То, без чего нас нет

Знакомая до боли мизансцена: она снова вошла в дом без приглашения (зачем ждать, когда тебе откроют, если есть отмычки?!), и мистер Голд снова держит её на мушке. Только на этот раз она сама безоружна (хотя и не беззащитна). Какую-то долю секунды она просчитывает, успеет ли выбить револьвер из руки до того, как Голд нажмёт на спусковой крючок. — Эмма? — глухо переспрашивает он. Она поднимает вверх раскрытые ладони, демонстрируя собственные мирные намерения. Пакет из пиццерии падает на пол, и один из сырных уголков выскальзывает прямо на протёртый ковролин. Голд опускает пистолет вниз, щёлкает предохранителем: — Эмма… — голос его звучит укоризненно. — Чего ещё? — А вы чего? — бурчит она, подбирая пакет и придирчиво оглядывая выпавший уголок. — Я вам тут угощение принесла, а вы? — А я не наделён даром видеть сквозь стены, — Голд прячет пистолет в карман широкого махрового халата. — Что у вас за манеры, мисс Свон. — Эмма фыркает, сдувая упавшие на лицо пряди. — И что это за новая мода задабривать меня фастфудом? — Потому что с моими кулинарными способностями пищей собственного производства я могу только разозлить, — Эмма поднимает на него глаза и ждёт, когда Голд улыбнётся шутке. Когда этого не происходит, она поясняет со вздохом: — Я сама проголодалась, пока до вас добиралась. Вот и подумала… А почему вы не открывали? Голд неопределённо пожимает плечами и опускается на диван. — Учтите, — предупреждает он. — С пола я есть не буду. — Подумаешь, какой нежный, — бормочет Эмма себе под нос, картинно возводя глаза к потолку. Только оценить выразительность её мимики, похоже, некому, Голд даже не смотрит в её сторону. — К тому же пол чистый, — добавляет она уже громче и внезапно осознаёт, что сказала правду: пол действительно чистый, да и вся квартира выглядит не так, как ей запомнилось в её прошлый визит сюда. И не так, как должна бы выглядеть после года запустения. Кухонные поверхности блестят, ковровая дорожка, может быть, блёклая и потёртая, но при ближайшем рассмотрении на ней не обнаруживается ни пыли, ни грязи, только несколько въевшихся и, кажется, ещё влажных пятен. Диван расчехлён, из ванной доносится глухое рычание стиральной машины, полки опустели, а стоявшие на них книги сложены в стопки на полу. В воздухе витает запах моющего средства, горячей еды и ещё чего-то неуловимо ароматного. — Вы что, тут пылесосили? — спрашивает Эмма недоверчиво. Голд не удостаивает её ответа, складывает руки на навершии трости и какое-то время смотрит перед собой, словно что-то обдумывает. — Ну, — встаёт он наконец (Эмма видит, как револьвер оттягивает карман халата), — раз уж вы пришли, так и быть, напою вас чаем. Он ставит разномастные табуреты — металлический барный и деревянный пониже, по разные стороны откидного кухонного столика, достаёт кружки, украшенные рекламными логотипами производителей кофе, и разливает заварку из высокого чайника. Доливает кипятком. Вскрывает упаковку безвкусных — не сладких и не солёных — крекеров и высыпает их содержимое на блюдце. Эмма спешит воспользоваться этим внезапным гостеприимством, подходит к столику и ставит рядом с заварочным чайником пакет с сырными уголками. Она тянется к чашке, а Голд, в этот миг отвернувшийся к раковине, на дне которой покоится диссонирующая со свежеотдраенной нержавейкой грязная тарелка, комментирует не глядя: — Может быть, хотя бы куртку снимите? Эмма… Она кивает. По идее, Голд не должен бы видеть её телодвижений, но вдруг у него глаза на затылке? Эмма улыбается этой, так и не произнесённой вслух шутке, раздевается и садится на металлический табурет. Она горбится над своей чашкой, Голд усаживается напротив. — Сахара нет, — сообщает он равнодушным тоном. — Обойдусь, — грубовато отвечает Эмма. Какое-то время они пьют чай в тишине, нарушаемой только стуком чашек о столешницу и хрустом крекеров. Голд на них не особенно налегает, только маленькими глоточками отпивает чай. Травяной какой-то или зелёный. Эмма не слишком в этом разбирается: сама она чай пила разве что в качестве средства от простуды. Наверное, это должно было бы быть уютным: дымящийся и ароматный напиток в чашках, молчание, сидящий напротив мужчина в синем пушистом халате и белой хлопковой футболке. Но почему-то всё наоборот: неустроенность, одиночество, сквозняк по ногам, ужасная неуместность — и Голда, и её самой. Когда-то (совсем недавно, на самом деле) она говорила (Генри, и про Уэлша — оба имени больно царапают что-то внутри), что сможет связать свою жизнь с мужчиной, если с ним ей будет хорошо молчать. С Голдом ей молчится отвратительно: словно её каменной плитой придавливает чужое несчастье. Как, интересно, собиралась жить с ним та маленькая жизнерадостная библиотекарша… Кем она была в том мире: принцессой? Или — силится Эмма вспомнить мультфильм — дочерью изобретателя? В памяти всплывает мясистое самодовольное лицо Мо Френча — не похож он ни на учёного, ни на сказочного короля. — Голд, а в Зачарованном Лесу у вас были клыки? — Что?! — он даже вздрагивает от неожиданности. — Ну, такие, торчащие изо рта, и шерсть по всему лицу, рога и копыта. Голд с резким стуком опускает кружку на столешницу. — Кхм, — откашливается он, растирая грудь, — Нет, разумеется! С чего вы — кхе! — взяли? — Вы же были чудовищем, — поясняет Эмма. — Был, — соглашается Голд после непродолжительной паузы. Он тянется к чайнику, чтобы подлить себе ещё заварки, но на полпути обрывает движение и опускает ладонь на стол. — Нельзя же понимать всё так буквально. Эмма издаёт короткий смешок: — Мой жених превратился в летучую обезьяну. Буквально. — Ей не хочется продолжать эту тему. Потому что — рыдать на плече у Голда второй день кряду это уже слишком. А она как никогда близка к тому, чтобы расплакаться. — Может быть, мы всё-таки поедим? — Ешьте-ешьте, мисс… Эмма, я уже отобедал. Она не заставляет просить себя дважды, и спустя минуту сообщает с набитым ртом: — Вкусно. Зря вы отказались. Голд на секунду поднимает на неё взгляд и опускает его снова: — У вас изо рта крошки сыплются. Эмма обтирает губы тыльной стороной запястья (мысль о бумажных салфетках, лежащих на дне пакета, приходит в голову слишком поздно), энергично жуёт, пока сыр и тесто не превращаются у неё во рту в один липкий комок, который она с трудом заглатывает, запивая пищу остатками чая. — Голд! — требовательно окликает она, но на этот раз он никак не реагирует на её слова, смотрит то ли на стол, то ли в собственную кружку. — О чём вы думаете? — Она отлично осознаёт всю бесцеремонность подобных вопросов и почти удивляется, когда слышит ответ. — Почему вы так много значили для Бейлфаера, — Голд принуждённо улыбается. — Больше, чем вы предполагаете. — Вы преувеличиваете… — Я знаю, — резко возражает Голд и указывает на свой лоб. — Не забывайте, теперь я знаю. Пальцы у него едва заметно подрагивают, и Эмма, повинуясь, какому-то идущему из глубины порыву, накрывает его руку своей, сжимает ладонь, говорит невпопад: — А у вас нет ничего покрепче чая? — и натыкается на почти неприязненный взгляд. Возможно, всё дело в том, что она так же сжимала эту руку, когда умирал Нил. Неужели она больше никогда не сможет сделать это без того, чтобы… — Нет. Я бы хотел сохранить свежую голову. А вам, Эмма, — говорит он тем немного грустным назидательным тоном, который она привыкла слышать от него за первый год их знакомства в Сторибруке, — тоже не стоит «заливать горе». Поверьте, я знаю, что говорю. И сам не раз совершал подобную ошибку. Но, — уголки его губ снова поднимаются в улыбке, призванной смягчить горечь произносимых им слов, — ваши ошибки ещё можно исправить, Эмма. — Я только… — вмешивается она, но Голд не даёт ей договорить. — Не отрицайте, вас задел мой вопрос — почему вы были так дороги Бею. Дело не в том, Эмма, что я считаю вас недостойной любви, — он вздыхает. — Бей видел в вас ту девочку, которую полюбил когда-то. И не знал, не хотел знать, как мало от неё осталось, — Голд замолкает и часто моргая смотрит на их сплетённые ладони так, точно забыл о теме разговора, но уже через полминуты находит в себе силы продолжить. — Вы сильная, Эмма. Гораздо сильнее, чем думаете. Вам не нужно пить, цепляться за меня, — он мягко высвобождает кисть из её цепкого пожатия, — или за первого встречного жениха. — Я не могу одна. Разучилась, — признаётся Эмма жалобно. — Я, — слёзы снова подступают опасно близко, — я не могла оставаться там, в той квартире, где всё… -… напоминает о Генри, — продолжает он за неё. Голд встает, чтобы переставить чашки в мойку, но воду не включает. Подхватив трость, устремляется к окну, и смотрит не на Эмму, а перед собой, на мутное, в разводах и пыли, стекло. — Не нужно там оставаться. Не сейчас. Вам нужна передышка: снимите номер в отеле, меблированную комнату, а после или Генри вернётся к вам, или вы вернётесь в Сторибрук. Вы должны быть рядом, когда ему понадобитесь. Эмма мнётся у Голда за спиной: — А если не понадоблюсь? — Понадобитесь. Не так-то просто вычеркнуть вас из жизни теперь. Даже если бы он этого захотел. А он не хочет. Просто… иногда, чтобы понять, что кто-то нам нужен, надо с этим кем-то расстаться. Генри поймёт. — Но я, — она прячет ладони в карманы джинс и ещё раз оглядывает неуют крохотной квартирки, в которой жил Нил, — не хочу возвращаться в Сторибрук. Я там чужая… — Да, чужая, — эхом соглашается Голд. — В этом есть и моя вина. Только это не столь уж важно, на самом деле. Мы везде чужие. Порой… приходится проявить мужество и последовать за теми, кого мы любим. Даже туда, где всё странно и непривычно. Пусть это и нелегко. Иначе… — Иначе я пожалею? — переспрашивает Эмма с вызовом. Уверенность, с которой Голд говорит о её дальнейших поступках, начинает раздражать. Она сама не знает, чего хочет и что решит в следующую минуту, а ему это, видите ли, известно. Попахивает нравоучениями, которые им щедро раздавали в приёмных семьях. — Вы это хотели сказать? — Иначе вас просто не будет, — отвечает он со спокойной обречённостью, словно не замечает ехидства в её голосе. — Вы будете что-то делать, с кем-то говорить, но это будете не вы. Пустая оболочка. Это то, без чего нас нет. Без тех, кого мы любим. Кому мы нужны, — его голос падает почти до шёпота. — Без наших детей. Эмма закусывает губу так сильно, что ощущает во рту железно-солёный привкус собственной крови. А ещё она ощущает, что сердце впервые за последние дни начинает биться чаще, окрылённое новой надеждой. И впрямь, с чего она взяла, что больше не нужна сыну. Может быть, Генри был просто слишком уверен в том, что она никуда не денется из его жизни, слишком уверен для того, чтобы боятся её потерять. Трость глухо стучит по полу. Голд вынимает из кармана халата пистолет и перекладывает его в другой карман — висящего на спинке стула пиджака. — А вы? — хмурится Эмма. — Продолжу с уборкой, — пожимает плечами Голд, но она не даёт ему уйти от ответа. — Вы вернётесь в Сторибрук? — Мне незачем туда возвращаться, — произносит он сухо. — У меня есть дела здесь, мне надо понять, разобраться в том, чем жил Бей. Мы ничего не успели… и даже за этот год… Придётся разбираться одному. Он говорит об этом так, как о каком-то будничном деле. Но Эмма не хочет, не может оставить всё так. Невыносимо позволить ему остаться одному и грызть себя изнутри, пока в сердце не останется ничего, кроме пустоты. Не теперь, когда в ней самой ожила надежда. — А как же те, кто ещё живы? Белль? Генри? — Между мужчиной и женщиной… — он безрадостно смеётся, — Вы и сами знаете, милая, что происходит между мужчиной и женщиной, не мне вам рассказывать про тычинки и пестики и о том, как легко это разрушить. — Ничего не осталось? — угрюмо вопрошает Эмма. — Ничего, — вздыхает Голд как-то так, что у Эммы пропадает всякое желание продолжать дальнейшие расспросы. — А Генри, — не сдаётся она. — Он ваш внук, ваш единственный родной человек. — Что значит кровное родство? — начинает Голд тихо и возвращается в кухонную зону. Он прислоняет трость к мойке и капает на новенькую губку каплю синего геля. Эмме уже кажется, что разговор окончен, но Голд внезапно решает продолжить свою тираду: — Генри не воспринимает меня как деда. Вашего отца, разумеется, но не меня, — в его интонациях проступают злые, звенящие нотки, — Впрочем, не удивительно. Мы никогда не были близки. Я не знаю его. А он не знает меня. — Так дайте ему шанс узнать вас! — Эмма уже кричит. — Дайте себе шанс полюбить его! Ваше сердце не разорвётся от того, что вы впустите туда кого-то ещё! Вы же сами говорили, ну же, Голд! Он сжимает губку так, что оранжевый поролон превращается в бесформенный комочек, а синий гель проступает между плотно сомкнутых пальцев. — Получили хороший совет и спешите вернуть услугу, — наверное, это должно звучать ядовито, только Эмме слышится другое: комок, застрявший в горле, слёзы льдинками застывшие в уголках глаз. — Не трудитесь. У меня есть свои резоны, и вам нет нужды в них вникать. — Чёрт, — бормочет она себе под нос, хотя больше всего хотела бы сказать «спасибо». — Забудем. Вот что. Давайте заключим сделку: я помою посуду, а вы заварите мне ещё этой вашей травы. Голд медленно выдыхает и приподнимает брови в демонстративном неприязенном удивлении. Она уже готова услышать отказ, но слово «сделка» оказывает на мага и ростовщика своё волшебное воздействие: — Хорошо, — цедит он. — Только если обещаете не засиживаться. — Разве что вы сами не захотите меня отпускать, — улыбается Эмма своей маленькой победе.