sign language

      гулким эхом в голове отдается во сне, брошенное дворовым мальчишкой "да ты сдохнешь к своим двадцати пяти". Тогда Роме было похуй, а сейчас он просыпается в холодном поту, закусывает до боли костяшки, молясь, ведь главное - просыпаться каждое утро. Злые слова, с ненавистью, с болью и горечью брошенные, снились Роме уже около десяти лет, тогда он плевал на это, мол, прошлое не отпускает, зато сейчас стал понимать, что если это снится - жди очередной пиздец в жизни. С того самого лета жизнь Сащеко потекла еще хуже, чем была. Батя не являлся в общагу, где они жили все вместе, а мать пила от горя и от веселья, и все вместе, за все, что было можно. Никто здесь не сажал помидоры, но сажал пустые бутылки вдоль коридора, в углах стен, на столах и всех полках мебели. Если являлся домой батя, то огребали все: соседи по комнате, мама, Ромка, дворовые ребятишки (когда выгонят из общежития), а потом и сам отец. Ночевал он чаще в вытрезвителе, а потом на его смену пришел и Сащеко младший. В пятом классе парень впервые оценил вкус терпкого "парламента", который по пьяни дал батя, а в седьмом была первая стопка "берёзки" из грязной бутылки. Как начал с высокого градуса, так больше и не понижал. Мать называла отбросом, отцу же было похуй. От бесполезности его трясло, что он готов был зубами рвать кожу на руках, перегрызать вены, лишь бы сдохнуть, ведь на лезвие или верёвку смелости не хватало. Друзья говорили, что здравый ум, а сами кололи в вены такую поеботу, что нет на свете, но в их затасканном районе есть. Сегодня утром они должны были заехать за ним на старой красной "копейке", битком набитой до того, что армян в Армении меньше. Хотя, зря он погнал на страну, она была реально большой и красивой, с такими закатами и рассветами, что даже его сердце больно сжималось, а внутри начинало все колотить. Чуть жмурясь, словно мартовский кот на солнце, Рома сидел на бетоне, потягивая вчерашний недокур. Время переваливало за десять утра, первый урок давно кончился, а ребят все не было, на звонки они не отвечали и вообще, сегодня стало странно тихо. Мир молчал, будто толпа на митинге, ожидающая результатов или реакции, но у Ромы ее не было. Если сегодня выпрут из школы, а может ебнется метеорит, то он будет счастлив, ведь одно круче другого, хотя тут ещё можно поспорить. Он шел, шаркая ногами, пытаясь вызвать шуршание травы и цветов, но лишь безжалостно их мял и грязнил глиной с серой подошвы старых кроссовок. До школы был битый километр, преодолеваемый его шагами за 10-15 минут, но если Сащеко был в настроении, а если нет, то не являлся вовсе. Около ворот стояла такая же тишина. Старая калитка даже привычно не скрипнула, дощечки не прогнулись под его весом, а дверь в класс была открыта. Ребята сидели с красными от слез глазами, взъерошенными волосами, кто-то беззвучно плакал, глянув на доску. Белым мелом по зелёной доске было написано шесть - семь имен, а в самом низу красным больное "помним, любим, скорбим". - Сащеко, ребята, они, - шатенка уткнулась в грудь вошедшего парня, начиная громко рыдать, а Рома лишь прижимает ее к себе, зажмуриваясь и сжимая до боли в висках челюсть. - ночью ехали по трассе и в ад прихватили с собой около десятка людей, не включая себя, - парень с задних рядов дополнил рассказ о произошедшем, - их должны уже хоронить, мы, ну, никто не пошел. "Ты Сдохнешь К Своим Двадцати Пяти" - эхо смерти звенит стальным голосом в голове, разрывая кожу, мозг и все нервы костлявыми руками, бойцовским ударом ломает череп, и Рома чуть не соскальзывает на гроб, стоя у слизкого и мокрого края могилы от дождя. Хотелось снять крышку, разломать, устроить костер из деревянного мусора и напиться с этими солнечными ребятами. Все, абсолютно все, были семнадцатилетними детьми черного солнца, любили рыжих кошек, девчонки таскали литрами из магазинов гранатовый сок, говоря, что от вина отличается лишь вкусом, парни гоняли дворовый футбол, всегда делясь три на два, потому что сильнейшим игроком был Сащеко. Они не были гениями в области математики, но делали классные вещи, задорно плясали хип-хоп, шафл и дабстеп, громко пели, играли крутую музыку на гитарах, рисовали здоровские картины на гаражах, украшая грязные улицы галактиками и звёздами, а Рома лишь радовался, боясь, что однажды их жизнь перестреляет, заставит по очереди страдать, а здесь поступила совсем подло. Убила всех, разом, не желая больше дарить тепла. Убитый в усмерть водкой, Сащеко переворачивает клубный стол, разбивая пустые бутылки, грязные стопки и тарелки с закуской, за волосы выкидывает с диванов продажных девок, буквально швыряя на танцпол, пока охрана на жалобы сбегается в углу. Музыка в клубе затихает на несколько минут, топот прекращается, а недовольные возгласы затихают под громкие крики. - а, а как, а какого хуя все замерли?! - хрипло кричит Рома, отпихивая охрану, - да вы сдохните в любой момент, даже хлопнуть в ладоши не успе, да, блять, не трогайте вы.. - правда, ребят, отпустите, - певучий голос заставляет людей обернуться, а охрану отпустить заломленные руки пьяницы. Высокий шестнадцати лет парень, улыбающийся до этого времени, пока на него не кинулись с кулаками, отпрянул назад. - ты, - Сащеко смотрит налитыми кровью глазами, клацая острыми зубами, снова рванув вперёд, - из-за тебя они все погибли, сволочь! Олег растерянно смотрел на впереди стоящего, пытаясь хоть немного вспомнить, ведь видел он этого человека впервые. - парень, ты пьян, ты путаешь меня, я никого не убивал, - Савченко неловко сжимается, протягивая руку незнакомцу, который порядком остыл, но смотрел волком, а потом и вовсе упал в чужие объятия, закрыв глаза. - я вообще-то Олег, а не сволочь.