Этот город

      Я наклонился завязать шнурки и устало вздохнул. Все начали утверждать, что меня не существует, ровно в тот момент, когда я осознал обратное. Дни сменяли друг друга, все до серости яркие и интересные, хоть и не сказать, что сильно приятные, но я был этому рад. Утром, в пижаме, но без кожи, я садился на кровать и, до конца не проснувшись, пялился на драные белые обои в розовый цветочек, пока не приходил в себя. Жуткое зрелище, наверное.       День начался как обычно, и закончится он, я уверен, примерно так же. Пробираясь по обледенелому сугробу как по импровизированному тротуару мимо котельной, я шёл домой после школы. Стоило мне ступить на асфальт, как позади послышался топот, и моего плеча коснулась чья-то рука.       — Саня! — растерянно улыбнулся я, отвлечённый от своих мыслей. Санька был действительно моим другом, хоть ссорились мы куда чаще, чем с теми, с кем оставались просто знакомыми. Самое же примечательное в нём, помимо нечеловеческого терпения и удивительного для наших ровесников здравомыслия, то, что он был рыжим. Никогда не видел рыжих людей.       — Я тебя кричу, кричу…       Я виновато пожал плечами. Не всегда удавалось слышать людей, особенно тех, кто желал добра.       — Ты слышал, что там с Юлей Дубовой? — мы прошли поворот к моему дому. Я никогда туда особенно не торопился и всегда провожал Саню самой длинной дорогой, какой только можно было это сделать. Он, похоже, разделял мою точку зрения, при том, что не страдал географическим кретинизмом.       — Мы не общаемся, — бросил я. Юля была для меня своего рода камнем преткновения, — а что?       — Парня нашла. Похоже, капитально. Даже в аське написала, что с ним в браке.       — И?..       — Наверное космический пришелец! — рассмеялся Саня, хлопая меня по плечу. Юля была личностью эксцентричной, наверное, именно поэтому мы и начали общаться. Она была адекватной, умной и начитанной девушкой, уважительно ко всем относящейся, в меру (не очень?) приверженкой теорий заговоров. Ключевое слово — «была». Всё было хорошо, когда мы дружили, но в один момент, который ни мне, ни ей уловить не удалось, всё сломалось.       — Иди в пень, — я шутливо толкнул Саню и неловко усмехнулся.       Пока Саша что-то рассказывал, мы прошли железнодорожный переезд. С каждым шагом я чувствовал, как по спине бежал весьма ощутимый холодок. Я с детства жил здесь, в доме, у которого окна выходили на железную дорогу, под впечатлением читал ярко иллюстрированные истории о том, как кого-то сбил поезд, и сам боялся такой участи. Я вообще боюсь смерти. Даже говорить о ней боюсь.       Из лесопосадки повеял по-особенному свежий ветерок, и сердце застучало чуть быстрее. Совсем скоро снег растает и настанет настоящая весна с этим самым необъяснимым чувством весны, когда душу рвёт на части, и ты ничего не можешь с этим сделать. О чём мы говорили, я не помнил: в связи с тем самым весенним настроением у меня появились дела поважнее, и простились мы довольно быстро. Саня был чудесным другом, но я часто нуждался в одиночестве и надеялся, что он поймёт.       Больше чем шататься по городу я любил только качаться на качелях. У меня даже место своё было, одно из немногих, где этот нехитрый снаряд подходил мне по росту, хоть я и не был высок: старость не радость, как говорят. По левую руку был детский сад, где именно в это время вкусно пахло блинами, а по правую… Да, снова железная дорога. Она была везде, куда ни глянь, и даже в моих снах, которые, к слову, заслуживали внимания большего, чем реальная жизнь. Я всегда куда-то ехал, собирался, опаздывал или вовсе глядел вслед уезжающей электричке. Наверное, я и хотел бы в действительности куда-то поехать, да только некуда. И не с кем.       Вскоре я оказался на том самом месте, бросил рюкзак в сугроб и, сев на качели, оттолкнулся ногами от земли.       В такие моменты я часто представлял себя Человеком. Учёным, спортсменом, актёром — да хоть просто известным в своей школе мальчиком, как в фильмах. Вспоминал самые яркие наши с Саней приключения, а может и не приключения вовсе, но события, дающие понять, что мы действительно друзья. В моей жизни происходило всё и одновременно ничего: не скучно, но и похвастаться нечем. И не перед кем.       Спустя минут пятнадцать я услышал знакомое шарканье шагов. Макарыч.       — Здорово, маленький! — это был типичный заводчанин местного предприятия лет сорока, каких на каждый двор было человек пятьдесят точно, — опять мина кислая? — Макарыч остановился возле качелей и отхлебнул пива из банки, затем с забавным удивлением посмотрел на последнюю и протянул мне, — хочешь?       Я остановил снаряд и подал товарищу руку, помотав головой. Пить — для слабаков и совсем несчастных людей.       — Как у тебя… — он забавно почесал затылок, — твоя житуха молодая?       — Всё как обычно, — соврал я. Долго было рассказывать, да и не очень-то и хотелось.       — Да не скажи. Врёшь ты всё, маленький. Здесь, — он сделал неопределённый жест рукой и закатил глаза, глядя на небо, — просто так ничего не бывает. Ты там это… Друзей нашёл, как задумывал?       — Не-а.       Выл ветер. За забором шумели дети, во что-то играя. Мимо пробежала бездомная собака. Я шаркал ногой по снегу, и думал о чём-то совсем отвлечённом. Когда там уже весна?       — Знаешь, что я тебе скажу? Таких как ты не очень любят, но, — уже подвыпившего, Макарыча всегда тянуло на философию, — ты на них наплюй и себя не теряй. И не давай разбить себе очки.       — Меня всё устраивает. Не обижают сильно, и хорошо. Очки в целости.       — Так ты ничего не добьёшься. Надо не просто быть, но и доказывать своё существование! — довольный своим умным изречением, местный алкоголик всея города пересел на низенькую скамейку и осушил остаток содержимого банки, — но и не надо увлекаться всяким… Этим… — он снова сделал неопределённый жест рукой, — ну ты понял. А то был у нас в городе случай. Даже два, — Я приготовился слушать и кивнул. Макарыч всегда рассказывал интересные истории, — Знаешь вывеску «Аптека» за Юбилейной? Прямо как выходишь со станции и прямо. Так вот дело в том, что вывеска есть, а аптеки нет и никогда не было. Был «Гастроном». Клуб такой, где дурь толкали, тайный, естественно. Знаешь хоть, что такое дурь? — Я кивнул. Макарыч сделал одобряющее лицо, — И командовала там всем, кажись, Лидка Юдина, дочь нардепа, после того как её из фармацевтов подвинули, — он вдруг замолчал и посмотрел на небо, — не, не Лидка. Ви-о-лет-та! Пошла одно время у знатных мода детей дурацкими именами называть.       — Понимаю. У меня у друга сестра Изольда, — усмехнулся я. Действительно, как только отцу Сани, самому здравомыслящему взрослому, кого я знал, пришло в голову обречь дочь на такие страдания?       — И вот чем-то эта Виолетта так местным бандюгам насолила, что они взяли и вывеску с аптеки, где она работала, на двери подвала присандалили. Так её и повязали легавые, сообразив, в чём дело.       — К чему ты это?       — К чему, к чему… — побурчал Макарыч, сам, похоже, ничего не понимая, — да к тому, что не всё в нашей глухомани так просто и не стоит ссориться с кем попало. Тем паче лезть в грязные дела.       — А второй случай? — спросил я. Первая история не сказать, что произвела на меня сильное впечатление.       — А второй… Работал у нас парень на заводе, Никитка Ксенофонтов. Молоденький совсем, практику проходил от химучилища… А с такими, как знаешь, не цацкаются, вот и отправили его в Песчаный бор.       Я призадумался. О Песчаном боре, военном предприятии где-то в пустынных полях за станцией тридцати семи печатников, много говорили, но по сути никто ничего не знал. Туда ходили только товарные поезда и редкие «Полярные звёзды», которые ехали, как поговаривали, в никуда. Это была ещё одна причина, по которой я так боялся электричек. Железных дорог в принципе.       — А за что его? — осторожно спросил я.       — А ни за что! — Макарыч прихлебнул пива и шлёпнул себя по коленке, — просто. Рук рабочих не хватало, а отказаться он не мог — дома мать больная и брат-школьник. Там хоть платили таким, не то, что на нашем заводе.       — И что с ним там стало?       — Вот хрен его знает, маленький. В том и дело, что его больше не видел никто. Говорят — расстреляли. А говорят, он какую-то разработку там выкрал и сбежал в поля… А там его или расстреляли, или посадили, или он где-то прячется… Пропал, короче. С концами.       Сделалось как-то не по себе. Я всегда боялся историй о том, как без вести пропадали люди. Вот так раз — и всё! — и нет тебя больше. И сам ты не знаешь, где ты.       — Ну, я пожалуй пойду, — произнёс я, нервно переминаясь с ноги на ногу.       — Чего это так рано? Напугал я тебя что ли?       — Нет! — я вскинул брови и выпрямился, — чего там бояться? — храбрился я, — я ни в химучилище не учусь, ни веществами не балуюсь.       — Это дело правильное. Нечего всякую гадость в рот тянуть без надобности. Да и с надобностью тоже не следует, по-хорошему. Что Бог дал… — одобрительно кивнул Макарыч, — и ты молодец, что после этого класса не уходишь. А я в свое время ушёл и… Ну, сам видишь, что.       — Ладно. Давай, — я пожал своему товарищу руку и поспешил домой. Нужно было про многое подумать.       Уютные пятиэтажки сменяли друг друга, во дворах играли дети, куда-то шли на промысел ребята постарше, с кем-то гуляли родители, и мне как-то странно тоскливо становилось. Жизнь шла. Но без меня.