Анна Дмитриевна бледна до крайности, глаза болотные запали болезненно, губы искусаны до крови, пальцы тонкие оборки платья нервно теребят. Смотрит хозяйка дома взглядом застывшим куда-то сквозь гостя своего, ни слова не произнося.
Тишина сгущается, смолой тягучей обволакивает, в лёгкие проникает, отчего в груди тяжело становится. Не решается Николай Васильевич молчание нарушить, стоит на пороге, изредка бросая на Выговскую неуверенный взгляд. Подурнела она за мгновения, краска с лица спала, боль неприкрытая в очах зелёных плещется. Не похожа совсем на ту горделивую и величественную даму, что некогда порог комнаты Гоголя переступила.
— Что же вы около двери стоите, проходите, Николай Васильевич.
Голос тихий, хриплый после долгого молчания, от него по спине у Гоголя мурашки бегут, словно от предчувствия беды страшной. Спотыкается на ровном месте, в собственных ногах путается, принимается извиняться неловко, отчего Анна Дмитриевна лишь морщится. Знак радостный — значит, способна ещё эмоции проявлять, значит, не мукой одной душа истерзанная полна.
— Вы ни в чём не виноваты.
Гоголь дёргается, как от удара. Вина всей своей тяжестью ещё сильнее на плечи давит: виноват, полностью, целиком, и никогда не смыть эту вину, не искупить ничем. От постоянного уверения в обратном лишь хуже становится, невыносимо, но не хватает уже сил, чтобы возражать.
Огонь затаённый в зелёных глазах прячется, предвещая бурю скорую, и не может от огня этого Николай Васильевич взгляда отвести, будто прикован, по ногам и рукам связан. Смутно знакомое в заострившихся чертах видится: словно встречал он уже это лицо, давно, многие годы назад, во снах, на грани видения и реальности. Видел — и забыл, а сейчас, в эту самую секунду, вдруг вспомнил, и мороз члены пробирает от этого воспоминания. Николай Васильевич вздрагивает, сглатывает и пальцами виски сжимает. Бред, всё бред, от начала и до самого конца, нервы ни к черту, сходит он с ума, и этим всё объясняется. Скоро от шороха каждого бегать начнёт, в каждой тени силу нечистую находить. Ведь пришёл он зачем-то в дом Выговских, какую-то цель в голове держал… путается всё вокруг, мир на лоскуты тонкие рвётся, яви ткань по швам расходится. Стучат молоточки внутри черепа, не ровён час снова сознание потеряет, в морок тёмный погружаясь.
— Вы в порядке?
— Д… да, — Гоголь выдавливает из себя кривую улыбку. Не хватало ещё, чтобы Анна Дмитриевна о нём беспокоилась. Он её мужа погубил, а она заботу будет проявлять, ухаживать за убийцей супруга. Не умрёт он, хотя полностью того заслуживает, но зачем-то жизнь ему до сих пор сохранена.
— Вам бы воды… Палажка, немедля принеси воды для господина Гоголя!
За стеной шорох раздаётся, шаги чьи-то торопливые, а через мгновение перед Анной Дмитриевной и Николаем Васильевичем появляется Палажка — простая деревенская девка, находящаяся, видимо, в услужении у Выговских. Волосы русые, в косу собранные, растрёпаны, глаза серые широко раскрыты и испуганно на барыню смотрят. В руках девушка кружку глиняную держит, к груди прижимает.
— И расплескала-то по дороге… высечь тебя бы надобно, да… скройся с глаз, уходи, нет сил браниться с тобой.
Палажка торопливо воду Гоголю передаёт, всхлипывает, дрожащей ладонью слёзы вытирает, губы кривит, как будто сказать что желает, но отворачивается и скрывается за дверью комнатушки, из которой и появилась.
— Пётр… Петя был дорог ей, вот она и…
Выговская вздыхает судорожно, пальцы побелевшие в кулак сжимает, горбится, словно меньше сразу становится. Затем поднимает голову, усмехается странно и кивает на кружку, что Николай Васильевич по-прежнему держит в ладонях.
— Да вы пейте, Николай Васильевич, не смотрите на меня. Не изверг я какой, не подумайте, за всю жизнь ни на кого руку не подняла… Сил моих просто нет больше. Тьма кругом, и не рассеивается она, как ни стараюсь.
Обнажённая откровенность стыдиться заставляет, словно Анна Дмитриевна перед гостем своим нагой выступает. Боль чужая иглой острой в душе отзывается, и становится почти физически нехорошо. Николай Васильевич послушно отпивает воду, чувствуя, как на короткое мгновение отступает головокружение. Можно надеяться, что он не упадёт прямо здесь, дойдёт всё же до своей комнаты.
— У вас… кровь возле двери.
Фраза вырывается прежде, чем Гоголь успевает её обдумать: слишком рано, слишком резко, слишком прямо. Анна Дмитриевна отшатывается, нежные черты искажаются будто в муке, и тонкие пальцы рот прикрывают, словно удерживая от крика.
— Чья? — на выдохе, шёпотом, всем телом порываясь к гонцу страшных вестей, Выговская не спрашивает: требует. И снова Николаю Васильевичу становится не по себе от огня, разгорающегося внутри болотных очей.
— Я не… я не знаю. Но думаю, что вам стоит быть осторожнее. Вы не ранены?
Смех, неуместный, ненужный, страшный в сгустившемся вокруг мраке, нарушает тишину. Гоголь потрясённо смотрит на дрожащие девичьи плечи, на безумный блеск глаз, на широкую усмешку, растягивающую пухлые губы, и сердце цепкими кривыми лапами схватывает стылый ужас. Да что же, ради всего святого, с ней происходит? Не помешана ли эта женщина, в самом-то деле?
— Простите… простите, пожалуйста, я не знаю, что на меня нашло, — Выговская лицо в складках платья прячет, голос её приглушённо звучит, и вся внезапная горячность и порывистость исчезает, будто их и не было вовсе. Перед Гоголем предстаёт вновь истерзанная горем потери вдова. — Просто вы так… так забавно спросили, не ранена ли я. Хотя что тут, в сущности, забавного… Как будто, если бы на меня, как и на Петю, напали, то я была бы способна ответить на ваш вопрос. Нет, правда, это в высшей степени забавно!
Анна Дмитриевна всхлипывает и смотрит неуверенно на стоящего над ней Николая Васильевича. По бледным щекам слёзы катятся, но Анна Дмитриевна будто не замечает плачевности своего положения, продолжая бормотать будто в бреду что-то о «забавности» и «иронии».
«Возможно, она и правда в некоторой степени безумна. Подобные потрясения не могут бесследно пройти для психики, особенно если и до этого характер был нестабильным».
— Вы ведь меня защитите, правда? — вопрос внезапный Гоголя врасплох застаёт, он вздрагивает, от мыслей своих недостойных отвлекаясь. Лицо бледное, с лихорадочно блестящими глазами совсем близко оказывается, пальцы хрупкие неожиданно сильно запястья сжимают, заставляя шипеть от резкой боли. В болоте очей чёрные зрачки чётко выделяются, беспокойно наблюдая за реакцией Гоголя. — Со мной… же не случится того же, что и с Петей? Эти… звери, легенды, волки, ведь это же всё неправда, всё не всерьёз, вы же поймаете того, кто это сделал?
— Я вам обещаю.
Губы произносят успокаивающие, такие необходимые сейчас несчастной вдове слова, а сердце ёкает, напоминая о том, сколько подобных лживых обещаний было дано. И ко скольким смертям они успели привести. Самонадеянный, безнадёжный идиот, снова и снова надеющийся на собственные ничтожно малые и бесполезные силы. Вина грызёт сердце, и Гоголь знает, что смерти Анны Дмитриевны он не простит себе. Не сможет жить с подобным грузом, зная, что пообещал спасти её жизнь.
— Спасибо. Этого мне достаточно. Я вам верю.
***
«Я вам верю».
Набатом тихим в голове отяжелевшей раздаётся, вновь и вновь возвращая к минувшему разговору. Комната плывёт перед глазами, рябью цветной подёргивается. Воздух из груди тяжёлыми толчками вырывается, словно рука чья-то лёгкие сжимает, вздохнуть в полную силу не даёт. Николай Васильевич безучастно потолок, испещрённый трещинами и паутиной, изучает, мысли вяло текут в воспалённом мозгу, нанизываются одна на другую, не позволяя остановиться на определённой.
— Николай Васильевич, у вас жар, снова, давайте-ка вы отдохнёте немного… Никуда я вас больше не отпущу, и не просите.
Гоголь и не собирается кровать свою покидать, слабость всем телом завладела, так что даже самое простое движение трудность вызывает. Пот липкий застилает глаза, жар невыносимый по венам разливается. Последний раз плохо так было, когда он воспалением лёгких заболел года два назад, тогда ещё Яким всерьёз беспокоился, что барина чуть не потерял. Может, он и сейчас в горячке по простыням мокрым мечется, бормоча что-то в бреду сквозь потрескавшиеся губы? Может, Купище, Диканька и вся прочая дьявольщина лишь привиделись ему в истерзанном температурой мозгу?
На лоб прохлада блаженная опускается, тряпицу мокрую кто-то осторожной рукой прикладывает. Николай Васильевич выдыхает, благодарно на своего спасителя смотрит, и слова застревают в горле, стоит лишь увидеть хищный волчий взгляд прямо напротив.
— Не пугайся, с миром я пришла. Ты меня обидел, а я все равно зла на тебя не держу. Не смотри так: не лгу тебе. Ещё не пришло твоё время, тёмный, а как придёт — сам поймёшь.
Бесовка садится рядом, губы кусает от боли — нога тряпками какими-то перевязана, не опирается на неё волчица при ходьбе. Видимо, даже силы бесовские не способны рану столь серьёзную залечить. Аккуратно пальцами по щеке Гоголя проводит, там, где когти звериные кожу царапали, улыбается довольно, языком клыки острые облизывает.
— Плохо тебе, тёмный? Не говори ничего, сама вижу. И как же подобное могло случиться, не думал? Что пластом беспомощным здесь лежишь, в то время как события столь важные вокруг происходят? — читается что-то неуловимое в жёлтом взгляде, между усмешкой и злорадством, но ускользает от Николая Васильевича, сознанием затуманенным не успевает зацепиться.
— Это… из-за тебя, да? — даже говорить становится трудно, слова с неохотой с губ срываются, противен сам себе Гоголь немощью своей внезапной, но бороться не получается. В геенне огненной сгорает, и языки пламени руками женскими к коже прикасаются.
— Может, и из-за меня. Не по воле своей мучаю тебя, сам в том ты повинен… не стоило тогда отвергать меня, всё равно сам ко мне придёшь. Лишь истерзаешь себя по пути этому, могло всё иначе быть, да не пожелал ты.
— О чём… о чём ты говоришь? Я не понимаю…
Бесовка хмурится, недовольно головой качает и ладонь ко лбу больного подносит. «Горячий» — шепчет, цокает обеспокоенно, тряпку влажную торопится приложить. И какой ей в том прок: умрёт Гоголь или же в живых останется, сама же убить его пыталась?
Николай Васильевич старается за эту мысль ухватиться, но соскальзывает в тьму забвения, с каждым разом всё глубже, пока наконец морок не завладевает им полностью. Где-то на грани барахтающегося в мраке дьявольском сознания голос женский настойчиво шепчет что-то, но уловить смысл практически нереально. Звон разрывает голову, копытами конницы адской отстукивает в висках, не оставляя в покое ни на мгновение. Наконец, Николай Васильевич ухватывает одну-единственную фразу, повторяющуюся надоедливо:
«В книге… посмотри в книге и узнаешь правду».
И смех, дикий, страшный, которым волчица насмехается над попавшим в ловушку пленником.
«Загляни внутрь — и зверя там найдёшь».
Шёпот, тихий, торопливый, другой, знакомый смутно, но не распознать, не разглядеть образ, что за ним прячется:
«Не верь никому».
На секунду одну из какофонии бесовской выплыл, и тут же погребён, завален, снова смех издевательский от стен отражается.
И когда Николай Васильевич бросает случайный взгляд в висящее напротив зеркало, в нём отражаются пронзительно-жёлтые глаза.
***
«После укуса оборотня проходит какое-то время, прежде чем укушенный в зверя обращается. Узнать, что человек заражён, можно по следующим признакам:
1. Укушенный становится агрессивным, злым, чувствует тьму внутри, дикий голод, который ничем утолить не может, оттого ещё больше озлобляется. Прежде кроткий сторону тёмную свою показывает, буйный же может совсем помешаться.
2. Укус может жар сопровождать (пометка: возможно, так тело с силой нечистой борется. Нужно больше узнать на данную тему), лихорадка, озноб, бессонница, страх к громким звукам, свету. Укушенный человек слабость чувствует, которая затем силой обращается невиданной.
3. На теле укушенного волосы начинают расти с огромной быстротой, так, что женщина может на мужчину похожей стать. Пометка: этот признак до конца не изучен, похоже на сплетни перепуганных деревенских баб, которые детей своих россказнями подобными стращают, чтоб не баловались.
4. Человек подозрительным очень становится, в каждом встречном врага видит, может на знакомых и близких людей озлобиться. То природа звериная о себе знать даёт.
5.
Вой
Полнолуние
Общеизвестно, что волки особое беспокойство при полной луне имеют, и оборотни, от них произошедшие, в том на них очень похожи. Укушенный волнение при полной луне испытывает (но не воет, как о том мне в трактире рассказывали, это же абсолютная глупость!), не может спокойно вид её переносить.
6. Рана не заживает, даже если после укуса прошло достаточно времени.
Важное замечание: если укушенный не вкусит сырого мяса, то превращение полностью не завершится. Но как? Как излечить укушенного? Совершенно нет никакой информации!
7. Оборотни боятся серебра и осины (не проверено, ничего не изучено, одни только слухи!)».
Рукой чей-то целый абзац вымаран, исчеркан, так, что ни слова не разобрать. Николай Васильевич глаза напрягает, но прочитать строки таинственные невозможно. Лишь далее смысл снова улавливается:
«Если меня обратят, то полагаться я могу только на свои силы. Надеюсь и на Бога уповаю, что хватит сил с нечистью бороться, но если случится умереть мне здесь, то…
Нет, не буду указывать своё имя, незачем это. Записи спрячу до поры до времени, чтобы не нашли. Если меня раскроют, то единственной надеждой для тех, кто придёт после меня (надеюсь, что вы понимаете, с чем столкнулись), будут эти знания.
Примечание: пока я сумел узнать о шестерых, которые были здесь до меня. Это ещё не всё, но опасно расспрашивать, кажется, что у каждой стены есть уши. Надеюсь, что на мне этот список оборвётся.
Помоги нам Бог».
Сердце стучит бешено, словно норовит из клетки грудной вырваться. Гоголь дрожащими руками от себя неровно исписанные листы откладывает, руками в волосы зарывается.
Он превращается в оборотня, это ясно, как Божий день, и только идиот, которым он был всё это время, может от столь ясных фактов отмахиваться. И что стоило сразу задуматься о подобном исходе! Знал же, как знают все малые дети, которым с пелёнок рассказывают страшные сказки о силе нечистой — что укус оборотня неминуемо в зверя превращает. И в видениях чётко говорилось, и сама волчица не раз намекала… Глупец, слепой, ничего не видящий вокруг глупец!
И как же он мог записи эти с самого начала не найти — словно специально спрятаны были на виду самом, в кармане потайном. Если бы не подсказка, голосом хриплым нашёптанная, так и продолжал бы барахтаться в тьме неведения. Глупец.
Гоголь движениями торопливыми, необдуманными, резкими с запястья повязку срывает. Взору предстаёт уродующий белую кожу шов, аккуратными стежками пронизывающий человеческую плоть. Края раны воспалены, огонь по венам пробегает, дёргает нервы болью.
«Загляни внутрь — и зверя там найдёшь».
Сердце холодом обжигающим сковывает, Николай Васильевич замирает в ужасе от мысли, внезапно возникшей в сознании. Что там говорила бесовка: что есть и его вина в случившемся с Выговским? А если она имела в виду не только то, что он гибель Петра Михайловича предотвратить не смог, но и…
Нет.
Такого просто не может быть. Разум отказывается принимать страшную правду, но душой Николай Васильевич понимает, что не случайно очнулся возле тела растерзанного с кровью свежей и тёплой на руках. Помнит тот голод дикий, что внутренности сводит, что заставляет человека в себе забывать и зверя хищного наблюдать в отражении.
Из уст стон раздаётся, и Гоголь лицо в дрожащих ладонях прячет. Неужели в самом деле эта кровь, эти прожилки мышц и обломки костей, этот запавший неживой взгляд — неужели это мог сделать он? Гоголя передёргивает, к горлу комок подкатывает, начинает мутить. Если это правда, то и жить тогда ему совсем незачем.
Холодная чёткость мысли отрезвляет и заставляет вернуться в реальность. Николай Васильевич устало облокачивается о стену, закрывает глаза. Молоточки мерно стучат в висках, но Николай Васильевич не обращает на них внимания. Предложение волчицы он принимать не намерен, в нынешнем состоянии окружающим опасность смертельную представляет, лекарство неизвестно и излечение невозможной задачей представляется. Один выход — покончить со всем махом единым, и не подвергать людей дорогих и близких риску.
Страх коготками острыми царапает. Жизни себя добровольно лишить — грех великий, самоубийц в церкви не отпевают, и окружающие перешептываются в испуге суеверном возле забытых могил их. Неужели он действительно о подобном задумывается? А если ещё можно выход найти?
Гоголь гудящие болью виски потирает, морщится от пробивающихся сквозь занавески ярких солнечных лучей. Светобоязнь. Ещё один из признаков, заботливо изложенных в бесценных записях. И есть ли смысл сомневаться в выводах, когда истина ясна, как Божий день? Сколько ещё людей невинных пострадать может, пока он за существование своё бессмысленное цепляться станет? Сколько трупов растерзанных обнаружат жители деревни? Сколько он позволит себе размышлять да разные варианты взвешивать?
Николай Васильевич встаёт, нетвёрдой походкой из дома постоялого выходит. К его удивлению, ни Якима, ни Бомгарта рядом не оказывается, чтобы остановить нерадивого пациента. Словно специально подстроено всё как нельзя лучше… или это снова бред разумом завладевает? Кажется, будто глаза, злобой полные, из-за угла наблюдают — но стоит моргнуть, как видение испаряется.
Гоголь не замечает, как оказывается возле берега озера. Знает, что омуты глубокие в нём встречаются — случилось услышать от неразговорчивых местных мужиков. Вода тёмная будто нашептывает что-то, но слишком мучительно отзывается этот шёпот в душе, чтобы к нему прислушиваться. Невольно в голове всплывает далёкий знакомый образ: мавка в белой рубашке, грустная улыбка пухлых губ, цепкие нежные пальцы на коже и имя, которое не произносилось очень-очень давно. Оксана.
Но пуст и холоден водоём в утренние часы, когда природа только пробуждается от ночного сна. Когда жизнь новая в природе зарождается. Когда мир день пробуждающийся встречает.
Николай Васильевич опускается на колени к воде самой, ладонью прохладной поверхности касается. По глади синей рябь пробегает, исчезая через мгновения. Отражается в зеркале озера бледное лицо, с падающими на щёки чёрными волосами и глазами тоской полными.
Высоко в небе издаёт пронзительный крик незнакомая птица, а затем наступает тишина.
