Дверной звонок

— Эй, рыжая! — произнес Фарьер с ободряющей улыбкой, которая получилась адресованной скорее пустоте камеры. — Я знаю, ты рыжая. Я видел тебя пару раз, когда проходил в коридоре, — он продолжал говорить, его слова отражались от стен эхом, но при этом не теряли четкости. Да, он действительно ее видел пару раз. Девчонку из соседней камеры. И она действительно была рыжей. Копна пушистых вьющихся волос золотисто-рыжего оттенка была бы гораздо длиннее, если бы они были ровными, а так они взлохмаченными крупными локонами чуть скрывали верх лопаток. Бледную кожу лица покрывали крапинки солнечных веснушек, а под глазами пролегли темные круги — от множества бессонных ночей, догадался летчик. На ней была запачканная форма пилота военно-воздушных сил Объединенного Королевства, но Фарьер прекрасно понимал, что девчонка не летчица — во-первых, форма была ей откровенно не по размеру. Брюки были весьма широки и длинны, и держались на затянутом ремне, в котором явно кустарным способом было проделано несколько дополнительных дырок, рубашка была откровенно мужской, и рукава приходилось закатить чуть ли не в половину, а свитер, который он на ней видел один раз, висел едва ли не до колен. Да и… не брали у них женщин в авиацию, да и во многие другие виды войск, Фарьер догадывался, почему — в конце концов, война была и вовсе не женским занятием, хотя, с приходом таких смутных времен ряды армии пополнились приличным количеством радистов и шифровальщиков женского пола. Ну и, разумеется, всегда были, есть и будут женщины-медики. На войне им не было цены. Выходит, она — медик? Мужчина сам себе отрицательно помотал головой. Была бы медиком — ее бы не держали в гестапо. Всех пойманных в плен медиков немецкие войска отправляли в концлагеря — по слухам от разведчиков, дошедшим к нему через третьи, а то и десятые руки, они там участвовали в постановке опытов на пленных. Нет, там она была бы явно им нужнее, тем более, если бы они хотели ее попытать, то пытали бы уже на месте. Может, радистка… Пойманная на горячем и явно знающая что-то очень важное. Из передач своих или чужих. Или шифровальщица — из таких здесь действительно пытались вытрясти все возможные знания. Когда он ее видел — те короткие два раза, когда его вели по коридору до пыточной камеры и обратно, — девчонку становилось откровенно жаль. Сколько она уже здесь? Явно дольше, чем он. Ну, как минимум потому что он не видел, чтобы ее привезли вместе с ним. Заметил уже, проходя мимо камеры: она устало усаживалась на, казалось бы, ставшую уже привычной узкую деревянную лавку — кажется, вела себя так, словно находится здесь уже минимум месяц. Или, может, проблема была в том, что в таких местах минуты превращаются в часы, часы — в дни, дни — в недели, и так далее, до самой вечности? Выглядела рыжая также откровенно измученной. Волосы растрепались и свисали в некоторых местах запачканными сосульками, грязным рыжим мхом, на ее скуле во вторую их встречу красовалась внушительных размеров свежая ссадина, и Фарьер не сомневался, что со временем вокруг этой ссадины проявится еще и огромный синяк. Это было обидно и даже злило, девчонка не заслуживала такого обращения к себе. А впрочем… они все не заслуживали. Не они напали первыми и возомнили себя властелинами всей планеты. Высшей расой или как там говорят? Великобритания лишь защищалась, помогала обороняться тем, кто уже лишился дома, чтобы беда не пришла и на ее земли. То, что происходило здесь, в этом мрачном и сыром гестапо, было несправедливо. Но, если подумать, в войне вообще мало справедливости. Сражаются между собой насмерть, истязают друг друга нечеловеческими способами обычно совсем не те, кто ее начинает. Девчонка из соседней камеры была хорошенькой, будь они сейчас в другом месте и в другое время — он наверняка пригласил бы ее куда-нибудь в уютное кафе, чтобы полакомиться пирожными. А потом, быть может, и в парк, под цветущие весенние вишни… Эта мысль вызывала улыбку, по-прежнему раздающиеся из-за стены всхлипы — отзывались покалыванием в душе: оскорбленным, рассерженным. — Рыжая, — продолжил мужчина, стараясь вложить в свой тон как можно больше беззаботности и улыбки, — что стряслось-то? — он вздохнул: вопрос, на самом деле, был откровенно идиотским. — Нет, я понимаю, что это место не отель высшего класса… Но вроде как вчера ты не плакала. Что-то уж совсем жесткое, да? Из-за стены не отвечали, но Фарьер знал, что если она его слышала — она его понимает. Сто процентов британка. До него донеслись как-то обрывки фраз, которыми она, ощетинившись, перекидывалась с охранниками. Немецкая речь, но безупречный британский акцент. Возникал вопрос только, откуда она так великолепно знает немецкий, но, впрочем, не до того было, чтобы спросить. Да и чтобы перекинуться хотя бы парой слов. Его пинали дулами автоматов в затылок, чтобы низко опускал голову, ее — разворачивали за подбородок лицом к себе другие охранники. Все, чем они успели пока что переброситься — это взгляд. Фарьер смотрел с откровенной жалостью на изможденную девичью позу, ссутуленные узкие плечи, а девушка, казалось бы, приняла этот взгляд как осуждение, потому ответила острыми, колкими голубыми лучами взгляда ясных глаз, в которых смешался отпор и… какой-то едва уловимый стыд. — Рыжая, ну поговори со мной! — с шутливой удрученностью проныл летчик, усмехаясь. Доносящиеся до слуха всхлипы и глухой, сдавленный кашель выдавали неумелые попытки соседки через стену скрыть истерику, и мужчина решил испробовать уже другой способ заставить ее перестать рыдать — развеселить. Хотя, кажется, получалось откровенно паршиво. — Мне здесь скучно, да и тебе там тоже явно не весело. Зато нам обоим будет намного лучше, если мы попытаемся поговорить. Ну же, доверься мне! Да и, тем более, если выговоришь то, что тебя беспокоит, на душе точно станет легче! Ответа по-прежнему не было, и Фарьер измученно закатил глаза. Обычно он был джентльменом. Не дамским угодником, но всегда относился к женщине как к существу слабому и хрупкому, потому вел себя с женщинами соответственно — оберегал, помогал, защищал. И сейчас он очень пытался оставаться таким же джентльменом, каким его учили быть с детства, только нервы постепенно сдавали, обнажая раздражение. На самом деле (и ему было стыдно себе в этом признаться), больше, чем помочь девчонке за сырой промозглой стеной, он хотел поспать. Хотя бы немножко. А рев в соседней камере выбивал из колеи, отвлекал и лишал даже тех крупиц дремы, которые он успел уловить, привыкнув уже к нестройному хору капель, спадающих с потолка. «Рыжая, ну дай мне уже поспать!» — так и вертелось у него на языке, хотя перед этим он все же взял себя в руки, собрав остатки вежливости и произнеся: — Рыжая, не стоит распускать нюни, правда, — он говорил мягко и медленно, стараясь придать голосу как можно больше сочувственных нот. — Все будет хорошо! Обязательно будет, вот увидишь! Фарьер не сразу уловил, когда именно после его слов в соседней камере наступило затишье. Сначала ему показалось, что он привык и к этому, но, все еще не дремая, он отчетливо заметил, что с минуту, пожалуй, из-за стены не доносится никаких всхлипов и рыданий. — Ну, успокоилась? — поинтересовался он дружелюбным тоном, зевая. — Вот и отлично! Все действительно будет хорошо, рыжая… Все будет хорошо… — он говорил с задором в голосе, хотя сам, тоскливо глядя в потолок, понимал, что убеждает в этом не только девчонку из соседней камеры, но и себя самого. В ответ сначала донеслось молчание, и Фарьер, с уважением приняв ее нежелание разговаривать с ним, обхватил подтянутые к подбородку колени руками и прикрыл глаза, но после из-за стены послышался глухой, почти бесцветный, но все же пронизанный тонкими нитями печали говор: — Все будет хорошо, говоришь? Да ты оптимист, я смотрю…