***
Гоголь просыпается от рычания, раздающегося чуть ли не возле самого уха. Волк. Сердце резко подскакивает куда-то вверх, горло схватывает, тело сковывает леденящим ужасом: ни рукой пошевелить, ни ногой. Воздуха не хватает, спазм лёгкие крутит — не позвать Якима, как ни старайся. Тишина разрывает голову изнутри, лишь рык утробный её нарушает. Глаза жёлтые прямо глядят, пасть чёрная открыта, зловонным дыханием щеки опаляет. Нависает зверь телом всем, брюхом серым прижимается, уши поджимает, скалится злобно. Николай Васильевич замирает, страх холодом по венам разливается, сердце гулко стучит, глупое, как птица в клетку попавшая. Нет никого на всей земле русской в эту минуту, пусто, как будто вымерли все — лишь Николай Васильевич да тварь нечистая, один на один остались, и ясно как день Божий, кто живым из схватки этой уйдёт. Гоголя трясёт, смотрит не отрываясь в глаза безжалостные, дикие, зрачки чёрные, тёмные пятна на луне жёлтой. Глядит в душу зверь, и пасть словно в ухмылке жуткой растягивается. Шире, ещё шире, зубы острые, кривые, слюной капает, и вдруг хохот дьявольский из самого волчьего нутра раздается. Смеётся, бесово отродье, заливается, и со звуком этим рвётся у Николая Васильевича что-то внутри. Неправильно, не по-Божеским законам это, демон шутки затевает подобные, пришёл, проклятый, за душой, в царство своё подземное забрать хочет. Гоголь вздыхает судорожно, воздуха в лёгкие, тугим обручем скованные, набрать пытается и понимает вдруг, что не шерсть серая рубашки ночной его касается, а грудь женская. Бесстыжая, прелестями обнажёнными прижимается, усмехается сладострастно, глазами волчьими из-под маски звериной смеётся бессовестно. — Аль не мила я тебе в облике человечьем? Или со зверем диким ночь провести желаешь? Голос хриплый, тихий, наклоняется ведьма к уху прямо, шепчет, дыханием горячим обжигая беззащитную шею. Кудри тёмные щекочут, когда бесовка губами к коже прикасается, языком влажную дорожку оставляя. Дёргается Николай Васильевич, вырваться пытается, но крепко держат руки женские, будто и не девица то вовсе, а парубок молодой. Чёрт силы слугам своим удесятеряет. — Ну, будь по-твоему добрый молодец, хозяин — барин, получи же, что жаждешь ты так страстно! Только где видано это — чтобы волчица себя отроку человеческому отдала? Нет, к племени волчьему принадлежать ты должен, лишь после этого твоей стану! Хохочет чертовка, обнажая клыки звериные, откидывает голову назад, тело нагое предъявляет бесстыдно. Но уродует красу девичью шрам, кривой, страшный, от шеи хрупкой тянется до самого живота, где тёмный треугольник женского лона виднеется. Исполосовала оборотня чья-то рука, но не смог довести до конца дело своё охотник неведомый, жива тварь дьявольская. Ведьма взгляд Гоголя перехватывает, смеяться сразу перестаёт, сверкает глазами зло, когтями острыми в предплечья больно впивается. — Не думай, что победить меня легко, многие до тебя пытались. Шанс один будет лишь у тебя, упустишь — и станешь моим навеки. Не отпущу я тебя, пожалеешь, что жизнь загробная вечная, да поздно уж будет. Смотрит бесовка презрительно, скалится и вдруг резко на пленника своего что-то накидывает. Тяжёлое, косматое, лицо закрывает, и на какие-то доли секунд в тьму сплошную мир превращается. «Шкура волчья». Николай Васильевич головой мотает, сбросить с себя мех звериный пытается. Жарко, дышать тяжело, пот по лицу градом катится. В Аду словно, цепко держит ловушка, не отпускает. Удаётся наконец Николаю Васильевичу выбраться из плена, воздух с облегчением грудью полной втягивает и видит вдруг вместо рук своих лапы волчьи. Серой шерстью тело всё покрыто, хищник лежит на постели разобранной, а ведьмы и следа нет. Крик в горле застревает, рыком вслух обращается. Когти ткань тонкую царапают, рвут, хвост бьёт по бокам. Николай Васильевич — или уже тварь нечистая — голод страшный чувствует, внутренности все от жажды тёплой крови сводит. И рвётся из груди вой жалобный, луна полная в окно глядит, в глазах нечеловеческих отражаясь. — Вой в полнолуние — тревожный знак; Волчья тропа уходит во мрак. Если ты зверем смог обернуться, В мир человечий тебе не вернуться. Тихий шёпот. Комната плывёт вокруг, искажаясь. Окно — зеркало. Силуэт девичий. Неровный огонь свечи. Медвежья шкура на стене. Тело мужчины, окровавленное, разодранное. Хохот издевательский. Громче, ещё громче становится, рокотом нарастает, рвёт голову изнутри, в агонию превращаясь. «В мир человечий тебе не вернуться!» Гоголь просыпается в холодном поту, тяжело дыша, на мокрой от пота простыни. Сердце скачет безумно, плывёт всё перед глазами, голова кружится. Взглядом быстро комнату обвести — убедиться, что никакого волка и в помине нет. Кошмар очередной, на явь похожий, видение дьявольское, в предупреждение посланное. Николай Васильевич виски руками сжимает, раскачивается всем телом. Одному Богу лишь ведомо, как нечеловечески, нестерпимо он устал. Как жаждет простого ночного отдыха, возможности сны не видеть и не сходить с ума, с каждым днём всё сильнее. Солнце лучами тепло до щеки касается. День занимается новый. Пора, Николай Васильевич, подниматься, скоро Яким придёт будить барина своего, сетовать вслух, что-де «снова всю ночь бумагу марали, не отдохнули толком, не бережёте себя». И знать не будет, что не дарует сон успокоения барину. Что снова мир мистический двери свои открывает. Что силы нечистые визит ночной нанесли — и что страшное должно что-то случиться.***
Гоголь взгляд отводит, дышит с трудом, преодолевая тошноту. Бомгарт на корточках тело внимательно осматривает, вслух комментируя, отчего становится только хуже. — Удар сильный был. Ощущение, будто не человек раны эти нанёс, а какой-то зверь. Вот, видите, Николай Васильевич, как будто драли бедолагу когтями. И зубами куски отрывали. Николай Васильевич не хочет видеть, он жаждет подальше от этого места быть, где угодно, но не здесь. Стоило утром порог комнаты переступить, как ботинком во что-то мягкое уткнулся, и до сих пор дрожь пробирает от воспоминания. Этим «чем-то» труп мужской оказался, неизвестно как в коридоре появившийся. Яким клянётся и божится, что не видел никого и ничего ночью, что ни звука до его ушей не доносилось. — Чёрт это, барин, он и по воздуху пролететь может, и сквозь стены проходить. Не совладать с ним человеку. — Где нижняя часть тела — ещё пока неизвестно, но сколько же силы приложить надо, чтобы так кости обрубить! — голос Леопольда Леопольдовича буравчиком в больную голову вонзается, заставляя морщиться. И как он может хладнокровным оставаться, видя перед собой… это? Гоголь Господа благодарит, что накануне от ужина отказался — желудок опустошать нечем. Ног у трупа нет, на их месте кожа висит лохмотьями, лоскутами рваными по полу раскидана. Внутренности человечьи, кишки, кости, месиво сплошное и кровь. Кровь повсюду, дорожкой извилистой по полу деревянному тянется, капает со стен, в щели затекает. Алым окрашен ковёр, стекло на окне и даже ботинки Николая Васильевича, которыми он имел неосторожность на труп наступить. От запаха трупного желудок к горлу поднимается, пятна цветные перед глазами мелькают. Словно тушу свиную разделали и под дверь гостя столичного подбросили. Не укладывается в голове, что это — человечьи останки, что это когда-то по земле ходило и мужчиной молодым являлось. А ведь всё ещё записать надобно, ни одной детали не пропуская, даже если пальцы, перо держащие, дрожат и то и дело норовят кляксу поставить. — Ночью это произошло, труп даже толком закоченеть не успел. — Значит… — дышать медленно, через нос, не смотреть, Николай Васильевич, не смотреть. — Значит, душегуб убил и расчленил тело ночью, недавно, а потом мне под дверь подкинул… Иначе, если бы его здесь… рвали, это кто-нибудь да услышал. Голос дрожит предательски, но силы все уходят на то, чтобы стоять ровно. Видел он это уже — во сне давешнем, в той же позе убитый лежит, тот же взгляд серых глаз безжизненный, то же выражение тупого ужаса на лице. Поводит Гоголя в сторону, рукой за стену цепляется. Только бы не упасть, только слабость лишний раз не проявить. — Леопольд Леопольдович, я прикажу… тело на носилки перетащить, а вы его осмотрите, пожалуйста. Здесь есть, конечно, врач, но я прошу, подсобите ему, вдруг что-то… странное обнаружите? Бомгарт кивает, сосредоточенно продолжая осматривать убитого. Кажется, будто не смущает его ничего, будто руки в крови багряной не вымазаны, будто дело это обычное совершенно. Очки лишь поправит, к бутылке приложится, да и к работе возвращается. Завидует его нервам стальным Николай Васильевич, сам-то не может так, не хватает духу. — А ты, Яким, поспрашивай, не видел или не слышал ли кто вокруг подозрительное. Вряд ли, конечно, но спросить стоит. А я сейчас записывать закончу и с Петром Михайловичем поговорю… Пётр Михайлович? Глава местной полиции стоит, бледный как полотно, в косяк дверной вцепившись, и чуть ли не по стене сползает. Сразу, как только позвали его, пришёл, но толку от Выговского никакого, лишь глазами от ужаса расширенными смотрит и сглатывает судорожно. Гоголь и то наверняка получше выглядит. — Пётр Михайлович? Выговский на оклик медленно оборачивается, выдыхает шумно, закатывает глаза и падает навзничь, ударившись затылком о деревянную стену. Николай Васильевич порывается было его поднять, но не успевает. Правая рука полицейского касается лужи крови, белые ухоженные пальцы окрашиваются в красный, и желудок Гоголя снова сжимается. — Эх, как же его угораздило-то!.. — Бомгарт пьяно икает — вот же чёрт хмельной, с самого утра с бутылкой в руках! — Выведите его на свежий воздух, в себя придёт. Да и вы бы, Николай Васильевич, проветрились маленько, а то на вас лица нет. Я тут как-нибудь… ик! Без вас справлюсь. Предложение заманчивое до крайности, но Гоголь головой качает. Не время из себя барышню кисейную строить, разобраться следует, что за дьявольщина в Купище происходит, что от него жители местные скрывают и кто кошмар такой с телом сотворил. — А вот это уже интересно! — Бомгарт присвистывает удивлённо, жестом к себе Гоголя манит. У того внутри всё переворачивается лишь от мысли, что придётся к месиву распотрошенному вплотную приблизиться, но послушно наклоняется. Вонь трупная сильнее в нос ударяет, и приходится записи крепче держать, чтобы не перепачкать. — Вроде как шерсть чья-то, смотрите… Волоски серые, жёсткие, то тут, то там в луже кровавой виднеются. Страх пальцами кривыми сердце Николая Васильевича сжимает. Собака или хищник дикий так близко возле его двери ночью прошлой стоял? Может, не сон то был вовсе, а явь? Вдруг что-то сперва незамеченное привлекает внимание Гоголя. Сердце пропускает удар. Смазанный, нечёткий отпечаток, но легко понять, что это, и от понимания этого ужас ночной возвращается. В луже крови виднеется волчий след.