1.
«… Ступив на путь медицины, я клянусь честно исполнять свой врачебный долг, посвятить свои знания и умения на благо здоровья человека, ибо нет ничего более драгоценного, чем сама жизнь. В какой бы дом я ни вошёл, я войду туда лишь для пользы больного, будучи далёк от неправедного и пагубного. Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла. Торжественно клянусь беречь и развивать благородные традиции медицины и постоянно совершенствовать своё профессиональное мастерство. И что бы при лечении, а также без лечения, я ни увидел или ни услышал, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной…»Отрывки из медицинской присяги, датированные 744 годом. Были найдены легионерами во время экспедиции в 802 году.
2.
Светало. Небо разжигало прощальный костёр в честь уходящего времени суток. Непонятно, что именно сгорало там, за горизонтом, но горело красиво. Пожалуй, о такой красоте раннего утра поэты могли бы писать в стихах, стремясь увековечить увиденное, а безнадёжные романтики сбегать из дома ради простого любования. Вдоль проулков и бульваров, вымощенных крупным камнем, тонкой нитью сквозняка тянулся запах сдобной выпечки из крохотной пекарни, втиснутой между жилыми домами близ большого торгового проспекта: владельцы всегда поднимались ещё до рассвета, поэтому вся округа просыпалась, подгоняемая восхитительным ароматом горячего хлеба. Узкие улицы Троста сами по себе медленно и неспешно обрастали обыденным утренним гулом, но, в отличие от шумного соседства, окружавшего дом известного городского врача, Вильгельма Белла, в его стенах почти каждое утро начиналось тихо и без суеты. В основном с негромких, но крайне недовольных и угрюмых ворчаний главы маленького семейства из двух человек в адрес его единственной дочери. Правда отходчивый родитель долго обижаться не умел и уже к завтраку ласково лелеял ненаглядное чадо, заботливо подкладывая ему в тарелку горячую молочную булочку со словами: «Исхудала совсем в этом своём лагере военном». «Кадетском корпусе» — снисходительно поправляла его девушка, впрочем, предпочитая с благодарностью принимать отцовскую опеку. Они так редко виделись, что перебранки казались не более, чем тратой драгоценного времени. Причина для недовольства Вильгельма имела лишь один источник, и едва ли не каждый, кому за последние пять лет удавалось стать пациентом охочего до душевных разговоров доктора, знал её наизусть. Дело было в юной Дейзи. Вернее в том, какую участь она решила избрать для себя, переодевшись из робы городского врача в военную форму. Когда его тихая и послушная красавица-дочка вдруг с твердостью закалённого в бою вояки решила податься в солдаты, Вильгельм думал, что его хватит удар. Он оказался совершенно не готов к тому, что после пережитого ими ужаса Дейзи вдруг свернёт с намеченного пути и откажется от детской мечты носить халат королевского доктора. Как ему было убедить упершуюся неметафорическим рогом дочь? Какие слова могли бы помочь ему переупрямить ребёнка, вдруг обрётшего голос, цель и чёткое намерение добиться её? Что уж говорить о том, какая буря гнева и негодования вскипела в душе обеспокоенного родителя, когда подросшая малышка, толком не успевшая насладиться своей юностью (да и детством тоже, что тут скрывать), заявила, что не станет останавливаться на достигнутом и продолжит путь медицины. В рядах Разведкорпуса. Вильгельм сперва долго уговаривал Дейзи не совершать этой чудовищной, по его мнению, ошибки, ценой которой могла стать её жизнь. Потом он угрожал. Шантажировал и даже пытался торговаться. Пока не понял, что все его поползновения не имели смысла — своё воистину ослиное упрямство, проклюнувшееся в характере лишь со вступлением в определённый возраст, она переняла от матери. И Вильгельм слишком хорошо знал, что это означало. Разумеется, сумятица в отношениях между ними немного утряслась, однако, чем ближе был день выпуска, тем сильнее и заметнее становилось беспокойство отца, ежедневно обраставшее всё новыми страхами. Близился выпуск и ненаглядная дочурка вот-вот должна была окончить обучение в кадетском корпусе, который каждый год рассылал курсантов по трём военным подразделениям. Делая из них либо разбалованных подкупных слюнтяев, либо пьяниц и утомлённых рутиной чистильщиков стен, либо пушечное мясо. Идущее на «волю» (смерть, конечно же) ради несбыточных мечт и недостижимых идеалов. — Барашек, если мы не поторопимся, то опоздаем. Оставь посуду, я сам управлюсь. Доктор Белл встал из-за обеденного стола, собрал грязную посуду и подошёл к девушке, которая справилась с завтраком быстрее него и уже начищала в раковине чугунный котелок. Дейзи молча кивнула, сполоснула посуду в чистой воде и торжественно вручила отцу, чтобы он вытер её сухой тряпкой и поставил на место. Пол жалобно заскрипел под подошвами тяжёлых армейских сапог, когда девушка развернулась к выходу из кухни и целенаправленно устремилась прочь из дома, спешно накинув на плечи форменную куртку, обшитую эмблемами кадетского корпуса: на нагрудном кармане, плечах и спине. — Обожди-ка, золото моё!.. Ты что, в форме пойдёшь? Молчаливость дочери уже давно не задевала любящего родителя, слывшего среди соседей знатным охотником до дружеской болтовни. Понимать собственного ребёнка без слов Вильгельм научился давным-давно. Как и вести беседы за двоих, заполняя собой тишину. — Мне потом на пристань сразу бежать надо — не успею переодеться, — монотонно пояснила Дейзи, выскользнув за дверь. Улица оглушила её ярким солнечным дождём, толпой прохожих и типичным городским гамом. Даже соседские дворняги отчего-то радостным лаем встречали новый день и активно заигрывали с людьми, которым то и дело приходилось отгонять от себя счастливых животных. В отличие от уличных бродяг, уродливый (но любимый всем сердцем) дворовой пёс, Счастливчик, обитавший на территории дома в качестве талисмана и услады хозяйской души, радости беспризорников не разделял. Он лишь лениво поднял голову, чтобы взглянуть на молодую хозяйку единственным уцелевшим глазом, а потом повернулся к ней спиной и захрапел, положив голову на передние лапы. Новому дому исполнялось пять лет. У Беллов был свой маленький палисадник с садовыми качелями на заднем дворе, полностью отремонтированное здание и вид на единственную во всём Тросте церковь, не боготворившую стены. Окна второго этажа выходили на черепичную крышу часовни, и со временем это соседство особым образом взрастило в Дейзи искреннюю веру в судьбоносные столкновения и ещё более трепетную любовь к Создателю, над верой в которого глумились и потешались почитатели стен. Культ Стен был Культом с большой буквы и в очень неприятной манере превозносил себя, как будто высмеивая ту, иную, веру, для которой на стенах свет клином не сошёлся. Он бахвалился роскошью религиозных украшений, брал немалую подать с прихожан, отливал золотые купола для своих храмов и получал от государства огромные суммы денег, никак не сходившиеся с громкими заявлениями о бедственном положении казны. Тем не менее, небольшие средства выделялись и на обыкновенные крохотные церквушки да часовенки, которым от года к году требовались лишь вера, надежда и любовь прихожан. Именно к таким верующим и относилась Дейзи, ни разу не жалея монет из собственного кармана, чтобы отдать их в руки немолодой монахини на нужды церкви. — Накинь-ка, девочка. Негоже в храм божий ступать, да с головой непокрытой, — убрав деньги в коробку, женщина с щербатой улыбкой сняла с седой головы старый выцветший платок и повязала его Дейзи, скрыв под тканью короткие блёклые кудри. Девушка благодарно улыбнулась, умолчав о том, что за пазухой у неё уже был припрятан головной убор, и пообещала непременно вернуть вещь хозяйке. Косынка была мятного цвета (наверняка болотного раньше — просто выгорела) и пахла мылом, старостью и горьковатой пылью. Пахла этой самой старушкой, с которой Беллы встречались во время каждого своего посещения церкви и которую Вильгельм, почему-то, немного недолюбливал. — Вот увидишь, только милостыню перестанешь давать, и она мигом улыбаться перестанет. Ещё и проклянёт, чего доброго! — деловитым шёпотом сообщил дочери господин Белл, позволяя ей устроиться на свободной лавке поближе к алтарю. Сам он расположился рядом с проходом и вытянул вперёд себя левую ногу: та плохо сгибалась после травмы, полученной пять лет назад. Рядом поставил трость. — Папа, пожалуйста, — настоятельно попросила девушка. — В церкви нет места злословию. Невзирая на собственные слова, Дейзи не ожидала от отца вероисповедных наклонностей. Как и набожности в принципе: многолетние виражи медицинского опыта сделали его веру слабее. Переправили в иное русло. Тем не менее, Вильгельм продолжал носить серебряный крест на шее и посещать утреннюю воскресную службу вместе с Дейзи. А в тот первый и последний раз, когда дочь сказала, что нет нужды сопровождать её и терпеть молитвы, которые ему не нужны, доктор Белл, впрочем, категорично заявил, что если она — его любимый Барашек — посещает церковь, то и он будет. —… С любовью, милая, — перед самым началом службы, Вильгельм взял девушку за руку и крепко сжал. Дейзи с щемящим грудь теплом улыбнулась, подняла их сплетённые в пальцах ладони к своему лицу и оставила на отцовской короткий, полный нежности и дочернего почтения поцелуй. Ласковый шёпот был едва различим, но Вильгельм всё понял: — С любовью, папа. Их опутала специфическая смесь ароматов: ладан и плавящий воск зажженных свечей-молитв. Сквозь слегка треснутые витражи окон солнечный свет разноцветными лучами упал на алтарь и статую святой девы. Холодный и бездушный камень вмиг стал теплее и мягче. Склонив голову и сомкнув подрагивающие веки, Дейзи Белл сложила вместе ладони, крепко переплела пальцы между собой и прижалась к ним лбом, молясь. За мир. За людей. За семью. ... И за то, чтобы трагедия, лишившая их родного дома, больше никогда не повторилась вновь.3.
Сменился ветер. Поток тёплого, влажного воздуха игриво вскинул волнистую шевелюру Дейзи, едва она ступила на борт лодки. Людей запускали по одному, проверяя их документы, цель визита в другой округ и наличие билета. Косо поглядывая на долгую, нудную процедуру погрузки, Белл втайне чувствовала облегчение от того, что подалась в кадеты: стоило показать патрульному временный военный билет, выдававшийся всем курсантам на момент обучения, как вопросы отпадали сами собой. Дейзи стояла у левого борта и прочёсывала взглядом собравшуюся на пристани толпу, пока не увидела отца. Доктор еле сумел отделаться от случайных прохожих, которые ловко выудили его из рядов прощающихся и стали рассыпаться в благодарностях за лечение, попутно рассказывая про знакомых, нуждающихся во внимании врача. С трудом отделавшись от незнакомцев, Вильгельм выбрался в передний ряд и размашисто качнул рукой в воздухе, чтобы его заметили. Почему-то сейчас — при взгляде издалека — папа казался Дейзи… совсем другим. За минувшие пять лет он осунулся, изрядно полысел, и морщины у глаз и носогубных складок будто залегли глубже. Создавалось нехорошее ощущение какой-то помятости: он выглядел гораздо старше своих сорока. — ... Какой-то Вильгельм потерянный. Вы поссорились? Задумчиво изучая внешний вид отца, девушка медленно покачала головой: — Нет... Разумеется, нет. — Не грусти, Барашек. После вступления в войска обычно дают время на то, чтобы побыть с семьёй — успеете ещё помириться. Дейзи повела плечами, совершенно не замечая лукавой выжидательной улыбки нежданно нарисовавшегося за спиной компаньона. — Не в этом дело… — она вздохнула. — Просто он там совсем один и… что?.. Поздно спохватившись — с кем это она разговаривает? — Белл резко развернулась и едва ли не нос к носу столкнулась с высоким конопатым юношей, которому к веснушкам впору было бы иметь чудесные рыжие кудри, а не тёмную шевелюру с прямой чёлкой. Марко Бодт на негодование всегда смеялся: медная дедовская рыжина досталась младшим, а он унаследовал его широкое лицо, сглаженное мягкими чертами бабушки. — Сюрприз? — друг, смеясь, положил ладонь девушке на плечо и в утешение мягко хлопнул по нему, успокаивая запоздалый всплеск паники. — Ты же должен быть в Джинае… — удивилась Дейзи. Нет-нет, конечно она была рада — как не быть? — но Джинай и Трост разделяло внушительное расстояние, а если путь лежал до училища, то проделать его из родного города Марко и вовсе было гораздо проще. И быстрее. И они всё равно бы встретились так или иначе. — Друзей хотел увидеть — смерть как, веришь? — не переставая смешливо улыбаться, отшутился Бодт, на что в ответ получил крайне обескураженный взгляд подруги (чувство юмора у неё хромало) и заговорил честно: — Матушку провожал: больно она с Вильгельмом свидеться хотела. А точный адрес ей так просто не объяснить — всё равно заблудится, ты же знаешь. Вот и пришлось проводить. Благо знал, что он тоже на пристань пойдёт тебя провожать. — Она хорошо себя чувствует? Не уверена, что папа одобрит такие путешествия — лихорадка ведь спала совсем недавно. — Знаю, но заставить её отдохнуть лишние день-два можно было только одним способом. — Привязать к кровати? Задумчиво прищурившись, Марко мысленно прикинул варианты и согласился: — … Ладно, двумя способами. Вообще-то я хотел сказать про бессовестный шантаж ритуальным убийством любимой курицы, но твоя версия мне нравится больше. Дейзи поджала губы, скрывая улыбку. В добром и мягкосердечном Марко не было ничего, что отличало бы его от других. Он не выделялся ни внешностью, ни характером, предпочитая оставаться той самой серединой, которую зовут золотой. Но он был самым особенным из всех. Дейзи секрета не знала, но наверняка понимала лишь одно: у Марко странным образом получалось вызывать в ней участие, тепло и искреннюю любовь к себе. И ей нравилось думать, что это было благословение свыше для них обоих. Её грела мысль о том, что их взаимные чувства стояли выше кровных связей. Никто этого, разумеется, не понимал, но обвинять их в этом было бы сущей глупостью: разве можно возлагать вину за непонимание на того, кто никогда не испытывал подобной привязанности? Даже если это были их собственные родители. — Ах, да, чуть не забыл. Дай-ка руку. Дейзи доверчиво протянула повёрнутую тыльной стороной ладонь, но Марко ловко перевернул её и вложил широкий свёрток толщиной с два пальца. Девушка рефлекторно сомкнула пальцы, с отстранённым удивлением заметив, насколько мягко и податливо тот смялся в её кулаке. — Что это? — Представления не имею. Но у меня строгий наказ: доставить из рук в руки. Дейзи нерешительно кивнула и стянула с передачки тонкий льняной жгут, разворачивая бумагу. Внутри свёртка оказался платок. Ничего криминального на первый взгляд — обычный белый кусок ткани, окаймлённый широкой лентой мелкого кружева. Но Дейзи с ужасом грешила на ручную работу миссис Бодт, и праведный испуг во взгляде её сына лишь подтверждал неутешительную догадку. — Поправь меня, если ошибаюсь, но это платок для венчания. — Платок для... чего? Смысл и масштаб недопонимания настигли их умы почти одновременно: не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, на чьё венчание Дейзи должна надеть его. — Я говорил, что всё не так — честное слово, Барашек… Мучительно стыдясь за это одно огромное недопонимание, преследовавшее их по пятам едва ли не с самого начала обучения, Марко неловко косился на сбитое с толку лицо подруги и втайне искренне радовался, как много всего она попросту не понимала. — Но в честь чего мне такие подарки? — Дейзи продолжала поражаться щедрости матери друга, вытряхивая из платка нечто увесистое. — Подарки? — Бодт поперхнулся воздухом. — Там ещё что-то есть? Когда на ладонь девушки упал резной серебряный гребень, ему — красному от ушей до пяток — окончательно поплохело от мыслей о том, что её, любимую названную сестру, сватали ему в невесты, а его выставляли женихом, уже готовым явиться на порог семейной больницы Беллов с намерением просить у Вильгельма руки его дочери. — Это, наверное, за то, что ты подсказала, какие лекарства пить да ещё и отца своего попросила приехать к нам домой, — с трудом выдавил Марко. — Из-за этого она прислала мне венчальный платок? — причинно-следственные связи в упор не желали выстраиваться в логическую цепочку внутри головы Дейзи, делая её чувства ещё более смешанными. — … Знаешь что, Барашек, лучше возьми. От греха подальше, — Бодт неловко провёл свободной ладонью по стриженному затылку. Дейз согласно закивала, мало отвлекаясь от разглядывания подарка. Аккуратная гравировка цветков лилии делала украшение чуть изысканнее и не придавала ему чопорной пышности, как сделали бы дорогие цветные камни. Гребень выглядел крайне просто и явно был куплен на блошином рынке с рук — мелкие царапинки и потёртости являлись хорошим тому подтверждением — однако, какая бы предыстория ни стояла за приобретением этой заколки, Дейзи чувствовала приятный, тёплый отголосок материнской заботы. — Я потом примерю, — пообещала Белл. — И письмо миссис Бодт напишу. — Главное, чтобы она прочла его правильно. Потому что в противном случае Вильгельм меня точно прикончит. Дейзи почти засмеялась. Почти. Вместо смеха у неё вышло непонятное кряканье и кашель: позади Марко нежданно-негаданно явился ещё один их сокурсник. Жан «наказание-для-сердца-Дейзи-Белл» Кирштайн. — … Отец Белл тебя прикончит? Я что, пропустил сцену, где он кидает в тебя перчатку и вызывает на дуэль? Она задохнулась от слюней, из-за переизбытка эмоций, попавших в дыхательные пути, и отвернула голову так, чтобы никто, кроме рыбы в реке, не увидел этих её до жути (и уродства) нелепо выпученных глаз и щёк, то пестревших от румянца, то синюшно бледневших от ужаса. Марко — очевидно знавший, что Жан тоже будет на борту с ними, потому что появление товарища его ни капли не удивило — едва успел шепнуть ей ничуть не спасительное: «Дыши, Барашек, вдох-выдох», прежде чем Кирштайн снова заговорил, саркастично щуря блестящие жидким янтарём глаза. — Я думал у вас семьи породнились раньше, чем вы. Смотри, Кудрявая, пойдёт твой Марко в Военную Полицию, и все его «чистые помыслы» там сразу наружу всплывут. Вот тогда доктор его точно придушит. За лицемерие. Дейзи Белл не слушала. Стояла перед ними ни жива ни мертва, внутренности все слиплись от жара и подскочили куда-то в лёгкие, тут же тяжёлым комком плюхнувшись в пятки. Принесла ведь нелёгкая. — Я действительно считаю огромной честью служить нашему королю и на благо всего человечества, — возмутился Марко, в очередной раз за последние три года их дружбы пытаясь отстоять искренность собственных помыслов. — Твои домыслы кощунственны. — Не смеши меня, совесть корпуса, — Жан скривился. — Общественно опасный Эрен Йегер, гуляющий по улице без поводка и ошейника, — вот настоящее кощунство. Я бы сказал: насилие над здравым смыслом. Дейзи подождала, пока они отвлекутся на свой по-мальчишески тупой диалог, без конца сводившийся к тому, что Марко — наивный идеалист до мозга костей, а Жан — зацикленный параноик с манией величия. Потребовалось меньше минуты на то, чтобы эти двое забылись и перестали обращать на неё внимание. Белл шансом воспользовалась: прилепила свои кости к бортику, проскользнула к самому носу лодки и с большим опасением быть пойманной скосила глаза в ту сторону, где они стояли. Уверенный в себе и страшно злой на весь белый свет циник, порой способный не только ядом плеваться, но ещё и в морду как следует дать. И, будто в противовес ему, лучший друг — человеческое подобие самого тёплого и самого солнечного дня, который будто реальной жизни в глаза не видывал. У сердца Дейзи Белл был выбор. И выбор хороший. — Просто признай это, хороший мальчик, — в Лейб-гвардии руки-то развяжутся. — Это не значит, что можно пользоваться положением. Всё как раз наоборот: нужно будет с гордостью носить звание! Притом никто ведь и не оговаривал все возможные варианты. Например о том, что хороший выбор сделать можно, но не обязательно.4.
К полудню, когда сменившийся ветер надул в их южные края целое небо мрачных дождевых туч и непроглядного ливня, курсанты как раз прибыли обратно в училище. Бесполезно пытаясь руками закрыть уже намокшую голову, на КПП Дейзи показала дежурным военный билет, под запись сдала разрешение на увольнительный, но стоило только появиться на пороге женских казарм, как на горизонте вырос заместитель комкора с указанием для курсанта Белл — выволочь свои кости к Киту Шадису на ковёр. — Поздравляю, Лохматая, ты станешь первым в истории кадетского корпуса курсантом, которого отчислили за месяц до выпуска, — злорадно прокомментировала Имир — заноза в заднице всего сто четвёртого набора по мнению многих курсантов — и её взгляд, до этого всецело поглощавший подругу, Кристу, вцепился в лицо Белл, будто ожидая грандиозного провала, над которым можно было бы вволю поглумиться. По неприятно взмокшей — теперь уже от пота, а не дождя — спине, тут же прошлась морозная дрожь, и весь путь от казарм до кабинета начальника училища Дейзи судорожно вспоминала все свои косяки за прошедший месяц, выискивая среди них самый серьёзный и, соответственно, наказуемый. Ничего. Ничего разбитого, сломанного или сгоревшего. Или того, что могло бы повести по прямой дороге под трибунал. Кроме откровенного раздолбайства на рукопашном бое и сна на лекциях по стратегии и тактике, никаких особо тупых проколов в памяти не всплывало. Но даже несмотря на это, стоило Белл переступить порог и встретиться с комкором лицом к лицу, желудок всё равно скрутился от ужаса и паники. — Кадет Белл по вашему распоряжению прибыла. От нервов кулак впечатался в грудь с такой силой, что Дейзи показалось, будто треск её рёбер услышал даже инструктор. — Вольно. Руки завела за спину, скрестив запястья, и вскинула подбородок. Глаз изредка косился на пол, подогревая ненормальный страх испачкать его грязью с ботинок и дождевой водой, капавшей с формы. — Явилась. — Так точно. — Сдала? Её будто огрели по голове. Чем-то тяжёлым и пыльным. Если начальник училища был в курсе того, о чём прежде знали только отец и экзаменаторы в Центре, значит постановление уже вступило в силу и дошло до кадетского корпуса. Значит… — Так точно! … Дейзи Белл официально могла беспрепятственно и полноправно вступить в команду медиков Разведкорпуса. Со всеми полномочиями военно-полевого хирурга. — Официальный военный медик теперь у нас. Поздравляю, Белл. — Спасибо! — А ты чего глазёнками-то сверкаешь? — угрожающе спокойно спросил инструктор, мигом омрачив всю радость от хороших известий. — Повод смеяться нашла? Все экзамены на высший балл сдала? В десятку лучших попала? Чего головой своей пустой трясёшь? Отвечай по уставу! — Никак нет, сэр! В следующую секунду даже заместитель по ту сторону двери услышал, как комкора разорвало от гнева: — Ты мне три года уже мозги канифолишь, кадет! Какой смысл тебе, охеренно гениальному врачу, был идти в военные структуры?! Я на первом курсе ещё сказал по-хорошему: вали в свой госпиталь и сиди там до седой бороды, лекарство от чумы придумывай! А ты мне что?.. Ты мне что, я спрашиваю?! — … А я в Разведку хочу, — несвязно проблеяла Дейзи, всеми силами стараясь не сжаться от громкого ора. — Туда медиков без военного билета не берут. Крепко зажмурившись от страха, что нервы у Шадиса всё-таки сдадут и он вот-вот проломит ей череп настольной лампой, Белл стиснула зубы. Удара — странно — не последовало, но, когда она чуть разомкнула веки, чтобы проверить реакцию комкора на свои слова, ей мигом захотелось нырнуть в водоканал и вплавь вернуться домой (или сдохнуть по пути). Инструктор смотрел на неё — будто мерки для гроба снимал. — Так с какого перепугу ты тогда вот такие фокусы отчебучиваешь, а, отважный разведчик? — задыхаясь от гнева, он схватил со стола лист бумаги и кинул его под ноги Дейзи. Она без труда узнала свой провальный тест по предмету стратегии и тактики и прикусила язык. — На экспедициях будешь с воинственным кличем трясти перед гигантами своими дрянными оценками? Чтобы они от смеха над твоей тупостью подохли?! Охереть, какой невкусный обед получился — ума как у пельменя! Белл молчала так старательно, что у неё дыхание сбилось от усердия. Зря она пыталась вспомнить свои косяки за месяц. В конце концов, если ты сам — один сплошной косяк, то и перебирать ничего не нужно. Спустя целую вечность напряжённой тишины под фоновый шелест дождя за стеклом инструктор вновь заговорил: — В общем так, кадет. Если на выпускном экзамене через две недели ты, ущербный титаний корм, принесёшь мне на стол вот это, — он презрительно скривился и указал кивком головы на лист с оценкой, — то у тебя останется только два выхода: либо я забракую твой военный билет на выходе из корпуса и сгною в сельхозе, либо живьём закопаю твоё туловище на территории штаба твоей любимой Разведки. Ты меня поняла? — Так точно. — В глаза мне смотри. Поняла? — Так точно, товарищ командующий! — Вон с глаз моих, рохля. И пригони сюда Браус со Спрингером. Ему и говорить не надо было — секунды не прошло, а Дейзи уже дверь закрывала за собой. Только следы от сапог и остались.5.
Непонимание Кита Шадиса разделяли очень многие в корпусе. Человечество считало загадкой появление и существование гигантов, направляя все силы и ресурсы на то, чтобы расшифровать этот ребус геноцида и каким-то мистическим образом справиться с ним. Засекреченные секции библиотек в военных структурах — как гласили легенды, бродившие в женских и мужских казармах после отбоя, — битком забивались рукописными материалами, которые давали развитие философским теориям, религиозным мотивам, научным исследованиям и разнообразным протоколам относительно всего, что касалось неразумных изничтожителей народа. На фоне тех, кто интересовался гигантами, собственной выгодой и высокими моральными принципами, Дейзи была словно пятно чернил на чистом листе бумаги. Маньячка себе на уме. Чудила, вступившая в кадетский корпус не ради хорошей жизни за стенами, стабильного заработка или (на худой конец) борьбы с титанами. Всецело отдававшая приоритеты собственных интересов во власть самых сложных в мире божьих тварей. Всей душой она тяготела к медицине. Была одержима таинством человеческого тела. Её интересовало всё, что только могли дать скудные учебники и справочники по анатомии. Но после их прочтения обычно котелок продолжал варить без рецепта. Даже Вильгельм, который ценил увлечение дочери, иногда поражался производительности её мозга. Некоторые идеи казались ему многообещающими и интересными. Другие выглядели как бред сивой кобылы. Объединяло их только одно — бессердечная консервативная критика. Вильгельм мог поощрить то, как быстро подрастающая наследница фамильного промысла научилась самостоятельно вправлять вывихи, однако категорически отвергал её идею смешивания лекарственных растворов в одном шприце. Дейзи была уверена, что на строгие ограничения у папы имелись веские причины, которые он не мог озвучить… честно признаться, это не умаляло её негодования, когда любые предложения, идеи и эксперименты безжалостно откланялись и возбранялись вплоть до того, что Вильгельм лично потрошил все наработки. Ей с трудом удавалось сохранять жалкие кусочки своих «безумств», и по памяти переписывать их в небольшую тетрадь с кучей вклеенных листов. Среди курсантов Дейзи быстро сыскала славу рукастого и башковитого врача. На лекциях по анатомии и оказанию первой помощи пострадавшим она демонстрировала превосходные знания теории, но потом, как только начались тренировки и первые отчисления, а вместе с ними производственные травмы, показала умения на практике. Доверие окружающих (и клиентскую базу из родственников «окружающих» для безбедного папенькиного существования) Дейзи зарабатывала честным трудом, хотя порой постороннее внимание изрядно выматывало. Что же касалось всего остального… — Тебе несказанно повезёт, если саму себя не пристрелишь из собственного ружья, бестолочь. … Что ж, здесь всё было немного запутаннее и сложнее, чем казалось на первый взгляд. — Белл! Крюки в УПМ предназначены, чтобы поднять твою тушу в воздух, а не чтобы Браун остался без глаза! — Ну, что ты за херню пишешь? Да по такой траектории ты носом землю до ворот вспашешь! — Дружеское напоминание, что это ты должна обезвредить противника, а не он уложить тебя на лопатки, кадет! Нет, боевая подготовка была сущим адом. Адом, которым Дейзи ни с кем не могла поделиться. Однокурсники бы засмеяли — они проходили через те же испытания и жаловались разве что в качестве шутки; перед папой ныть — дать ему лишний повод быть уверенным, что не для участи военного врача её мама рожала; друзей среди обычных ребят Дейзи так и не нашла (не искала). Конечно, у неё был Марко, который мог и выслушать, и пожалеть… но даже у него время от времени возникали сомнения, в правильном ли направлении подруга навострила лыжи. Что уж говорить о других. — Знаешь, я, хоть убей, не понимаю, что ты здесь делаешь. — … Мою пол? — Я про кадетку, Белл. Могла же запросто в госпиталь податься — тебя любой с ушами оторвёт. Дейзи тайком закатила глаза. Она надеялась, что муравейник молодых кадетов достаточно быстро разносил сплетни, чтобы ей не приходилось столько раз повторять одну и ту же версию ответа: «не-ваше-собачье-дело». В душе́ раздувалась искренняя обида на то, что ей никто не стеснялся высказывать своё деловое «фи». Не из-за того, что взгляд дохлой рыбы на самом деле прятал под собой нежную и ранимую душу, а из банального непонимания. Ведь хрупкий воробушек — Криста Ренц — которая так же не особо соответствовала канонам армейских стандартов и, очевидно, оказалась в первой десятке лишь благодаря изворотливому уму более сильной и выносливой подруги, не получила ни единого фунта презрения в свой адрес. — Это называется «выбор карьеры», — отстранённо пояснила Белл. — У каждого он свой и я тебя в мой не приглашала. Напарник небрежно — явно подстраиваясь под её интонацию — заметил: — По-моему, это проблемы с расстановкой приоритетов. С грохотом опустив жестяное ведро на пол, Дейзи глубоко-глубоко вдохнула. Это дежурство ей не нравилось ни в каком виде. Пожалуй, не стоило нарочно изображать из себя отвратительного стрелка, лишь бы работать поменьше — комкор Шадис такие фокусы за версту чуял — и тогда здесь был бы какой-нибудь другой бедняга. Чем ближе был выпуск и чем чаще летели такие комментарии, тем сильнее хотелось бурно реагировать. Небезразличных к её судьбе людей на квадратный метр обширных территорий лагеря насчитывалось как-то слишком много. — Выбор. Карьеры. На её чеканящий слова ответ Эрен отреагировал… не изменяя своему взбалмошному характеру. То есть как человек, у которого существовала только одна правильная точка зрения — его собственная. Он нахохлился, сверкнул разъярёнными глазами и отвернулся к стене, с бо́льшей амплитудой и интенсивностью натирая жёстким ворсом намыленной щётки пол. Откровенно говоря, другой реакции Дейзи и не ждала. А смысл? Повезло не нарваться на скандал. — Ну и дура, значит. Она не удостоила его даже взглядом: привычка была сильнее обиды. Продолжать бессмысленный диалог, заранее зная, что по его истечении каждый останется при своём мнении, — всё равно, что плевать против ветра. По мнению Дейзи, короткий и неприятный диалог себя исчерпал, толком не начавшись. — … И ещё: даже если там всё будет сверкать, как начищенный медяк, инструктор тебя не похвалит, так что не зацикливайся на одном месте. По мнению Эрена, без его важных наставлений это унизительное время совместного дежурства могло никогда не закончиться. — Я не пытаюсь получить от кого-либо одобрение, если ты об этом. — Я о том, что не хочу тут до талого торчать. Смелее, Кудрявая, расширь зону ответственности, пока нас ещё и сортиры драить не заставили. Едва заметно дёрнувшись от одного из своих многочисленных прозвищ (прилипавших намертво как листья к смоле), Дейзи согласно кивнула и быстро метнулась к другому месту. Да ну его — от греха подальше. Если за три года военной подготовки весь сто четвёртый набор что и выучил хорошо, так это то, что после стычек с другими курсантами Эрен мог в единое мгновение вспыхнуть от любой несущественной мелочи. И ещё некоторое время продолжал накручивать себе нервы. А это схема известная: нервничает он — кровь сворачивается всем, кому не посчастливилось находиться в зоне досягаемости. Жаль, что выяснить и усвоить это пришлось методом проб и ошибок. История непростых взаимодействий между Дейзи и Эреном насчитывала семь лет сомнительных поступков и фраз, в результате которых между ними сложилось весьма странное отношение друг к другу. На тонкой грани между «знакомы с детства» и «вообще незнакомы». А великий план их отцов (коллег по работе и просто хороших друзей): подружить между собой нелюдимых отпрысков — дал крупную осечку. Хотя на попытки Эрена направить Дейзи на путь истинный это всё равно никак не влияло. Он, отчего-то, считал, что был в своём праве тыкать Белл носом в её «единственно-верное» предназначение — строить карьеру в госпитале. И периодически пилить за намерение отправиться служить на передовую. По какой-то причине выбор Разведки Эрен мог одобрить или, на худой конец, снести от кого угодно. Только не от неё. Но Дейзи знала кое-что, о чём никогда не задумывался он: точка невозврата, пройденная ещё тогда — пять лет назад — была пройдена не только им, но и ею тоже. Когда раненый папа лежал в лодке, уплывающей за стену Роза; когда врачей катастрофически не хватало, а те, что были, не справлялись с потоком раненых… да и с собственными чувствами тоже; когда молитвы и забота о немощном родителе — всё, что могла сделать маленькая девочка, только-только сделавшая первые шаги на пути медицины. Даже если Дейзи Белл была единственным человеком в мире, который верил в свой дальнейший путь, она в нём не сомневалась.