Волчица

Крик Анны Дмитриевны до сих пор эхом в ушах отражается. Полицейские не уследили, и бывшая супруга Петра Михайловича смогла пробиться к его телу. Увидев, во что превратился обожаемый ею супруг, несчастная замерла, как будто глазам своим не веря, покачнулась, каблуком туфли изящной в лужу крови наступив. Затем вздохнула судорожно, прижав ладони ко рту. Из груди вырвался душераздирающий, рвущий сердце вопль, после чего Анна Дмитриевна зашаталась и рухнула обессиленно прямо в руки стоящего рядом Бомгарта. Гоголь прячет лицо в ладонях, но перед глазами — мёртвый, запавший взгляд Выговского, посеревшая кожа, кости, мясо и кровь. Кажется, что и сейчас пахнут металлом пальцы, будто не отмывал с остервенением их целую вечность. Николай Васильевич задушенно полувздыхает-полувсхлипывает в трясущиеся ладони. Мир ускользает, рвётся на нити, расползается по лоскутам. И нет желания цепляться за него, за явь держаться, хочется позволить тьме за собой утянуть, во мрак опуститься. Позволил. Он позволил этому произойти, хотя знал, видел, что случиться должно… предупреждён был. Бесполезный, никчёмный идиот, самонадеянно в Купище поехал, самодовольно рассчитывал, что победить сможет. Слёзы глаза жгут, отчаяние и злость разрывают внутренности, горькотой во рту отзываясь. Надо было сразу к Выговскому бежать, но отвлёкся на рану, затем… глупые, ничего не значащие, жалкие отговорки. Червь слабый, о существовании своём ненужном беспокоящийся. Какой теперь в этом смысл? — Я как увидел его, сразу всё понял — предупреждение это мне. Следующим я буду. Вина сердце сжимает так, что больно вдохнуть, и воздух в лёгких стремительно заканчивается, задыхаться заставляя. Вот и умереть бы так, от нехватки кислорода, от пятен в зажмуренных глазах, от звона, давящего на уши. Никогда не знать Купище, волков, голоса хриплого и чувства потери, от которого хочется утопиться. — Николай Васильевич? — Бомгарт робко до плеча дотрагивается. Гоголю даже не нужно видеть доктора, чтобы представить его побледневшее и взволнованное лицо, вечные круглые очки, взъерошенные словно после сна волосы и заботу в уставшем взгляде. Бомгарт предсказуем, наверняка начнёт речь свою с: «вы не виноваты, Николай Васильевич, вы всё делали правильно, кто же мог знать», и от этого становится ещё хуже. Вера хороших людей, неоправданная, безусловная мучает, не облегчение с собой принося, а вину, с каждым днём всё усиливающуюся. — Николай Васильевич… Гоголь молча поднимает голову. Сил и желания говорить что-либо нет, и Леопольд Леопольдович это, кажется, понимает. Садится рядом, не произнося ничего, платком лоб мокрый вытирает. «Отмыл кровь с рук» — мелькает где-то на периферии, но Николай Васильевич не успевает даже за эту мысль зацепиться. Темнеет в глазах, воздуха не хватает, в висках стучит, гулко, монотонно. Почему он, слабый, ненужный — жив, в то время как Выговский, сил полный, семью имеющий — лежит трупом осквернённым в соседней комнате? Почему зверь не убил его, почему не завершил начатое ранее? Рука до сих пор неприятно ноет, но Николай Васильевич не обращает внимания. Лучше б растерзал его волк накануне, лучше б Яким не вмешивался, лучше б тварь нечистая в жертву другого избрала. Лучше бы… — Нечего вам тут делать, — Бомгарт говорит хрипло, непривычно, непохоже на себя. Вздыхает громко и смотрит вдаль куда-то, словно не стена деревянная перед взором его, а мир, от других сокрытый. Тяжело доктору людей терять, нельзя привыкнуть к смерти, сколько бы ни ходила она рядом. — Тело… тело увезут, там я осмотрю его, а вы шли бы, отдохнули, а то лица на вас нет. Непростой день сегодня будет… Леопольд Леопольдович продолжает говорить, скорее для себя, чем для своего собеседника, который слушает рассеянно, в мыслях находясь далеко. «Это я виноват». «Так, значит, вы просто проснулись рядом с телом с окровавленными руками и… ничего не помните?» Кровь, смрад, крик женский, обрывки мышц и белки глаз с красными прожилками. «Нечего вам тут делать». «Уходите отсюда, Николай Васильевич, не нужны вы здесь, и так сделали уже, что могли. Из-за вас всё происходит…» «Предупреждение это мне, следующим я буду». Лицо бледное, страхом полное, и ни проблеска надежды в блуждающем нервно взгляде. «Это всё из-за меня». «Вы думаете, что с ним что-то случится, ему что-то угрожает?» Луна полная, вой волчий, зрачки чёрные, глубокие, бездонные. «Из-за меня, из-за меня, из-за меня». «И пожалеешь тогда, что добровольно со мной не пошёл… да поздно будет». Рык звериный, шерсть серая, злоба в голосе девичьем. «Из-за меня. Всё из-за меня. Всё». — Николай Васильевич? — кажется, кто-то до плеча дотрагивается, прикосновение настолько слабое, что не улавливается сознанием. Но окружающее нитью до предела натянуто, напряжено, и движения этого достаточно, чтобы мир на осколки разбился, лоскутами неровными разорвался, обломками рухнул на землю. «Это всё из-за меня». Гоголь резко со скамьи поднимается. От движения судорожного мир смазывается пятнами цветными, но Гоголь не позволяет себе упасть обратно. На стену плечом опирается, дух переводит, стараясь дрожь в ногах ослабевших унять. Нет сил больше оставаться здесь, выгрызая червем вины внутренности до тех пор, пока самое себя не изничтожит, не поглотит во мраке, от которого и в самом деле выход лишь — в омут глубокий броситься. Действовать, немедленно, сейчас же, пока не успело произойти что-то ещё непоправимое, пока дремлет нечистая сила после пира полуночного, пока предвестник смерти следующей в окно не постучался. — Вы… вы правы, мне и в самом деле… нехорошо, поэтому я пойду. Не беспокойтесь за меня, за мной Яким присмотрит. А вы пока… в общем, когда вы закончите, тогда я буду вас ждать. Гоголь заканчивает свою сбивчивую речь и торопится покинуть дом Выговского, спотыкаясь по пути и даже не слушая ответ доктора. Бомгарт в спину кричит что-то, но Гоголь уже на улице оказывается, воздух свежий вдыхает и тут же задыхается им, в приступе кашля сгибаясь. Драгоценные мгновения теряет, дожидаясь, когда вокруг всё прояснится, когда грудь перестанет подниматься рваными толчками, после чего к постоялому двору бросается, в комнату свою забегает. Действует лихорадочно, не задумываясь, не позволяя вине затопить всё без остатка: лишь бы делать что-то, лишь бы полезным быть, лишь бы не сидеть на одном месте. Яким за барина своего беспокоится, с расспросами сразу же набрасывается. Николай Васильевич, дрожащими руками пистолет пряча, отвечает невпопад что-то о том, что Леопольду Леопольдовичу «вещица из его медицинских приборов понадобилась, ты всё равно не поймёшь». Идти. Нужно срочно идти в лес, найти бесовку окаянную, за горло схватить, расспросить о происходящем, а если получится, то и убить. Самому сгинуть, но прервать цепь убийств кровавых, снять грех с души, искупить совершённое. Не впутывать больше Якима, Бомгарта и других людей, самому дело разрешить, самим собой лишь рисковать. И если суждено погибнуть нынче, значит, он попробует забрать волчицу с собой.

***

Шорох веток за спиной дрожь по коже вызывает. Николай Васильевич оборачивается резко, так, что лес на мгновение в пятно одно сливается: бесовка прячется за стволом берёзы, прижимается телом нагим к коре, глазами хищными из-под извечной маски поблескивает. — Выходи… — Гоголь взгляда от чёрных зрачков не отводит. Внутри — злость, со страхом смешанная, смесь адская, что не позволит с места сойти, даже если всё стадо волчье на гостя незваного набросится. Пальцы побелевшие пистолет сжимают, готовые на курок нажать, если понадобится. — Выходи, слышишь! Крик в зарослях тёмных теряется, заглушается елями вековыми, исчезает в пропахшем хвоей и листвой воздухе. Улыбается бесовка, из-за дерева смотрит лукаво, но выходить не спешит. Скрывается от внимания Гоголя пристального, смеётся нахально, дразнит жертву свою. — Это ты в гости ко мне пожаловал, значит, хозяйке и распоряжаться, — голос низкий внезапно возле самого уха раздаётся, и Николай Васильевич дёргается в испуге. Волчица вплотную к писарю подходит, пальцами неожиданно нежными волосы перебирает, ласкает. Прикосновения бесовки невесомые, хрупкие, уверенные, как будто знакомые, но помнит Николай Васильевич мёртвые глаза Выговского, отшатывается от дьяволицы, не позволяя ей в сети свои заманить. — Что же пришёл тогда? Снова поглумиться желаешь, дар, тебе предложенный, в лицо мне плюнуть? — губы пухлые в злобе искривляются, клыки звериные открывая. От мягкости прежней следа не осталось, лишь ярость животная да презрение в голосе слышатся. Отворачивается волчица от гостя своего, свет, сквозь хвою с трудом пробивающийся, гуляет по спине девичьей, ниже к ягодицам спускаясь и обнажённым ногам. Хороша собой тварь нечистая, пользуется силой своей, заманивает жертвы в ловушки и высасывает из них все соки, всю жизнь до последней капли. — Зачем… зачем ты убила Выговского? Думала, что это он меня позвал? Думала, из-за него я в село ваше треклятое поехал? Думала, что таким образом себя спасти сумеешь? Волчица вздрагивает, словно Гоголь смог зацепиться за что-то, найти нить, за которую можно потянуть и вытащить ключ к тайне, на которую, казалось, не было ответа. Взгляд жёлтый требовательно разглядывает, душу исследует, словно надеясь разгадку отыскать. В сердце поднимается что-то, похожее на торжество, мрачное удовлетворение, но Гоголь слишком возбуждён, чтобы останавливаться на этой мысли. Всё дрожит внутри, кипит, клокочет, и Гоголь торопится высказаться, выбросить на оборотня всё то, что давно накопилось, вкладывая в слова боль, страх и отчаяние последних кажущихся бесконечными дней. — А ты не подумала, что я сам решил приехать? Что ни Выговский, ни кто-либо ещё не звал меня, более того, я о селе вашем и не знал до прибытия сюда. Сама меня «тёмным» называешь, — мелькает ужас в янтарных очах, самый настоящий, дикий, иррациональный ужас, ужас зверя загнанного, за своей спиной охотника видящего, — а не подумала, что это меня и вело. Так что зря ты хорошего человека погубила, ошиблась в мыслях своих, и этого я не прощу. Сам погибну, а тебя с собой заберу. Больше ты никого не погубишь, слышишь, я не позволю! Рык громкий тишину, после слов Николая Васильевича возникшую, нарушает, бросается бесовка к гостю своему, когтями по щеке ударяет. Кожу опаляет болью, ветер холодный по ссадинам бьёт, но не старалась волчица убить, лишь рукой мазнула слегка. Страх затравленный из взгляда испаряется, будто не было его никогда, лукавства огонёк в глазах жёлтых вспыхивает. — Да как же ты — ты! — помешать мне вздумал, коли сам, весь, с обмороками твоими смешными да словами такими решительными, полностью в происходящем завязан? Тёмный… да, чёрная душа твоя, как и моя, похожи мы, по сути — одно и то же, как бы ни сопротивлялся ты. И неизвестно, кто злодей в этой истории, а кто — жертва. Не прикидывайся овечкой невинной, не идёт тебе. Или не считаешь виновным себя в гибели этой крысы полицейской? Загляни внутрь — и зверя там найдёшь, что на луну полную воет и крови людской жаждет. Чувствуешь, как сводит всё от голода лютого? Чувствуешь, как от человека не остаётся ничего, оставляя место волку? Чувствуешь, как жар дотла сжигает, уничтожая муки совести и вины? И после этого ты в мой лес приходишь, угрожать мне смеешь и остановить грозишься? Жалок ты, тёмный, не сможешь спасти никого, будут ещё жертвы, и ничего-то ты не сделаешь, слышишь? Сам же… хотя сам догадывайся, тем слаще мне будет лицо твоё видеть, когда снова ко мне придёшь. Бесовка смеётся нагло, заливается, голову запрокинув и кудри, особенно тёмные в неярком освещении, рассыпав по плечам. Руки Николая Васильевича трясутся, палец на спусковом крючке по-прежнему находится, но останавливает что-то, не даёт пулю выпустить и жизнь дьяволицы проклятой оборвать. Нечистая к дереву, рядом растущему, подходит, нагибается, берёт что-то большое и к груди прижимает. Виднеется серое, и сердце Николая Васильевича подскакивает, начиная биться быстрее. Волчья шкура. — А ты убивать меня что ли вздумал, раз решительный и вооруженный такой ко мне пожаловал? — бесовка голову набок склоняет, на похолодевшего Гоголя лукаво смотрит. Образы кошмара ночного мелькают перед глазами: жёлтые глаза, нагое тело, склонившееся во тьме полуночной, шрам, кожу пересекающий и обращение в зверя. Нет, он не позволит более этому случится. Никогда. — И думаешь, что сможешь? Нет, рано, встретимся ещё с тобой, тёмный. Запомни слова мои: вспомнишь их, когда невмоготу станет. Тогда и возвращайся, ждать тебя буду, не обижу. А пока… береги себя и не совершай больше подобных глупостей: следующего раза можешь и не пережить. Хохочет нечистая, смехом хриплым заходится. Загораются огоньки жёлтые среди еловых веток: стая звериная вокруг вожака своего собралась, окружают гостя нежеланного, теснят прочь. Бесовка движением быстрым шкуру на себя накидывает, и волчицей огромной оборачивается. Оглядывается на Гоголя напоследок, хвостом по бокам хлещет, и тут ступор писаря наконец пропадает. Рука дрожит, вспотевший от напряжения палец по крючку скользит, не попадает, нажимает на него со второго раза. Раздаётся выстрел. Вой, боли полный, лес оглашает. Гоголь, оглушённый, головой мотает, пытаясь уменьшить бьющий по ушам звон. Пахнет порохом. Дымка деревья скрывает, вьётся, поднимается к небу. Кровь алая с задней лапы льётся, окропляя траву вокруг. Волчица мечется, скулит жалобно, уши прижимает. Зверей не видно — попрятались, видимо, выстрела испугавшись. Жива. Волчица жива, лишилась одного или нескольких пальцев, но жива, и мороз пробирает Гоголя от мысли, что сейчас с ним сделает стая. Сердце стучит, отсчитывая секунды до страшного конца. Тук. Ослабевшие пальцы роняют ставшее бесполезным оружие. Тук. Ноги невольно шагают назад, дальше, как можно дальше от этого Богом проклятого места. Тук. Глаза, широко раскрытые, на миг встречаются с помутневшим от боли взглядом, в котором плещется ярость. «Беги!» И Николай Васильевич бежит. Бежит так, как не бежал никогда, царапая лицо о ветки, спотыкаясь о корни, задыхаясь, падая и снова поднимаясь. Бежит, не смея оглянуться, не зная, увидит ли несущуюся по следам стаю или же пустоту за спиной. Бежит, до тех пор, пока не достигает знака, возвещающего, что здесь уже начинается Купище, но даже и тогда не останавливается, позволяя себе отдых лишь у двери постоялого дома. Спасся. Ускользнул от неминуемой гибели. Но облегчения это совсем не приносит: знает Николай Васильевич, то лишь временная передышка. Поступком своим необдуманным черту между собой и оборотнями провёл, войну с нечистью открыто начиная. И теперь лишь ждать гостей ночных остаётся. Стая обязательно найдёт того, кто посмел напасть на её вожака.

***

— Анну Дмитриевну сейчас нельзя беспокоить, — бросает чей-то укоризненный голос, и обладатель его торопится захлопнуть дверь перед непрошеным гостем. Николай Васильевич топчется на месте какое-то время, после чего разворачивается и бредёт в обратном направлении. Чего ожидал он, придя сюда? Что Выговская радостно встретит его и в дом препроводит? Что говорить захочет о случившемся с тем, кто больше всех виноват в гибели её мужа? Кто с телом его поруганным оказался, с руками, в крови его вымазанными, и кто не способен объяснить, что именно произошло? И как ей — женщине, потерявшей любимого и ещё вчера жизни полной, в глаза смотреть? Как видеть её, зная, что беду предотвратить мог, но не сумел, не справился с возложенной задачей, подвёл всех? Николай Васильевич рассеянно за плечи себя обнимает: холодно без крылатки, солнце, было с утра поднявшееся, снова за тучи спряталось, ветер промозглый задувает. И шипит сквозь зубы от боли неожиданной, позабыл о ране проклятой, напоминает о себе. Раскрылась, пока Николай Васильевич от силы нечистой по лесу бегал, пришлось к Леопольду Леопольдовичу обращаться, ворчание его слушать да пообещать клятвенно, что обязательно в следущий раз беречь себя будет. Устал Николай Васильевич от заботы доктора извечной, ещё и Яким рядом бродит, постоянно на барина искоса с волнением поглядывает. Истрепало нервы Купище, ещё несколько дней подобных, и Николай Васильевич грубо отвечать начнёт в ответ на внимание пристальное. Как же он устал. «Вам бы писать, Николай Васильевич, эмоции на бумагу переносить. Впечатлительная вы натура, таким как вы, выход чувствам нужен, так и воплощайте их в сочинениях, у вас неплохо получается». Совет Гуро был по-своему мудр, да только как описать ужас, что происходил и продолжает происходить? Как изобразить боль и страх, образы нечисти, преследующих кошмаров? Как излить тьму, в сердце царящую, какие слова подобрать? Долго Гоголь не брал перо в руки, не было ни сил, ни желания. Может, пора вспомнить наказ Якова Петровича и облегчить душу, высказав всё, что лежит в ней. Может… — Анна Дмитриевна желает вас видеть, — тот же укоризненный голос возле уха самого слышится, только теперь он удивления недовольного полон. Гоголь вздрагивает, оглядывается и понимает, что каким-то образом к дому Выговских вернулся. Внимание в последнее время рассеянным слишком стало, сосредоточиться трудно, словно сквозь пелену туманную постоянно приходится продираться. — Проходите. Только не тревожьте барыню, она и так, сердечная, натерпелась многого за сегодня. Николай Васильевич по лестнице знакомой поднимается. Воспоминания настойчиво лезут в мысли, и отогнать их не получается. Тогда он шёл к Выговскому, чтобы предостережение зловещее узнать, теперь же — чтобы с вдовой его несчастной поговорить. И с каждым шагом вина сильнее давит, замедляет движение, пока Николай Васильевич совсем не останавливается. Дверь в комнату, в которой ожидает Анна Дмитриевна, закрыта, но Гоголь не решается постучаться. Оттягивает момент встречи, малодушно, трусливо, отчего мерзко от себя самого становится. Анне Дмитриевне самой опасность угрожать может, а он страшится вдове показаться, смотреть на неё, говорить — всё в доме этом о вине его напоминает, обвиняет, смотрит с укоризной. «Если бы не ты, хозяин этого дома был бы жив до сих пор». Наконец Гоголь кулак к двери подносит, чтобы постучать тихо — как вдруг замирает. Нечто привлекает его внимание и заставляет наклониться поближе, чтобы убедиться в увиденном. На полу, возле входа в комнату, виднеется несколько капель крови.