L'histoire d'une mort

Лунный луч прорезает комнатную тьму медленно, словно нехотя, почти брезгливо. Это правильно – нечему тут светить. Ничего тут теперь не светит ни зверям, ни людям, но одной лишь Утопии. Но что Утопия? Чудо, построенное на крови и кровью напитанное – разве стоит такое существования? Так ли необходимы для него жертвы? Конечно, нет. Но прав тот, кто сильнее. Нет, не так. Правда на стороне того, в чьих руках сосредоточена сила, а сила дарована ему теми, кто наделён властью. Всё просто и правильно, но чудовищно настолько, что лучше уж смерть. Она уравновесит всё, и больше не будет так…несправедливо. Звенит тишина, и в этой тишине отчаянно бьётся запертое внутри бесполезного теперь тела сердце, подобно птице в клетке. Какой толк в этом живом биении, если смерть уже совсем рядом? Она придёт обязательно и возьмёт всё, что ей причитается – в том числе и её, Ласку. Придёт и найдёт того, чьё тело визит смерти, точно приход женщины, отразит*. Но лучше смерть, чем та, иная, жизнь – жизнь-утопия, жизнь-химера. Пушки ударят ровно в полночь. Через два часа всё будет кончено. Только два часа – и город падёт. Вот ведь странное дело: всего пару дней назад она говорила Гаруспику, что готова лечь костьми ради того, чтобы город жил, но теперь выходит так, что это будет бессмысленная жертва. Столь же бессмысленной, как жертва Евы, желавшей вдохнуть жизнь в пустые и мёртвые стены Собора. Евы больше нет, и скоро больше не будет ни Собора, ни самого города. Вот она, смерть-навсегда*. Эту смерть не оплакать, эту жертву не измерить, ибо она мала настолько, что ничтожна. Пусть. Лучше уж накормить собой землю, чем стать очередной частью того сырья, что вскормит Утопию. Сколько ей ещё нужно, проклятой химере, этому ненасытному молоху? Как много жизней она ещё сожжёт и перемелет? Нет, не перечесть их, не упомнить всех имён, не оплакать. Не оплакать – но плачется на удивление легко, потому что в последний раз. Лунный луч прорезает комнату слишком медленно, но даже этой тонкой серебряной нити хватает для того, чтобы ухватиться за неё ледяными онемевшими пальцами. С этой немыслимой лунной высоты можно увидеть город в последний раз – молчаливую громаду Боен, навеки затихшие трубы Заводов, неприметную хибару Оспины, безмолвное кладбище, онемевший особняк Анны, окружённый вербами, «Стержень», словно накрытый глухим, ледяным молчанием, как и дом Спички, как и Молчащий дом Исидора, сполна оправдавший своё молчание. Можно попрощаться с Узлами, окутанными немотой – «Неводом» Юлии, от которого теперь веет не книжной пылью, но могильным холодом (она ведь знала всё наперёд, и ей в новом мире тоже вряд ли найдётся место), Приютом Лары, который, согласно какому-то необыкновенно циничному велению судьбы, станет для неё последним, Театром, в котором всегда кипела какая-то своя жизнь, Складами, где ни следа не осталось уже ни от бандитской разгульной жизни, ни от тесного мирка Двоедушников… О, какая страшная, холодная тишина!.. Стократ холоднее, чем самый прозрачный лёд, чем поверхность зеркала… Чёртовы зеркала, исказившие и пространство, и заодно души, его населявшие! Да будут они трижды прокляты. Смертное безмолвие охватило и дом Младшего Влада, и «Сгусток» и станцию. Никогда уже не приедет, бодро стуча колёсами, регулярный состав, а если и придёт, то навсегда останется с мёртвым городом один на один – глухонемому одонгу, свыкшемуся с такой тишиной, не привыкать, хотя и он, сын Матери Бодхо, плоть от плоти её, обязательно почувствует, ч т о здесь произошло. Какая холодная, злая тишина!.. Вот она уже и в Управе – в том самом месте, откуда и придёт смерть. Вот почему герой многих войн, генерал Александр Блок, прозван Пеплом – он способен превратить всё, к чему прикоснётся, в пепел и пыль. Пепел – к пеплу, пыль – к пыли. Что ему стоит отвести пушки в сторону? Закон? Зачем же нужен такой Закон, если он замешан на крови и питается ею? Почему же никто в этом Городе не догадался помочь Ларе найти пистолет? Отчего же её отец, бравый капитан Равель, не научил дочь правильно обращаться с оружием? Не будь Генерала – не было бы и этой катастрофы. Не молчали бы обречённо ни прозекторская Стаха, ни вагончик Мишки. Не звенела бы тишина в Каменном дворе, не бился бы влекомый ветром онемевший соборный колокол, ни тянулись бы ввысь лестницы в небо – эти жуткие недородки, которые должны были стать частью Утопии, но вопреки всему ставшие частью города. Они тоже умолкли и скоро умрут – как и Горны, которые никогда уже не станут ничьим пристанищем, как и склепы Хозяек на мысе. Молчал и Многогранник, отражавший окутавшее его безмолвие, и Ласка остро пожалела, что не имеет возможности хотя бы чуть-чуть изменить направление, по которому будет произведён выстрел. Тогда бы он разорвал это проклятое молчание, звон от разбитых зеркал прокатился бы по всему городу, и всё стало бы по-прежнему. Порочный круг разорвался бы, и положил бы утопии конец. Но город, потерпевший своё последнее поражение, уже умолк навеки. К жизни его не вернёт уже ничто. Остаётся лишь только принять его смерть и оплакать его – живыми человеческими слезами, дробящими пространство. Вот и всё. Двоится, плывёт перед глазами тесное пространство сторожки, дробится на части луна (сколько раз они вот так смотрели друг на друга, не говоря ничего, но при этом – так много?), трещит, расползается по швам старый мир, расчищая место для нового – того, в котором нет места ни ей, ни любому другому человеку, вскормленному этой землёй... Предсмертное беззвучие разрывается адским грохотом от выстрела, и луна распадается на куски.