I Still... Love You

Ночь. За окном светит луна, легкий ветер проникает через открытое окно и колышет занавески, наполняет комнату свежим воздухом. Я поворачиваюсь на бок, провожу рукой по кровати и понимаю, что рядом никого нет. Лениво открываю глаза, осматриваюсь по сторонам, встаю с кровати, выхожу на балкон, но там тоже пусто. Надеваю черный махровый халат, завязываю пояс и тихо спускаюсь по ступенькам вниз. Захожу в гостиную — пусто, впрочем, как и на кухне и в других комнатах дома. Открываю дверь в сад и вижу сидящего мужчину с гитарой в руках. Прислонившись к стене спиной, я стою молча и наблюдаю за тем, как двигаются руки мужчины, перебирая струны и аккорды, даже голова двигается в такт музыке — его неизменная привычка. Решив не мешать ему, я вернулась в дом, прошла на кухню, из шкафчика достала небольшую баночку, турку и начала варить кофе. Аромат напитка наполнял кухню, будто щекотал нос, и я делала глубокие вдохи, чтобы полностью насладиться этим невероятным запахом. Когда кофе был готов, я разлила его в небольшие чашки и снова вышла в сад, поставила кружки на стол и присела рядом с мужчиной. — Я тебя разбудил? — музыка прекратилась, резко оборвавшись и вместо неё прозвучал приятный, низкий и слегка хрипловатый голос. Как же я соскучилась по нему. Кому-то нравятся глаза, кому-то — руки или другие части тела, а я без ума от голоса. Его голоса. — Не совсем, — я замолчала и просто смотрела на него. Он отложил гитару в сторону, повернулся ко мне всем телом, ладонями прикоснулся к моим коленкам и слегка пощекотал. — Шенн, что ты делаешь? — Ты не ответила на мой вопрос. — Почему ты не спишь? — Могу задать тебе тот же вопрос. — Прекрати. Ты знаешь, что я не люблю такое. — Зануда, — он улыбнулся и пальцами легонько щёлкнул меня по носу. — Перестань строить из себя очень серьёзную девушку. — Как скажешь, — я хмыкнула и пожала плечами. — Так почему ты не спишь? — Песню пишу. Только не смейся, — его губ коснулась улыбка. — Дурак. Ты так редко берешь в руки гитару, что я согласна слушать все твои сочинения на ней. Сколько угодно и когда угодно. Рассказывай. Я придвинулась ещё ближе, а потом и вовсе пересела с кресла Шеннону на колени. Он обнял одной рукой меня за талию, прижал к себе, губами коснулся плеча, а потом щекой прижался к нему. Он долго сидел молча, закрыв глаза — он сомневался, размышлял, взвешивал все «За» и «Против». Открыв глаза, Лето усмехнулся, поцеловал меня в щеку, и шепнул на ухо: — Уверена, что хочешь услышать это? — Я тебя сейчас ударю, Шеннон, — я наиграно возмутилась и села обратно в кресло. Лето взял гитару, пальцами начал перебирать струны, а следом за мелодией, полился настолько нежный голос, что я даже не сразу поверила в то, что это поёт он. Сколько я знаю Шеннона, сколько мы с ним живем вместе, я ещё ни разу не слышала, как он поёт. Его голос проникал под кожу, задевал внутри то, что, казалось бы, давно спало, вызывал дрожь, кажется, даже волосы на голове шевелились от этих нот и слов. Кто бы мог подумать, что человек, который так резво отбивает такие сумасшедшие барабанные ритмы, может так чувственно петь. На самом деле, я давно знаю Шеннона и мы никогда не воспринимали друг друга как нечто большее, чем просто друзья, которые любят выпить кофе вместе. Но в один прекрасный день нам стало скучно, и мы решили поиграть в любовь. Только мы далеко не обычная и не самая нормальная пара: мы не гуляем в парках, не отдыхаем в Европе и не ездим к его маме на семейный ужин. Я не зависаю с его братом, не пытаюсь ему понравиться, не знакомлюсь с его друзьями, впрочем Шенн тоже этим делом не занимается. В этом нет никакой нужды. Нам хорошо так, как всё есть сейчас. Мы редко видим друг друга: он проводит много времени в турах, я — в книжном магазине, продавая и консультируя толпы людей, которые так и норовят скупить всё, что видят. Иногда мы созваниваемся, порой он приезжает ко мне в ЛА, или я к нему в Сиэтл, как сейчас. И нас это устраивает. Но, если быть совсем уж откровенной, то я почти ничего не знаю о Шенноне: он не из тех, кто будет днями напролёт рассказывать о себе или о том, что его волнует. Шеннон Лето самый скрытный человек из всех. Но он обожает слушать. И тем не менее, с ним хочется молчать, нет никакой необходимости говорить хоть что-нибудь, Шенн будто чувствует тебя, стоит ему только посмотреть тебе в глаза — он знает, что делать, чего ты хочешь или чего лучше не делать. Наверное, поэтому он так любит обниматься: он чувствует людей одним только прикосновением, слова для него не имеют никакого значения, они пустые, просто звуки, а вот прикосновения — это нечто большее: они будто открывают ему человека. Именно за тот комфорт, который он дарит, я так люблю его, пусть и не показываю это так, как надо. Он и так это знает. — Что скажешь? — это всё? Я посмотрела на мужчину и закрыла глаза. Повисло молчание, которое делало воздух вокруг нас тяжелым. — Шенн, тебе когда-нибудь говорили, что ты очень талантливый? — Не знаю, может быть. — Почему мне кажется, что ты думаешь, будто я смеюсь над тобой. — А это не так? — Ты дурак или как? Мне казалось, что ты очень уверенный в себе мужчина. Знаешь себе и своим умениям цену. Неужели я ошибалась. — Я никогда не пел. Пение в душе или, после хорошей попойки, в караоке — не считаются. Джей точно начнет прикалываться. Знаю я мелкого, хотя уже много лет клюет мне мозг, чтобы я написал песню. — Ты кретин, Шеннон. Честное слово. Если бы Джаред так с самого начала относился к твоим талантам, вряд ли бы ты играл в группе вместе с ним. Ты бы вообще не играл. Он любит тебя и точно по достоинству оценит то, что ты написал. — Но ты так и не сказала, понравилось ли тебе. В тот момент, когда он посмотрел на меня, мне показалось, что передо мной сидит мальчишка, который ждет, что его похвалят, который хочет, чтобы его работу приняли и должным образом оценили. Наверное, ещё одной чертой Шеннона, которая мне нравилась, было то, каким брутальным он может быть на камеру и каким чувственным за ней. Я ладонями оперлась на его колени, придвинулась так близко к нему, что могла ощутить его дыхание, посмотрела в его карие глаза и, улыбнувшись, поцеловала его в уголок губ. — Разве имеет хоть какое-то значение то, что я скажу? Посмотри на меня. Ты ведь сам знаешь ответ. Пой Шеннон, пой, — шепнула я ему на ухо, когда собралась уходить в дом.

***

Прошло полтора года с момента, когда я услышала эту песню впервые. Я помню каждую мелочь той ночи: как он сидел, как он напрягался, как временами дрожал его голос. Тогда песня звучала немного иначе, тогда Шеннон боялся, а сейчас его голос был сильным, но таким же нежным, как тогда. Это пел мужчина, который знал, что он делает, который был уверен в своей песне, который не нуждался в чьем-то одобрении. Не в моём так точно. Прошел целый год с момента, когда я в последний раз слышала его голос, от которого тело покрывалось гусиной кожей, год с момента, когда он, обнимая и прижимая меня к себе в постели на скомканых простынях, тихо напевал что-то, шептал разные глупости, порой от которых хотелось его ударить. Прошло три месяца с момента, когда я увидела его на улице Лос-Анджелеса. Он проходил мимо магазина, где я работаю, но резко остановился, открыл дверь и вошел. Тогда он посмотрел мне в глаза, кивнул в знак приветствия и пошел вдоль стелажей. Не узнал тогда или сделал вид, что не узнал. Не захотел узнавать. В тот день я сломалась. Я столько держалась, твердила, что у нас не было никаких отношений, я смогла смириться со всем, что произошло, с тем, как произошло, но не смогла вынести этот безразличный взгляд. Тогда я уехала из города Ангелов. Сейчас я сижу в небольшом, уютном кафе, в руке у меня чашка крепкого черного кофе, без сахара, который наполняет тебя ещё большей горечью, в ушах уже который раз играет его песня, а я ничего не могу с собой поделать, не могу перестать слушать её. Talk about it Scream about it Laugh about it И мне действительно хочется говорить, хочется выговориться. Я хочу кричать, кричать от тоски, которая вонзается в кости, ломает тело изнутри, причиняя адскую боль. Я точно буду смеяться над этим, когда придёт время, но не сейчас. Сейчас я хочу плакать. Плакать, как маленький ребенок, который упал с велосипеда и разбил колени. Слёзы предательски начали течь по щекам. Кто-то прикасается к моему плечу, слегка сжимает его, потом отпускает и этот кто-то присаживается за мой столик. Я поднимаю глаза и вижу его: солнцезащитные очки скрывают глаза, кепка, натянутая на лоб, скрывает половину лица, но я все равно узнаю его наглую улыбку, которую невозможно скрыть. — Ты… — Я… — Как ты меня нашёл? — Если я скажу, что чувствую тебя, ты вряд ли в это поверишь. — Ты прав, не поверю. Зачем ты здесь? — я сейчас так злилась, что всю грусть, как рукой сняло. — У меня сегодня концерт здесь. Если честно, не ожидал увидеть тебя в Париже. Ты ведь ненавидишь этот город. — Поэтому я здесь — меня не будут тут искать. — Значит, мы должны были встретиться здесь. Энджи… — Шеннон… — Прости меня. Я знаю, что исчез тогда, не давал о себе знать и вообще… Я с головой окунулся в работу над альбомом, а ещё… — Это не повод исчезать, будто ты приведение, которое решило поиграть, потому что ему было скучно, — я сделала глубокий вдох и посмотрела Шенну в глаза. — Зачем ты подошел ко мне? Ты ведь мог пройти мимо, как тогда. — Знаешь, я много думал тогда, после того, как увидел тебя. Веришь, я струсил, побоялся подойти, сказать «Привет. Как дела?». Не хватило смелости. — Зато сейчас её хоть отбавляй. Я поднялась со стула, а Шеннон следом за мной, он схватил меня за руку, притянул к себе, пальцами провел по щеке, убрал прядь волос за ухо. — Что мне сделать, чтобы мы начали снова? — Ничего, Шенн. Прости, но поезд уехал. — Ты ведь всё ещё любишь меня. — Люблю и не скрываю этого. Я люблю тебя Шеннон. Но я могу жить с этой любовью без тебя рядом со мной, я научилась этому. Я научилась дарить эту любовь тому, кто её заслужил, кто нуждается в ней больше, чем ты. Может быть, если бы ты тогда принял другое решение, поступил бы чуточку иначе, поверил бы в себя, то тоже научился бы дарить всю свою любовь, всего себя кому-то ещё, кому-то, кто всю жизнь был бы тебе за это благодарен, — я видела, как меняется его лицо, видела, что ему больно слышать всё это, понимала, что он, если бы мог изменить хоть что-то, изменил бы, но было поздно. И мне его жаль, действительно жаль. — Прости, Ше, мне пора. На прощание, я обняла Шеннона и легко поцеловала в щеку. Он, как раньше, крепко стиснул меня в своих объятиях, поцеловал меня в лоб и отпустил. Где-то внутри, я хотела, чтобы всё было, как раньше, но так уже не будет, потому что я изменилась, он тоже и сейчас мы стали совершенно чужими людьми, у которых общее прошлое, которое время от времени напоминает о себе.