Волчица

— Недоброе это место, Николай Васильевич. Нехорошие вещи о нём толкуют. — А когда это мы бывали в местах, о которых говорят хорошо? — Гоголь невесело усмехается. Яким в ответ на шутку барина головой качает неодобрительно, но молчит. Устали они все, третий день в дороге, ни поесть нормально, ни поспать, а вокруг — грязь и подтаявший снег. Весна рано в этом году, принесла с собой долгожданное тепло, но вместе с тем — потоки селевые, комья земли, к подошвам прилипающие, да краски мутные, вызывающие тоску в душе. Николай Васильевич глубже в крылатку свою кутается, дрожит невольно, хоть и пытается это скрыть. Холодно. Солнышко, в окно заглядывающее, слепит, щуриться заставляет, но не греет почти. Гоголь со вздохом отодвигается от стекла, вжимается в сиденье, стараясь стать как можно незаметнее, обнимает себя за плечи. Авось станет теплее. «Чёрт-те куда тащимся, и конца этому пути нет». Про село Купище, куда направлялся Николай Васильевич, и вправду слухи нехорошие ходили. Что нечистая сила беснуется, ловит заплутавших в лесу путников — а что делает с ними, того неведомо, только больше не видит никто несчастных, ни слуху от них, ни духу. Словно и не было никогда. Возможно, то лишь глупые россказни суеверных селян, но разобраться надобно: если не они, то кто? Яким бы, правда, руками замахал на такие мысли, забранил барина своего: «всяких дураков на земле русской хватает, и без вас найдётся, кто будет по полям за дьявольскими силами гоняться. Негоже, барин, вас матушка в столице пристроили, работу достойную нашли, а вы вместо этого…» И не ответишь ведь ничего. Для Якима связь с потусторонним заканчивается в ту секунду, когда он от него отворачивается. Когда закрывает глаза и, осенив себя крестом святым, погружается в мир снов, до которых морок дьявольский не достанет своими цепкими лапами. Когда возвращается в обычную, не испорченную другим, мистическим, миром, жизнь. Он не сталкивается с ним ежедневно, еженощно, постоянно балансируя на тонкой грани между двумя реальностями, не теряется на ведущих в тупик тропах, не сходит с ума, цепляясь за проблески ускользающего сознания. Гоголь до сих пор видит тёмную фигуру всадника по ночам. Стоит смежить усталые веки, как он тут как тут, из мрака выступает, подкрадывается, нависает и смотрит из-под капюшона, дыша тяжело, хрипло. И оскал ведьминский из мглы вырисовывается, еще чуть-чуть — и проклятая в круг переступит, из которого выходить нельзя. Толпится дьявольское войско, хохочет, визжит, брызжет слюнями, радуется новой жертве, царапает когтями невидимую стену, которую Хома Брут возвёл. Вот-вот прорвётся внутрь, в горло кривые клыки вонзит, напьётся крови, утащит с собой в небытие, обречёт на вечные муки. Разноголосица сатанинская невыносима, бьёт по напряженным как струна нервам, молоточками стучит в висках, нарастает с каждой секундой. Со всех сторон — глаза бесовские, бесстыжие, смеются злорадно, чуют добычу, что не денется уже никуда. Но вдруг смолкает нечисть, захлёбывается собственным криком, нехотя отступает назад, прижимается к полу, чуть ли не по земле стелется. Николаю Васильевичу радоваться бы — спасся, прожил ещё одну ночь, да только знает он, что внезапная передышка означает. Дрожит старая церковь почти до основания, падают со стен иконы, разбиваясь вдребезги, срывающийся голос Хомы замолкает на полуслове, превращаясь в протяжный страшный хрип. Добралась ведьма окаянная до Брута, некому больше тексты старинные читать, некому с тёмными духами бороться. Некому, кроме как самому Гоголю, с Вием справляться. Но не в силах Николай Васильевич справиться даже с собственными ходящими ходуном пальцами, которые не могут взять книжку с заклинаниями. Что уж говорить о самой страшной потусторонней твари, которую мать-земля когда-либо изрыгала из своих недр. И вот уже тянутся кривые лапищи, зловонное дыхание касается щеки, а глухой, рокочущий, вызывающий стылый, парализующий ужас голос просит — нет, приказывает, и горе тому, кто ослушаться посмеет! — Поднимите мне веки! И глаза — жёлтые, волчьи, дикие, смотрящие с злобой, от которой кровь стынет в жилах. И сама волчья морда скалится, капает слюна с грязных зубов, серая шерсть торчит клоками. Страшный, необузданный, жестокий зверь. Прыгает резко, бьёт когтями наотмашь, вгрызается в шею, перегрызает мышцы, чавкает. Глаза режет от тошнотворного металлического запаха крови. Его, Николая Васильевича, крови. — …сильевич… Николай Васильевич! Голос как будто Якиму принадлежит, но только откуда ему тут взяться? Дерёт грудную клетку оборотень, кости ломает, крик с искусанных губ срывается, но ни звука не доносится, лишь демоническая тварь продолжает свою страшную трапезу. Дёргает косматой головой, и вдруг Якимом обращается. «Это… что же… это как же?» — Николай Васильевич, да что же вы, в самом деле! Просыпайтесь, барин, не пугайте нас так. Тихо. Гомонящая сатанинская шайка не кричит более. Блаженное безмолвие, лишь лошади изредка похрапывают. Лошади? Какие лошади? Откуда в церкви взяться лошадям? Николай Васильевич встать пытается — сделать это отчего-то непросто. В груди давит — там, где нечисть в плоть вонзала острые когти, но на теле не видно ни ран, ни крови. Яким смотрит встревоженно, силится приподнять барина, который, оказывается, лежит на полу дилижанса. Не в церкви заброшенной, не в Диканьке проклятой. Мышцы болят, словно несколько десятков вёрст пробегал, за тьмой охотясь. В голове — обрывки мыслей, бессвязные, друг на друга наслаиваются, сплетаются, сводят с ума. Очередной кошмарный сон привиделся? Или это всё было взаправду? — Вот так, барин, аккуратней. Держитесь за меня. Руки у Якима мозолистые, крепкие. С лёгкостью нянчил Николая Васильевича в младенчестве, а теперь с такой же грубой мужицкой силой на жёсткое сидение дилижанса опускает. Привычным жестом, не первый раз приходится барина после обмороков подхватывать. Николай Васильевич не сопротивляется — не в силах, лишь молча покоряется и позволяет облокотить себя на спинку. Бомгарт изучает Гоголя сквозь очки, но не спешит вмешиваться: Яким и без него неплохо справляется. Гоголя всё ещё ощутимо потряхивает, но некогда ему мешком валяться. «Берите себя в руки, Николай Васильевич, впереди ещё много работы, которую за вас никто не сделает». — А… почему мы стоим? — вопрос невпопад, но лучше уж он, чем бесконечные взволнованные — а ещё хуже жалостливые взгляды. Яким должен на козлах сидеть, а вместо этого чёрт-те чем занимается. Что его, Бомгарт разве не мог в чувство привести? Так они незнамо сколько времени провозятся, если будут на ерунду отвлекаться. — Так а… приехали мы, — Яким руками разводит, как бы дивясь на непонятливость барина. Сердце резко ухает вниз, Николай Васильевич бросается к окну, откидывает занавеску и жадно вглядывается. Солнце светит вовсю, слепит, рассеивает мрак грёз ночных, шепчет о наступлении нового дня, но на периферии сознания сверкают всё же глаза волчьи. Не уйдут они никуда, останутся рядом, чтобы уловить момент слабости, когда истончится грань между мирами, когда снова явь в топкое болото видений засосёт. — Вот оно какое… Купище… Яркое, как будто не здесь нечисть хоронится. Весеннее, радостное, жизни полное. Купище. Название, вслух произнесённое, невольно дрожь вызывает. В село это гостей из столицы привёл очередной кошмар Николая Васильевича, и оттого мороз по коже бежит от мыслей, что путников здесь может караулить. В Диканьке Гуро с Гоголем ждали, оттого и встречали сразу по выходе из дилижанса. Сейчас же жители местные с опаской косятся на гостей непрошенных, шепчутся меж собой, но вслух не говорят ничего. Николай Васильевич с тоской думает, как будет объясняться с полицией сельской, что в оправдание приезда своего скажет. Мол так, сон нехороший мне привиделся, а в нём на указателе деревянном чётко так название вашего Купища вырисовывалось? Как бы под белы рученьки — и в дом для душевнобольных не отдали. — Леопольд Леопольдович, вот вам деньги, держите… найдите, пожалуйста, постоялый двор, снимите комнаты. И Якима с собой возьмите. — А вы как же? — Бомгарт щурится подозрительно, не нравится ему, что Гоголь одних их оставляет, но Николай Васильевич устал смертельно, физически, но больше всего — духовно. Голова кружится, и шепчет голос тихий в висках: сам воздух здесь, кажется, силой мистической пропах, оттого и переносится паранормальное тяжелее обычного. Ох, и аукнется ещё спонтанное решение пойти на поводу у своего сна — одним обмороком в дилижансе дело не ограничится. — А я пройдусь немного, с вашего позволения. Воздухом подышу, а то нехорошо мне. Яким что-то недовольно в спину бормочет, но Николай Васильевич уже не слышит его. Быстрым шагом удаляется, лишь бы не остановили. Слабым, наверное, считает его Бомгарт, стыдно, но не хочется сейчас совсем обратное доказывать. Он и правда слаб. Самому от себя противно, до дрожи в пальцах, так бы взял, да и бросился в омут ближайший, когда совсем невмоготу становится — но держится Николай Васильевич, трепыхается. Борется с тьмой бесовской, спасти кого-то всё пытается. Лишь бы всё было не зря, лишь бы и правда спасти удалось душу невинную, ради этого и любую муку стерпеть можно. А ветер-то гораздо теплее стал, больше нет надобности в крылатку кутаться, мерзкий холод больше не разливается по венам, не превращает руки в ледышки. Хорошо. Воздух полной грудью вдыхать — и пусть лишь от его свежести и ароматов весенних голова кругом идёт. Ни от чего больше. Как Господь допускает страсти в мире, который он создал таким прекрасным, что хочется выйти в чистое поле, обнять эту землю, припасть к ней и слушать, как подземными соками она питается? Как может вся эта гадость потусторонняя в нём быть и своим существованием мир Божий марать? Неловкое движение — и нога попадает под корень, Гоголь спотыкается и упирается руками в дерево, чтобы не упасть. Ствол у берёзы шершавый, царапает ладони, но нет ничего ближе в эту секунду, чем эта берёза, родная, русская, росшая здесь десятки лет — и нипочём ей твари загробные, простоит ещё столько же. Николай Васильевич поворачивает голову, чтобы окрестности взглядом одним обвести, и натыкается на местного паренька, пасущего рядом корову. Смотрит парнишка настороженно, исподлобья, к груди хворостину прижимает. Не нравится ему гость пришлый, не знает он, что от Гоголя ожидать. — Привет, — Гоголь тихо улыбается и рукой машет приветливо. Щемит неприятно сердце от того, как вздрагивает от этого простого жеста мальчишка, а потом и вовсе бросается наутёк, сверкая босыми пятками. И непонятно — то ли столичные путешественники им не нравятся, то ли сам Николай Васильевич подобного страху нагоняет. Помнит он, как ведьму перекосило, как искажённым от страха голосом кричала она: «Тёмный!», и не по себе от того до сих пор. Тёмный. Нечистый, крепко с дрянью чёрной соединён, не разорвать эту связь, не отмыться. Ветер задувает резко, и Гоголь вздрагивает. Пора на постоялый двор идти, негоже Якима с Бомгартом бросать. Странная эта деревня, хлебнут они горя здесь. Николай Васильевич медленно бредёт по тропинке и кажется, что пристально в спину ему глаза злые глядят. Не оборачивается, не поддается слабости минутной, но уверен Гоголь, что глаза эти жёлтые, животные, волчьи. Что близко зверь дикий, что лапы напряжены, что несколько шагов отделяет от добычи. Что придёт хищник ночью, когда жертва спать беззащитно будет, и тогда-то сомкнёт острые зубы вокруг горла, и никакой Яким помочь уже не сможет. Но не оборачивается Николай Васильевич, упрямо вперёд идет. Что дальше будет, покажет ночь, а до неё — целый день, в который сделать нужно ещё очень много.