sign language

      Олежа наблюдает, как мама юлюлюкает с саженцами дурацких помидоров, которые утащит к бабушке на дачу, а та польет их кипятком и полгода будет кричать в телефонную трубку, мол, сука, слабенькие и больные подсунула старухе! — ой, какой масенький, посадим тебя сюда, — дурачится и ломает язык мама, пока толкает помидорку в пластиковый стакан и заваливает корни землёй. Если бы так делал Олежа, то помидоры бы сдохли, но скорее от ауры, чем от старания. Мальчишка вздыхает, укладывая кудрявую голову на стол и в сотый раз оглядывает кухню. Оранжевая кухня, с белым потолком, уляпанным жирными пятнами масла, деревянным гарнитуром, который покрыт блестящим лаком. Папа сказал, что так он свежее смотрится, а значит нужно верить. Красный ковер закрывает дырявый линолеум, наверное, со времен войны он здесь лежит, но если бы тогда пацан знал плохие слова, то сказал «а хуй его знает, когда этот ебучий заменитель ковра постелили», но пока ещё не научился. Он мал. Савченко всего шесть, он ходит в последнюю группу в садике, где ему дают медальки за участие в конкурсах танцев, но таких, что через пять лет будет стыдно. Сейчас это повод для гордости, он верит, что станет заниматься этим всю жизнь, но, ворчливая на жизнь мать после работы сказала, что сначала школа, уроки, домашка, институты, а потом «танцуй сколько влезет, только не в нашей с отцом квартире». Эти слова Олеже ничего не дали, потому что тупой, не в курсе, что станет таким же взрослым. Вообще, мама была хорошая, только злая, могла накричать, но когда она улыбается и мягко целует в макушку, поправляет ночью одеяло, покупает машинки и сажает уродские помидоры, с нежностью поглаживая листочки и прижимая землю, то Олег не может не кинуться ей на шею. Слишком ее любит. — мам, а скоро я в школу пойду? — это слово ещё ничего для него не значило, как и все остальные, что мать кричала в гневе, но все же ему было интересно. Мать отвечала кивком, отмахивалась и просила не мешать, а пойти во двор, мол, нехрен просиживать молодость. А какая молодость в шесть лет? Наверное, самая лучшая.

***

Савченко младший выкатывается во двор, чувствуя под подошвой буквально кипящую землю, а раскалённое железо ручки обожгло не хуже, чем пламя мангала. Пустой двор ничем не удивил малыша, который наблюдал его каждый божий день из окна, надеясь, что выйдет какая-нибудь писклявая девчонка в розовой юбочке или щекастый парнишка, с которым можно будет по - мужски покатать машинки в песке, но Фортуна не была сегодня его. Из-за старого здания, который чуть ли не был признан аварийным, тенью выползали мальчишки, явно старше Олежки, наверное, школьники, но какие-то слишком серые. Странные. Они шли вдоль стен, с ветхими палками, обшарпанными портфелями и шуршащими пакетами, толкались, смеялись, а потом остановились вовсе. В тесной компании воцарилась тишина, никто не шевелился и кажется не дышал. Олегу показалось, что парнишки слегка дернулись, но упрямо продолжили стоять, закрывая происходящее от солнечного света своими маленькими телами. Савченко отпрянул от двери, плетясь к толпе, совершенно не боясь, что, вдруг, они забивают кошек или издеваются над мышками, которых он подкармливал, пока папка не видел. Мама его учила, что никуда не нужно ввязываться, переживать только за себя и жить своим, пока тебя не размазали по асфальту или не закрыли в медно-грязную землю. Такую жесткую психологию мама выдвинула ему в пять, на день рождения, когда уже изрядно выпила, но мальчишка не обиделся. Олег протискивается между телами, что толкают его из стороны в сторону, а в толпе поднимается шум, когда в центре хрустят первые ручки в рюкзаке, карандаши, что ломаются с треском, главное чтобы не были это кости. - перестань! - Олег кричит, желая, чтоб на него обратили внимание и дали объекту избиений передохнуть хоть пару секунд. - кто ещё там? Савченко грубо выталкивают в круг, снова плотно стискиваясь вокруг, а детсадовцу становится некомфортно под пристальным взглядом холодных и голодных глаз, но больше от тех, что напротив. Сухие губы тянутся в насмешливой улыбке, что Олегу хочется плакать, но если влез, то будь груздем или гвоздем, в общем, чем-то таким, когда папа рассказывал о дворовых чп. - драться хочешь, шкет? - толпа второклассников хохочет, вытирая грязными руками рты, а руки об рубашки, что Олегу на секунду становится тошно. - не хочу! его не трогай, пожалуйста, - голос предательски дрожит, а окончания глотаются как самые сладкие ягоды малины с куста. Тощий высокий парнишка поднимает лежачего, все ещё боящегося пошевелиться, иначе получит снова, теперь уже точно кроссовком по лицу. - вали, - грубо толкает в спину, а следом кидая синий пакет, - пуанты свои забери, танцор. Мерзкая толпа снова хохочет, а Олега стукают ледяные разряды, будто выливают ведро студёной воды или суют за шиворот снег. - ну чё, предлагай чоли, взамен брать что-то будем. Драться умеешь? - как будто не слышал, что Олег этого не хочет, переспрашивает колючий голос, вновь холодно, до мурашек. - не умею. - а что умеешь? Тоже танцевать? - когда толпа уже перестанет ржать? И так страшно, а они ещё нагнетают, но Олег обречённо кивает, жмуря глаза, готовясь к тому, что его впечатают в землю так же, как того. - ну так, шкет, потанцуем! И не ошибься. Здесь, в этом адском кругу, Олег ни разу болезненно не вскрикнул или заплакал, но дома рыдал в голос, когда мама в ванной отмывала его от земли и песка, громко ругалась, когда промывала колени щипучей гадостью, а потом заматывала бинтами все, что было разбито. Поздно ночью, когда слегка выпивший отец ввалился в квартирку, топча обувью вымытый мамкой пол, она же в слезах рассказала, как хулиганы избили бедного Олежу, а тот лишь откинул ее в кресло, рявкнул, что вырастила из него кудрявую девчонку, что его налысо брить надо, грушу купить боксёрскую, а не брючки, чтобы он плясал в каком-нибудь хуевом "солнышке". Мальчишка, лишь тихо всхлипывая, кутался в летнее одеяло, слушая отдаленные голоса и принимая решение, что больше никогда себя так не опустит, никогда не станет танцевать, а будет сильным, стильным и смелым, самым лучшим, чтобы плюнуть этому ублюдку в лицо.