Не хочу ни любви, ни почестей.
На рога оленя садятся много фей, одна из них подлетает ко мне слишком близко. Она касается моего лица и улыбается. Но чуть позже она хмурит брови и чуть поворачивает голову. Её маленькая ручка все еще касается меня; фея подлетает чуть выше, на уровне глаз. — Что тебя беспокоит? — Её тоненький голос врезается в моё сознание. — Я разбита, — маленькая ручка хватает меня за щёку. — Я не вижу трещин, — она осматривает меня, — только пару морщинок.***
Я оказываюсь в обсерватории. Сегодня должны узнать как достать этот камень и решить, что будет дальше. Я чувствую страх, думаю о том, что это мои последние шаги и всё, что я увижу перед смертью, это Асгард. Хочу кофе. Вспоминаю разговор пожилой парочки, сидящей в кафе. «Кофе пьют, если есть проблемы, сынок! — Объяснил отец, когда принёс из зала чашки и хлеб. — Когда надо где-то в долг, в кредит у самого себя раздобыть сил. А люди, достигшие душевного мира, пьют чай!» Чёрт! Какой же монстр наша память. Мы забываем, она — нет. Все копит в себе. Она сохраняет всё, она прячет это от нас — сама в итоге решает, когда излить накопленное. Ты думаешь, что ты имеешь память. Но на деле, она имеет тебя. И это кошмарно. Локи проводит рукой по лицу, что-то нашептывает, и закрывает мне глаза. Я открываю глаза и не понимаю, что происходит. Словно сон наяву. Пейзаж был до того удручающим, что хотелось выть. Я не понимаю, что это. Открытая равнинная местность. Где-нибудь в Европе подобное назвали бы полем, лугом или степью. Но не здесь. В тропиках всё подчистую выгорает под палящим солнцем. Здесь подходит только одно слово — пустыня. Я слышу крик птицы и поднимаю голову. У неё оперение тёмно-коричневого цвета. Верхняя часть шеи и голова были покрыты не перьями, а, скорее, пухом бледного цвета. Низ шеи обрамляли заостренные длинные перья. Даже при свете солнца я могу отчётливо разглядеть. Крылья широкие и длинные, а клюв мощный. Летала надо мной медленно, с такой неподдельной важностью и солидностью. Она издала свистящий звук, напоминающий шипение. Вытянула свои когтистые острые пальцы, крылья сложила для посадки или для ловкого захвата цели. В двухстах метрах от меня, птица приземлилась и захватила цель. Она поднялась в небо плавно и не спеша. Птица села на ближайший удобный ей холм, а затем прозвучал взрыв. В небо взметнулось облако чёрно-огненной пыли, земля вздрогнула, а грохот приглушил уши. Ещё и ещё звучал грохот. Неба не было видно, лишь чёрное облако. Раз. Два. Три. Уши закладывало, и всё, что я слышала, так это как кричит эта уродливая птица. Из-под столба пыли я вижу космические корабли и пушки. Много людей, они сражаются друг с другом. Только сейчас я поняла значение слова «апокалипсис». По-гречески это «обнаружить» или «показать». Вот, что делают кризисы — показывают характер. Я с высоты наблюдаю за битвой, и все, что я могу, лишь тихонечко плакать. Это все реально или нет? Не понимаю, что происходит. Вижу как астральный корабль летит прямо в мою сторону, не смогу остановить его или отбежать. Не успеваю. Словно перелистывают, переворачивают память. Больничная палата. Отец лежит на койке. Боль разрушала изнутри, душила и заставляла ненавидеть всё. Нарастало чувство страха и одиночества, давя меня будто огромным камнем. Папа лежал на массивной больничной койке. К его груди были прикреплены электроды, с помощью которых отслеживали сердцебиение. В руках у него было несколько катетеров от капельниц, через которые в организм поступали нужные ему препараты. В носу трубки от ингалятора. Я была в однокамерной комнате своего собственного разума и мыслей. Я не понимала: это пустая комната или глубокая яма? Тюрьма? Это — одиночество. Я не знала, был ли тут запасной выход, или как вообще совершить побег отсюда. Ключик был только один, и он лежал в коматозном состоянии. Он был между жизнью и смертью, шагая по острию ножа или разломанному краю. Этот огонь, что в груди, либо согревал, либо обжигал все внутренности. И теперь без него так холодно, что вместо тромбоцитов — маленькие кусочки льда. Жизнь неразрывно связана со страданием. Узы страдания. Чужая боль передаётся другому. Только нужно решить, кто я. Если хороший человек стремится уничтожить страдание, то глупый даже не заметит, если не испытает их. А злой? Злой человек старается вогнать боль как можно глубже и распространять её повсюду, где только сможет. Что делать, если я могу быть третьей? Чем я виновата? Ведь ни глупцы, ни злодеи не пришли сюда по собственной воле, не возникли сами по себе из ничего, они — наследие. Злые не понимают, что они злы, — в чём их вина? Их тоже можно простить. В каждом злом человеке есть нечто от нас самих, а в нас есть что-то и них. Я была готова биться в агонии, попытаться заставить хоть кого-то чувствовать то, что чувствовала я. Моё сердце, Господи, сколько раз оно разбивалось? Сколько я его склеивала по кусочкам? Я не могу сделать ничего, ведь всё, что я делала — это говорила себе, что «всё хорошо, это нормально. Переживёшь». Я не хочу это переживать. Я хочу жить, а не выживать. Что мне оставалось? Молиться богам? Есть только один бог и это — Смерть. Я не из тех, кто признаёт попов или безответно верит в Бога, я не готова расшибать свой лоб, молясь у каждого порога церкви. Я не люблю религии раба, который покорен от века и до века. Какая странная штука фортуна! Мне выпадает всё, но при этом выпадаю я. — Доченька, — отец тянет ко мне свою руку, — люблю тебя. — Грустно, что смерть не останавливает боль. Она просто передаёт её кому-то другому. — Ты так упорно строила и низы, и высоты. Никогда, солнце, никогда не берись за новое, рука слишком мозолистая и тяжелая у тебя стала, — он трогает мою ладонь. Плачу, слёзы текут сами собой, кричу. Мне больно. Дышать сложно, невозможно. Не дают выдохнуть. Жарко. Меня выдергивает из сна тяжелая, мужская рука. Тор. Его глаза бегают по моему лицу. — Ты мог её убить! — Тор кричит в сторону Локи, что стоит поодаль. Не могу сфокусировать взгляд. — Эта дефектная очень живучая. Не думаю, что я смог бы её убить, — смотрю на него: обычная нахальная улыбка и взгляд, словно он лучше всех. — Что ты там видела? — Пустыню. Битву между людьми. Там были космические корабли, или, что-то подобное, не знаю. Потом я видела отца. Он умирал. Я не смогу кого-то спасти, если не могу спасти даже себя. Когда весь мир отворачивается от тебя, ты отворачиваешься от мира. Все мои грёзы о том, что я сильная, и то, что справлюсь — самовнушение. Я не из стали, а из воды. Я смотрела по сторонам: что-то догнивало, а что-то было выжжено.Если это не ад, то, по крайней мере, чистилище.
***
— Что ты чувствовала, когда увидела отца? — Тор смотрит на меня, — прости, что спрашиваю, но я совсем не знаю, что вы, люди, чувствуете. — Любовь и сожаление. — Что для тебя любовь? — Тор снова смотрит на меня сверху вниз, и даже когда он сидит, он выше меня. Смотрю на Локи, который копошится с книгами, что стоят на полках старой библиотеки. — Любовь — это бой, разве ты не знаешь? — сказала я. Чуть веду взгляд в сторону Локи и замечаю, как он усмехается. — Знаю. А еще, я знаю солдат, которые без рук, без ног, с волочащимися за ними кишками, зубами могут убить врага, потому что их ждут дома. Я прошёл много сражений и войн, и, знаешь, что? Я знаю, чьи имена они выхаркивают вместе с кровью, когда наш полевой доктор отрезает им гангренные руки и ноги. А еще, я знаю, Леа, кого они зовут, вывернутые наизнанку на залитом кровью поле. Они зовут своих женщин. Матерей, дочерей, невест. Они поэтому и выживают, что те, в их памяти, всплывают к ним и, возможно, разговаривают с ними или поют им песни. Кладут им руки на головы — и те выживают. Не потому, что я хороший врач, хотя, не спорю. Им есть за что держаться в этом аду. Наша профессия — ненависть. Но это снаружи. А изнутри… Ты знаешь, Леа, что держит их изнутри? Я, не сдерживая поток своих слёз, ревела, вытирая ручейки с лица, тёрла, пытаясь остановить их. Не получалось. Это словно сильный поток воды, который я сдерживала до последнего. Когда страшно нужно бежать. Бежать, оставляя на своём пути разгром, ибо тебя когда-то разбили. Разбили и бросили, оставили ни с чем. И как ни старайся искать утешения в играх, всё равно остаёшься ни с чем. Наедине со своей пустотой. Травля недостойных. Считать себя другим и сбивать короны с буйных голов. Как много душ нужно, чтобы залечить раны? А смогу ли я когда-то оставить это, уберечь их, даровать себе покой и свободу? Смогу ли я простить их? Обида никогда не пройдёт. Смогут ли простить меня? Я рада каждому слову, но и просить о таком не могу. Беги. Мы сидим в тишине, и я думаю, что стоит помочь мужчине. — Что мы ищем? — Спрашиваю я. — Со словом «камень» — отмахивается он, и тянет мне стопку огромных книг. Тор оставляет нас с Локи вдвоем. — Ты боишься смерти, Локи? — Убираю книжку, и смотрю на него. Он моргает и шумно выдыхает. — Смерть такая странная штука, она не видит разницы между грешниками и святыми. Она забирает, забирает и забирает. Страх сковывал, заставлял учащённо биться сердце, я поставил на эту рулетку всё, и теперь проигрыш означал — смерть. Смерть всех, кто меня окружал, но не моя. Я бросался в бой с остервенением, ибо всегда ждал своего конца. А теперь играю в рулетку с жизнью и смертью. — Он садится напротив меня на стол и тянет руку к моему подбородку, сжимая его и поднимая мою голову. Смотрим друг другу в глаза. — Ты такая дефектная, минградская девчонка. Знаешь, что бывает, когда любовь и смерть целуются? Получается такие, как ты, дрянная девчонка. Он тянется ко мне, но резко отстраняется, словно его ошпарило холодной водой. — На сегодня хватит. — Локи встает и выходит из библиотеки. Хлопает дверью, звук расходиться по всей комнате. Вопрос: что это было?