Дверной звонок

С потолка срывалась вода. Крупными каплями, сбивчиво, без такта или ритма. Иногда она зависала на потолке вытянутыми полусферами, и если бы эти полусферы не подрагивали, наполняясь новой влагой, то можно было бы принять их за застывшие ледяные выросты. Но рано или поздно они срывались — от переполнения, от внезапного дуновения хитрого сквозняка, — и разбивались о бетонный пол с громким, звонким и порядком приевшимся звуком. Если бы это капанье было монотонным, то оно бы скорее успокаивало, чем раздражало, а тут капли разбивались об пол на разные лады, создавая вместо мерной музыки какую-то режущую слух какофонию. Казалось, что в этой затхлой, сырой и холодной камере все было просто специально создано для того, чтобы истязать ее узника. Ну, а что еще можно было ожидать от карцера в гестапо? Фарьер отстранился от стены, чувствуя пробегающий по спине пронизывающий холод, и вытянул руки вперед, сложив кисти в замок. Подремать не удавалось, потому что пресловутые капли, казалось, барабанили именно в тот самый момент, когда получалось хоть немного расслабиться и хоть на минуту перестать замечать окутывающий цепями холод. Казалось, как только он прикрывал глаза — кто-то назло срывал с мокрого потолка очередную порцию капель и с размаху бросал ее об пол, чтобы еще раз напомнить узнику о его статусе. Он здесь явно не увидит спокойных снов. Если вообще его сон входил в планы тех, кто его сюда бросил. Не сказывалась на способности уснуть даже пара-тройка суток без сна. Или больше… На самом деле, он уже точно не помнил, сколько не спал. В бой они всей эскадрой шли хорошо отдохнувшими, только вот сколько длился бой? Фарьер помнил смену дня и ночи, только не помнил, сколько раз она происходила, не помнил, сколько раз приземлялся на дозаправку. Иногда время летело гораздо быстрее его самолета, иногда — затягивалось, как ход ленивых, почти сплошных свинцовых туч над Ла-Маншем. Зато он хорошо помнил некоторые моменты. Например, обломки самолета командира, покачивающиеся на волнах так, словно «Спитфайр» был картонной детской игрушкой. Впрочем, для вод Ла-Манша гордость авиаконструкторов Великобритании именно такой и была — чем-то сломанным, мелким и не стоящим внимания крупных красивых серебристых волн. Наверное, таким же для этих волн был и человек, что управлял ныне разбитым и уже давно утонувшим, наверное, самолетом. Забавно, что-то можно было запомнить и за секунду. Оно врезалось в память, выжигалось там клеймом, что будет дальше преследовать наяву — в случайно замеченных похожих образах, или во сне — в кошмарах. Моменты радостные или же приятные стирались из памяти легче, ускользали со временем, оставляя послевкусие, но совершенно непонятного спустя какое-то время происхождения. А жуткие оставались, замирали картинкой перед глазами, неотступно следовали рядом и не убирались даже силой. Взрывы, автоматные очереди, разорванные в клочья тела, обгоревшие, обугленные, качающиеся на волнах и окрашивающие их серебро в кровавые оттенки… Интересно, он всегда таким был? Или это война так повлияла? Казалось бы, если видишь такое каждый день, то постепенно это становится чем-то безразличным, обыденным… Но нет, это врезалось в мозг раз за разом, с новой силой. Ко всему можно привыкнуть? Пожалуй, нет… Время в этой камере, казалось бы, остановилось. Можно было бы считать секунды по каплям, падающим с потолка, но падали они совершенно хаотично, так что счет времени был давно потерян. Оставались воспоминания, которые Фарьер перебирал уже будто вечность. В перерывах между пытками. Такой ли жизни он хотел? Каждый день быть измученным окунанием в холодную воду, избиениями и отсутствием сна из-за дикого холода и этих надоедливых капель… Конечно, нет. Он мечтал, как после войны обоснуется где-нибудь в пригороде Лондона и будет учить молодых летчиков управляться со стальной птицей. Поселится в доме с небольшим садом, а выходные будет проводить за рыбалкой на пруду неподалеку или же за охотой в лесу. Никто не мечтает попасть в плен к врагу. Многим лучше уж смерть — быстрая и легкая, как вспышка, после которой — только свет. Многим. Но не ему. Он и сам задавался вопросом, почему он не отпустил рычаг управления самолетом и не предоставил возможности обессиленному металлическому орлу, не держась больше твердо на крыльях, героически разбиться о равнодушную поверхность волн или же о мокрый серо-бежевый песок на холодном пляже Дюнкерка. И чтобы в самом конце, перед той самой вспышкой, отделяющей жизнь от смерти, подумать о том, что он ушел как герой, которым его уже наверняка считают на родине и в честь этого выпускают памятные заметки в газетах. Оправдывала мысль о том, что по уставу требовалось уничтожить всю технику и карты, что были в распоряжении, чтобы это добро не досталось врагу. Но Фарьер прекрасно знал, что на самом деле причина была абсолютно другой. Он знал, на что идет, знал, что не вернется на своем уже порядком побитом «Спитфайре» обратно в Объединенное Королевство. И что на ставшем удивительно тихим пляже Дюнкерка из своих остались только мертвые. И нет шанса на побег, он шел прямо в лапы врагу, но… Пожить бы подольше! Пару секунд, если неожиданно кто-то с земли или с воздуха прицельным выстрелом сразит вовсю барахлящий двигатель. Пару минут, если не удастся выровнять самолет, и вместо плавного приземления на мокрый песок крылатая машина просто совершит крутое пике и сплющит нос о неприветливую и твердую от влаги поверхность пляжа. Полчаса, если его встретят с автоматами прямо рядом с самолетом. Ему же повезло больше: он здесь уже, наверное, два-три дня. И, конечно, никакой он не герой. Герои хотят гибнуть за свое дело…, а он просто хочет жить. Даже если жизнь снова может оборваться в любой момент, а сами моменты этой жизни наполнены только воспоминаниями да непрерывной и уже приевшейся мелодией ансамбля падающей с потолка воды. Эти мысли вызвали улыбку. Горькую, измученную и наполненную виной за отсутствие героизма, но все-таки улыбку. Фарьер уже почти перестал обращать внимание на отвлекающие особенности камеры, в которой был заперт, холода почти не чувствовалось, да и звуки капели, срывающейся сверху, стали приглушенными и отдаленными. Наконец-то получалось провалиться в долгожданную и от этого еще более сладостную дрему. И в этот самый момент за стеной раздались довольно отчетливые всхлипы.