жить один раз (умереть дважды)

ему снится, что он заканчивает школу, устраивается в любую крупную компанию на низкую должность и потихоньку живет от повышения до повышения. он закрывает глаза, воображая, как приходит домой, а с кухни пахнет чем-то вкусным, и вторая половинка встречает его, уставшего, с улыбкой, нежно шепча «с возвращением, дорогой» на ухо. он представляет, что носит костюм каждый день, идеально заправив рубашку, а узел галстука ему затягивают пальцы гордящегося им человека. ночи проходят мирно и тихо: в постели под одеялом вместе с любимым, таким же теплым, как и он сам. но это всё сны, грандиозная коллекция из “если” и “было бы”, преследующая его на границе сознания, ярче всего вспыхивающая за несколько минут до пробуждения с мокрыми щеками — внезапно становится слишком много света, размытого солёной влагой, скопившейся в глазах. в такие моменты он, взяв с тумбочки тускло поблескивающий пистолет, кладет ствол себе на язык, пробует металл на вкус — тот мерзко горчит от пороха; и все равно засовывает его глубже и глубже в глотку, пока не давится, пока рефлекторно не начинают литься слезы. только тогда он достает ствол изо рта и, шаркая, идет в ванную. умывается, там же, в ванной, чистит пистолет, потому что босс накажет его, если узнает, где побывало оружие (редкий персидский люгер наверняка стоил бешеных денег). потом, прежде чем одеться, он долго и пристально смотрит на себя в зеркале, убеждаясь, что мышцы и конечности там, где им и положено быть, что физически все осталось на своих местах. но никогда его взгляд не задерживается на лице в отражении. ( иначе он вспомнит, что ему всего двадцать один. что он обычный молодой парень, едва ли взрослый. что шрамы и заострившиеся черты его лица могут привести к очередному нервному срыву, стоит ему задуматься о том, как он мог бы выглядеть в другом месте и в другое время, если бы все не пошло наперекосяк той ночью, случившейся пять лет назад. ) в его гардеробе пусто. в его комнате пусто. если кто-нибудь заикнется об этом, он сухо ответит что-нибудь вроде “отвали” или просто пожмет плечами, добавляя слоев к своему неприступному холодному образу. в этом нет насмешки, он действительно не может представить вокруг себя другие цвета, кроме черного, белого и красного. прошло всего пять лет, но эти пять лет обернулись для него долгим бегством от того, что могло стать прекрасной жизнью. он мог бы жить в разноцветном мире. ( где были пастельные тона его комнаты. бутылочки краски для волос, которые он покупал с тех пор, как они вместе попробовали покрасить волосы. лиловый понравился ему больше всего, поэтому он продержал его на месяц дольше, чем другие цвета. его губы, его щеки, очаровательно припорошенные розовым. каждая пара светлых застиранных джинсов, которую они носили, цветом была подобна небу. ) теперь носить костюм — его ежедневная обязанность, а хрустящая белая рубашка всегда идеально заправлена точно так же, как в его мальчишеских мечтах. вот только он не надевает дорогие галстуки, не застегивает две верхние пуговицы и выглядит совершенно не так, как хочет, имея шесть проколов в ушах и строгое красное “мин юнги”, против его воли впечатанное сзади на шее. он ненавидит эту тату — когда кожа еще заживала, он злобно расцарапывал ее до крови, растирал чернила, рассекал их неровными белыми полосами, которые никогда не сойдут. он предпочел изуродовать татуировку, чем порадовать босса меткой, сдавшись без сопротивления. — убедись, что все могут ее увидеть, — юнги делает замечание каждый раз, когда воротник рубашки, застегнутый слишком высоко, закрывает практически идеально выведенные на шее буквы. по этой же причине босс не позволяет ему отрастить волосы ниже мочек. в этот особенный день он прикрывает татуировку наполовину, просто чтобы побесить юнги; прошел уже целый месяц с тех пор, как он в последний раз сильно разозлил молодого главу “семи звезд” из дэгу. когда он впервые закрыл тату, юнги в наказание чуть не сломал ему шею: неделю он не мог дышать без боли и ходил с гипсовым воротником, а чимин каждые пару часов бережно менял его окровавленные бинты. с застегнутыми запонками на манжетах, в брюках, хорошо сидящих на его стройных ногах (все сшито на заказ самого босса, потому что юнги любит красивые вещи), он бросает последний взгляд на зеркало, в этот раз позволив глазам усвоить линии, составляющие его лицо. он заставляет себя сфокусироваться на несколько секунд, пристально разглядывая глубокий шрам на левой щеке до самого уха, уродующий в целом привлекательное лицо. я не чон чонгук я не чон чонгук я не чон чонгук потому что чон чонгук должен быть мертв, отправлен на тот свет в ночь, когда он, шестнадцатилетний, приполз догнивать на пороге мин юнги. прошедшие пять лет закончились легкой формой деперсонализации: мир вокруг теперь кажется таким, будто до него никак не дотянуться и одновременно можно сжать в руках. паркет в коридоре рябит, уходя из-под ног, отголоски звуков неприятным эхом отдаются в голове. медленно, с каждой прошедшей неделей, месяцем, годом он теряет ощущение самого себя, и то место, где должно биться сердце, заполняет оглушающая пустота. боль в груди никогда не утихает до конца и больше всего душит, когда за окном слышен стрекот цикад. чонгук водит огрубевшими пальцами по волосам, когда раздается громкий стук в дверь. открыв ее, он сталкивается с противной улыбкой и темными глазами-полумесяцами мин юнги. — здравствуй, чонгуки, — нараспев тянет он низким и хриплым голосом, вторгаясь в личное пространство чонгука и внушая отвращение тем, как произносит его имя. паучьи пальцы цепляются за его запястье, правая рука погружается в волосы, заставляя чонгука наклониться, чтобы жестко встретиться губами. «нужно быть особенной личностью, — думает он, — чтобы заставить кого-то, кто выше тебя, чувствовать себя таким маленьким». так он чувствует себя рядом с юнги, с их первой встречи не прошло и дня без прикосновений лидера, и все это время он не считал себя ни “золотым ребенком семи звезд”, ни “чайкой”, он обычный парень, которого подобрали с улицы пять лет назад, малыш чонгуки. — пожалуйста, не называйте меня так, — цедит чонгук, пытаясь увернуться от юнгевских рук, за что получает суровый укус в нижнюю губу, за которым следует до синяков грубая хватка за шею. ощутив свежий резкий вкус металла, стекающий по языку, чонгук жалобно ноет, и юнги раздраженно сжимает его лицо за обе щеки. — я буду звать тебя так, как захочу, пацан, — он стискивает зубы, задевая губами губы чонгука, от крови такие же алые, как галстук юнги. — будь в конференц-зале в десять, — приказывает мужчина, отпуская его, и, уходя, громко хлопает дверью. чонгук тратит дополнительные три минуты на то, чтобы привести себя в порядок. к тому времени ему звонит хосок, правая рука юнги, и губа хоть и опухает, но перестает кровоточить. он игнорирует звонок, засунув телефон в карман, и выуживает из-под воротника рубашки цепочку. обычную серебряную цепочку с маленьким крестиком, на котором выгравированы три крошечных слога, чонгук целует их каждый день перед тем, как идти выполнять порученную боссом работу. он любит этот крестик, дорожит им больше, чем своей жизнью и, прижимаясь к нему губами, с потрясающей ясностью вспоминает ту ночь, когда юнги угрожал выбросить драгоценное украшение. той же ночью чонгука силой вынудили полностью подчиниться мин юнги — чонгука, скованного по рукам и ногам, с размытым от слез взглядом и ноющей, растерзанной свирепыми укусами кожей. но что важнее: маленький крестик остался цел и невредим, спрятанный между пальцев чонгука, раздробленных, исцарапанных, но все равно защищавших его. пережив суровое испытание, чонгук чувствовал невероятное облегчение, плача в мягкие подушки в своей новой комнате, которую ему выделил юнги. он помнит, как в ту ночь, ложась спать, целовал крестик. в слезах и соплях, стекавших по лицу, все еще по-детски округлому, он снова и снова шептал в пустоту «я люблю тебя», обезумев от синеющих синяков на ляжках и болезненного жжения на внутренней стороне бедер. на крестике выгравированы три крошечных слога, и чонгуку, чтобы цепляться за жизнь, не нужно больше ничего, кроме этих крохотных букв: ким тэхен.