтящего колесного дома и заставая их уже в пути, Кортни дремлет, чуть склонив голову на грудь, меж ее ключиц скромно поблескивает тонкая золотая цепочка, тянется дальше, подрагивает и теряется за кромкой светлой майки; плед сполз с ее плеч, и Джеки, нацепившая на нос темные авиаторские очки, иногда притормаживает на безлюдной трассе, чтобы склониться над ней и тайком вдохнуть нежного запаха. Кортни пахнет земляничным молоком, впереди поблескивает колонками и рычажками стальных топливных пистолетов автозаправка, и чьи-то корабли продолжают плыть проторенным маршрутом, а Гарсиа, хулиган и романтик в своей бродяжьей душе, тормозит у въезда, заглушает мотор, выскакивает на прохладный звенящий воздух и идет, надрезая треснутый асфальт угловатым порывистым шагом и улыбаясь щекочущим слабым лучам, что путаются в ресницах, покупать для своей похищенной спящей принцессы стакан крепкого утреннего кофе.