Перекресток

      Катсуки не знал точно, когда это началось. Наверное, несколько месяцев назад, когда тупой ботан получил валентинку. Бакуго прекрасно помнил свою реакцию: он вырвал послание из рук Деку, вгляделся в почерк, думая, что это была Урарака (хотя та определённо сохла по занудному старосте), но это был кто-то другой. Катсуки разозлился. Смущённо-довольное лицо Мидории, прижимающего валентинку к груди, так и стояло перед глазами.       Бакуго не помнил, как прошёл тот день, но вечером, после уроков, он остался в классе чуть дольше, чтобы проглядеть тетради одноклассников. Катсуки пролистал записи девочек, так и не найдя воздыхателя Изуку, а потом просмотрел и конспекты парней. Он был уверен, что каракули Юги не походили на каллиграфический почерк, которым была написана валентинка, а остальные играли за традиционную команду, поэтому был почти спокоен.       Каково же было его удивление, когда перед глазами возникла тетрадь Тодороки. Половинчатый кретин даже не удосужился хоть немного изменить написание букв: он словно хотел, чтобы Мидория понял всё как можно скорее.       Бакуго не понимал, почему его это так заводит. Мысли о том, что двумордый придурок и Деку могут держаться за руки и быть кем-то большим, чем друзья, приводили его в бешенство. Он стал смотреть на Мидорию чаще, прислушиваться к бесполезным разговорам, пытаясь выяснить, понял ли тот, кто послал ему валентинку, но всё было так, как обычно.       А потом Изуку нашёл фотографию. Не сказать, что Катсуки прятал её, но до этого никто, кроме матери, не заходил к нему в комнату, и Бакуго думать забыл, что оставил рамку на подоконнике. В зелёных глазах застыло удивление, пухлый рот приоткрылся — наивное и открытое выражение. Мидория смотрел на него так, будто чего-то ждал. Объяснений? Бакуго не умел объяснять словами.       Изуку оказался таким лёгким, будто не весил и половины того, что Бакуго привык поднимать на тренировках. Он ударил несильно, но тот всё равно потерял сознание. Застыл со стеклянными зрачками и дурацкими конопушками на побелевшем лице.       Сердце Катсуки подпрыгнуло куда-то к горлу. Он волновался. За бесполезного идиота. Это просто не могло стать ещё хуже.       Как оказалось, Бакуго ошибался.       Тодороки так и вился вокруг Изуку, накрывал ладонью его плечо (неужели Мидории это нравилось?), провожал его взглядом разномастных глаз и бесконечно злил Катсуки. На уроке физической подготовки Шото и вовсе перестал скрываться: Бакуго прекрасно видел голодное, тоскующее выражение двулицего, когда тот смотрел на Деку. Он хотел его, и только дурак бы не заметил этого.       Катсуки больше не мог сдерживаться: он был счастлив, когда из подпорченной щеки половинчатого пошла кровь, а из глаз исчез жадный блеск. Бакуго хотел выбить из Тодороки всю дурь, чтобы тот больше никогда не смел так пялиться на Деку, но тот сопротивлялся, распаляя ярость внутри ещё больше. В рукаве Катсуки был последний козырь, и он не преминул им воспользоваться:       — Деку никогда не будет твоим.       Слова, так долго повторяемые беззвучно, заставили Тодороки застыть от неожиданности, и это дало Катсуки шанс ударить в ответ, вкладывая в атаку всю свою ярость.       Даже после этого Бакуго не смог успокоиться. Он поймал себя на мысли, что ничего не может сделать. Возможно, когда Мидория узнает о симпатии Шото, то решит дать ему шанс, и тогда глупые мысли Катсуки потеряют свой смысл. Он думал, что Изуку всегда будет восхищаться им, следить, его наивные глаза будут наблюдать, как Бакуго станет героем номер один. Бакуго, а не чёртов Тодороки. Быть для придурка кем-то особенным почему-то оказалось очень важным, и понимание, что Деку станет смотреть не на него, било под дых сильнее всего.       После урока физической подготовки Бакуго чувствовал себя просто отвратительно. Он пытался расслабиться, выкрутив воду под душем до максимальной горячей отметки, но даже обжигающие струи не могли выжечь понимание того, что ботан ему небезразличен. Он, чёрт возьми, ревновал его, как последняя девчонка, и больше не мог лгать об этом самому себе.       Катсуки против воли наблюдал, как объект его душевных страданий, отвернувшись к стенке, намыливается гелем и трёт себя мочалкой. На белой коже от неё оставались красноватые отметины. Мидория не был атлетически сложен, он всё ещё не избавился от подростковой угловатости, и в его движениях проскальзывало что-то неуверенно-дёрганное, но Бакуго не мог не заметить, что тот поработал над своей формой. Вместо дрыща, над которым Катсуки издевался в школе, он теперь видел сильного соперника.       Поймав себя на совершенно неуместной мысли, что пялится на Деку гораздо большее время, чем положено, Бакуго отвернулся к стене. Он не понимал, как опустился до такого; рассматривать кого-то одного пола с тобой и уж тем более оценивать, как изменилось его тело, было неправильно.       Уже собираясь выйти из душа Катсуки поймал взгляд того, о ком только что думал. Мидория смутился, на его веснушчатых щеках вспыхнул розовый румянец, но он продолжил смотреть в его глаза. Бакуго тоже застыл, словно лишившись возможности двигаться, и его сердце стало выбивать какой-то немыслимо быстрый ритм. Изуку первым прервал зрительный контакт, и Катсуки наконец-то смог вдохнуть, но лишь для того, чтобы снова окликнуть его и понять, что не знает, зачем это сделал.       Деку подошёл к кабинке вплотную. Бакуго постарался занять себя на время, чтобы придумать хоть что-то, что могло ему понадобиться, но снова потерял контроль, когда услышал чёртово прозвище. Медленно, но верно он превращался в слюнявого идиота.       — Та дурацкая фотография, что ты нашёл в моей комнате, — резко сказал Катсуки, злясь на самого себя. — Она ничего не значит. Мне глубоко наплевать на тебя и на то, что ты досаждал мне в детстве.       Мидория, кажется, поверил. Поглядел на него своими ланьими глазами, наполненными обидой, и отвернулся.       С того момента он вообще перестал обращать на него внимание, будто Бакуго и не существовал, а потом случилась вечеринка у Киришимы. Катсуки не хотел на неё идти, но должен был социализироваться, как говорила мать, плюс, Эйджиро был его лучшим другом.       Бакуго не собирался пить и играть в твистер, но просто не мог оставить Деку наедине с двумордым, тем более, когда Киришима, уже обо всём догадывающийся, так насмешливо скалился ему.       Игра оказалась неожиданно смущающей. Изуку выгибался под ним, и его мягкие кудряшки то и дело задевали лицо, заставляя щёки краснеть, а нечаянные прикосновения — сердце сбиваться с ритма. Хуже всего оказался конец: Катсуки не смог удержаться и повалился на Мидорию. Зелёные волосы оказались прямо около его носа, от них пахло чем-то тёплым и близким, похожим на ванильные духи матери. Тело под ним было послушным и мягким, будто глина, из которой Катсуки мог вылепить всё, что бы пожелал. Это ощущение власти и чужого тепла опалило разум ещё сильнее, взбудоражило кровь, бегущую быстрее по венам.       Деку под ним чуть пошевелился, и его губы легко мазнули по шее, посылая по телу сотни мурашек. Бакуго задрожал, отвечая на близость Мидории, и с неожиданной ясностью понял, что Изуку его заводит. В том самом смысле, в котором раньше его заводили девчонки, и это было недопустимо.       Часть вечера прошла в компании алкоголя и ненависти к самому себе. Деку тем временем отплясывал нечто дикое вместе с другими одноклассниками. Катсуки не следил за ним, нет, он просто кинул на остальных мимолетный взгляд, но так и застыл, не в силах отвести глаза.       Ботан, двигающийся в такт музыке, выглядел чертовски привлекательно. Ладное тело изгибалось, Изуку смеялся и запрокидывал голову назад, выставляя напоказ беззащитную бледную шею. Бакуго смотрел на него достаточно долго, всё ещё накачиваясь текилой и теряя остатки разума, а потом вдруг обнаружил себя в центре импровизированного танцпола рядом с улыбающимся Мидорией. Зрачки Деку были расширены настолько, что почти перекрывали зелёную радужку, и Катсуки не мог перестать смотреть в них.       Вокруг смеялись другие одноклассники, почти все они танцевали рядом, но в этой какофонии звуков, смеха и движений для Бакуго существовал лишь один Изуку, такой открытый и невинный, слишком пьяный, чтобы вспомнить что-то из происходящего завтра.       Катсуки знал это и пользовался моментом. Он двигался почти вплотную, задевая Деку то рукой, то бедром, он бесстыдно наслаждался его близостью, вздрагивая каждый раз, когда белая кожа касалась его собственной, и, кажется, сходил с ума.       А потом Катсуки увидел то, чего боялся больше всего. Это случилось в раздевалке, прямо перед уроком. Бакуго не хотел видеть это, но всё равно смотрел, как двумордый тискает Мидорию около шкафчиков, скользит жадными руками по белой коже, и его ухоженные ладони выглядят так идеально, что его собственные — с обгрызенными ногтями — кажутся недостойными и грязными. Бакуго понятия не имел, что Мидория чувствовал, когда Шото обнимал его, но сама возможность того, что он наслаждался, проворачивала внутренности через мясорубку.       — Тодороки-кун, — послышался тихий голос Мидории, и двумордый немного отстранился от него. Его взгляд опустился на губы Изуку, и Катсуки понял, что тот собирается сделать.       Ярость поднялась изнутри, будто вулкан. Он сжал кулаки, чувствуя, как нитроглицерин собирается в ладонях, и изо всех сил пнул скамейку, рядом с которой стоял.       Деку тут же отшатнулся от Тодороки, но Бакуго больше не мог его видеть. Он шёл прочь и представлял разочарование в зелёных глазах, злость от того, что Катсуки разрушил их момент. Чёрт, он чувствовал себя жалким.       Ему бы хотелось, чтобы на этом отношения Мидории и двумордого закончились, но парни, кажется, стали ещё ближе: они всегда были вместе, разговаривали, вместе сидели в автобусе (выходя на остановке, Бакуго видел, как те слушают музыку), и Изуку выглядел таким счастливым, каким никогда не был рядом с Катсуки. Конечно, Тодороки никогда не издевался над ним и не говорил гадостей. Бакуго больше не хотел этого делать, но было уже поздно.       В лагере Аизава, словно издеваясь, поселил их вместе, а потом Деку чуть не утонул. Уже издалека Бакуго увидел, как тот молотит руками и уходит под воду, и в этот страшный момент ему показалось, что вместе с ним уходит и его жизнь.       Когда Мидория оказался в безопасности, Катсуки не спешил расцеплять объятия. Впервые он не думал о том, кто и что скажет, он просто наслаждался близостью Изуку, его сиплым дыханием и осознанием, что тот больше не собирается прощаться с жизнью. В то мгновение, когда голова идиота была под водой, Бакуго готов был сделать всё, чтобы помочь ему. Он мог бы и сам умереть, лишь бы тот жил.       Катсуки любил его.       Это удивительное осознание поразило, будто удар грома. С последним куском паззла сложилась единая картина, и ему уже стоило прекратить убегать от самого себя. Киришима бы погладил его по голове: он доставал его тупыми шуточками и упоминаниями Мидории по десять раз на дню.       Бакуго любил Изуку слишком сильно, чтобы просто так отпустить. Наверное, поэтому он всё-таки попытался. Показал задроту малую часть своего сумасшествия, когда тот спросил, что с ним происходит. Это было жестко и грубо, но Катсуки не мог по-другому, он слишком долго представлял, как поцелует его, и вечно удивлённые пухлые губы раскроются навстречу. Изуку не отвечал, но его тело говорило за него: Бакуго чувствовал, как-то изгибается, подаваясь навстречу, как его трясёт в ответной дрожи, и тот задыхается под жадными прикосновениями. Мидория не отказывал ему, наоборот, между ними была химия, и это заводило ещё больше.       Дрожащее «Кач-чан», прямо как в ночных фантазиях, скрутило внутренности в жаркий узел. Он должен был отступить немедленно, держать себя в руках, несмотря на возбуждение и действие алкоголя. Бакуго слишком любил его, чтобы взять тело силой, искалечив душу.       Катсуки верил, что ещё не всё потеряно, и у него ещё есть время, чтобы завоевать Деку. Он ни за что не проиграет Тодороки.