На перекрёстках весны

Вьётся надвое дорога... Слышишь? Правый путь ведет на пристань, Путь окружный - в горы к югу, Но на свете нет дороги, Чтобы нас Вела друг к другу. ("Мельница". Дороги)

У него были тёмные вьющиеся волосы и глаза точно угли – чёрные, обжигающие. Вот всё, что Один запомнил о нём в тот день. Позднее к этим двум ярким росчеркам на шероховатой поверхности его памяти добавились и другие: бледное лицо, изящные небольшие руки, улыбка, всё время немного отстранённая, словно её вызывали какие-то глубоко спрятанные от глаз движения души, а внешний мир не мог проникнуть под его оболочку, как солнечный свет не достигает дна омута. Впрочем, было же и ещё что-то? Приятный, точно бархатный, голос, неспешность, рассудительность в словах и жестах: он казался старше, хотя был моложе Одина на два года. На дворе был конец апреля, в Асгарде всё цвело и благоухало – самые лучшие деньки, когда летний зной еще не впитался в мостовые, не протравил стены домов, не проник под своды арок. Одину недавно исполнилось девятнадцать, он оканчивал третий курс экономического факультета Университета Международных Отношений, самого престижного вуза Асгарда, и считался лучшим студентом на курсе, а по совместительству – самым молодым сотрудником Министерства сельского хозяйства при Правительстве Верхнего мира. В вуз он поступил сам. В министерство его устроил дед, и Один, страшно стесеняясь этой протекции, весь год из кожи вон лез, чтобы доказать всем свою состоятельность. Это не осталось незамеченным – подчиненные Мимира вскоре полюбили трудолюбивого и ответственного юношу и охотно доверяли ему сложные дела. Одним из таких как раз и была эта поездка на Первомайскую сельскохозяйственную конференцию в Ванхейм. Весь облик Одина в тот день демонстрировал благополучие и незыблемость асов: безукоризненно отглаженный серый костюм, собранные в хвост волосы, дорогой кожаный портфель – подарок деда – приятно оттягивал руку, в его чреве лежал доклад на добрую сотню страниц. Мимир и Один трудились над ним несколько месяцев. Никто не понимает в сельском хозяйстве лучше ванов, так что убедить их в необходимости внедрения новой системы земледелия было поистине грандиозной задачей, но именно на этой основе Мимир предполагал посеять и взрастить свои грядущие реформы. Дела удержали его в Асгарде в последний момент – необходимость остаться в Вальгалле на Бельтейн едва не поставила его планы под угрозу срыва, пока кабинет министров не выдвинул в качестве представителя от асов кандидатуру его внука. Именно это привело Одина в тот апрельский день на железнодорожный вокзал. В благословенном всеми богами Ванхейме как раз началась первая страда, и Асгард, как перевалочный пункт, наводнился крестьянами и фермерами, далёкими от политических вопросов. В первую очередь их волновало, где найти рабочие руки, во вторую – куда сбыть собранный урожай. Трассы заполнили обозы с наёмными рабочими, билетов на железной дороге было не достать, поезда уходили с большим опозданием – словом, царил традиционный апрельский хаос. Один как представитель министерства ехал первым классом фирменного поезда и выезжал заблаговременно – за несколько дней – однако даже он испытывал беспокойство, оказавшись в беспорядочно движущейся вокзальной толпе. Он хмуро разглядывал табло, на котором то и дело возникала надпись "Поезд на Ванхейм задерживается. О прибытии будет объявлено дополнительно". Какая-то женщина с большой корзиной едва не сбила его с ног, рабочие в штопаных куртках неодобрительно разглядывали его щегольский костюм. Один решил, что пора передислоцироваться – служащий вокзала как раз распахнул двери, чтобы впустить очередную пёструю толпу, навьюченную тюками со скарбом и готовую растоптать всех на своем пути. Возмущение на их лицах ясно свидетельствовало о том, что весть об очередном опоздании поезда застигла их уже на перроне. Небольшой и явно тесный зал ожидания еще зеленел несколькими свободными креслами, но в последний момент, под действием импульса, Один свернул в вокзальный буфет. Он не был голоден, однако нынче утром произошло одно незначительное, казалось бы, событие, повлекшее за собой череду случайностей, которые в конечном счете и привели его в персональный рай, или, быть может, ад. С первого дня в министерстве Один, маниакально зависимый от привычек и помешанный на стабильности, заложил традицию начинать день со стаканчика кофе. В холле на входе разместился большой старинный кофейный аппарат, объединявший вокруг себя ежедневно великое множество служащих и посетителей. Как Один быстро заметил, это место в течение дня становилось для многих своего рода оазисом, где можно было на несколько минут отключиться от насущных проблем, или, напротив, в неофициальной беседе с глазу на глаз ускорить решение своих вопросов. Итак, Один начинал свой день с кофе, но тем утром, когда он вышел от Мимира, вручившего ему доклад, а вместе с тем и судьбу своей грядущей реформы, оказалось, что кофейный аппарат не работает. Еще до начала службы, спеша на вызов министра, он не услышал запаха кофе и не увидел привычной для этого часа небольшой группы кофезависимых представителей разных народностей и возрастов. Однако в тот момент, поглощенный грядущим разговором с Мимиром, он не придал этому факту должного значения. Каково же было его разочарование, когда его взору предстало погасшее табло. Аппарат был безмолвен и равнодушен ко всему, как большое мёртвое животное. Эта история оказала на Одина влияние даже большее, чем он готов был признать: в этом он увидал дурное предзнаменование для своего дела. Этим в первую очередь и объяснялась его нервозность, когда он ходил по зданию вокзала в ожидании поезда: прежде равнодушный к приметам и суевериям, он против воли теперь признал некое допущение, поколебавшее его уверенность в себе. Это обострило его нервы, и, в смутной надежде обмануть судьбу, Один решил выпить кофе в вокзальном буфете. Апрель выдался по-летнему жаркий и душный. Высокие, от пола до потолка, окна были раскрыты настежь, но ветер еле-еле шевелил шторы. В спертом воздухе стоял гул голосов, жужжание кофемашины, запах подгоревшего масла, асы и гости города шелестели газетами, работали челюстями, между столиков носились дети и официанты. В зале яблоку негде было упасть. Получив свой кофе и крепко сжимая в руке дешевую керамическую кружку, с помощью которой он намеревался восстановить мировую гармонию, Один без особой надежды огляделся по сторонам. Впрочем, удача ему улыбнулась: неподалеку, у самого крошечного столика, он заметил свободный стул. Однако еще не сделав и первого шага в нужную сторону, он уже понял - не свободное место сработало как сигнал, нет, первопричиной стала яркая обложка книги в руках у юноши, примостившегося за этим столиком. "Двенадцать избранных мыслей о земледелии" – книга Мимира, его деда. Она вышла из печати только два дня назад, хотя в министерстве ее уже прочли в рукописях, а оппоненты министра даже успели зло окрестить "Апрельскими тезисами". Разумеется, Один тоже читал ее в рукописном варианте, но первый авторский экземпляр, прямо из типографии, восхитительно пахнущий краской, Мимир торжественно вручил именно ему. С дарственной надписью на форзаце: "Одину, моему внуку, наследнику, единомышленнику". Увидеть кого-то с этой книгой среди желтых газет и бульварных романчиков вокзального буфета казалось совершенно невероятным, и Один поспешил к столику, все еще сомневаясь, не ошибся ли он, приняв сочетание красок за знакомый рисунок. Имя Мимира на обложке развеяло остатки сомнений. Что ж, если Один ждал знака судьбы, то ничего более выразительного и придумать было нельзя. - Простите, могу я здесь присесть? – спросил он, и юноша с книгой поднял голову. Это было как откровение, как вспышка, как прыжок в воду с большой скалы – у Одина на миг захватило дух. Перед ним сидел совсем ещё мальчик, в фигуре и жестах которого пока сохранялся след подростковой, почти женской, хрупкости. Однако пронзительный взгляд чёрных глаз говорил о горячности натуры, скрытой за этими тонкими чертами. Печать истинного аристократизма лежала на его юном лице с резкими скулами - печать, которую Один опознал сразу, однако не мог соотнести ни с одной известной ему кастой: никто из асов, ванов или альвов, с которыми ему приходилось иметь дело, не был похож на этого гордого отпрыска неизвестных кровей. Сказать по правде, ему вообще не доводилось встречать людей с такой иссиня-бледной кожей, в чьем взгляде плескалась бы терпкость и горчинка, как в его кофейной кружке. Юноша несколько мгновений пытливо смотрел на Одина, словно ему не сразу удалось вырваться из плена книжных страниц и соотнести себя с реальным миром и внешним раздражителем, который сейчас являл собой для него Один. Наконец вертикальная складка между его бровей исчезла, губы разомкнулись, и он мягко предложил: - Пожалуйста. Один отметил про себя, что это был не просто дежурный ответ – он произвёл на мальчишку некоторое впечатление, и это странным образом польстило ему. С первым глотком кофе по крови разлился огонь, чем ещё Один мог бы объяснить, что, приняв свою самую небрежную и эффектную позу, поинтересовался тоном светского льва: - Что вы читаете? Мальчишка молча продемонстрировал ему книгу, но Одина больше привлекал любопытный взгляд чёрных глаз поверх яркой обложки. - Интересуетесь земледелием? – спросил Один, механически делая ещё глоток. Ему казалось неправильным так пялиться, но он ничего не мог с собой поделать: едва уловимая игра эмоций на лице мальчика завораживала его. - Только как хобби, – ответил мальчишка с деланным легкомыслием и прикрыл глаза, словно заметив, как легко Один считывает его мысли. – Там, где я живу, земля не плодородна. Етунхейм, – уточнил он со скрытым вызовом. - Наслышан, – поспешно отозвался Один, хотя в министерстве этот регион упоминали крайне редко и всегда в негативном ключе. Впрочем, сейчас, при взгляде на одного из представителей этого далёкого северного края из памяти Одина моментально испарилось то дурное, что ему говорили о ётунах. – Меня зовут Один, – представился он и протянул руку. - Лафей, – ответил мальчишка после секундной заминки, словно еще не верил, что сосед по столику действительно желает продолжить знакомство, узнав его происхождение. - Лафей, – повторил Один и улыбнулся. Имя было как пирожное - ласкало губы и таяло на языке. – Что привело в Асгард? - Собираюсь поступать в ремесленное училище, – отозвался Лафей. Его плечи немного расслабились. - А это? – Один снова кивнул на книгу, которую тот теперь отложил на столик. – Судя по заглавию, не похоже на развлекательное чтиво чтобы скоротать время. Готовитесь к вступительному экзамену? - О... нет. Это для общего развития. Пригодится, когда я соберусь изменить мир, - Лафей произнес эти слова с протяжной интонацией, сообщавшей им некоторую торжественность, однако сопроводил свои слова лёгкой иронической улыбкой, которая позволяла расценить сказанное как шутку. – К тому же, – добавил он, не меняя тона, – всегда интересно узнать мысли великих. - У вас на родине тоже почитают Мимира? - Скорее, почитывают, – усмехнулся Лафей. – Мне импонирует его практичность, но кое в чём он мыслит чересчур узко. И никогда не учитывает духовную составляющую. Эта книга - его видение основ мироустройства, – пояснил он, касаясь обложки кончиками пальцев. – Но все миры он причёсывает под асгардскую гребёнку. А земледельческий культ ванов? Или, скажем, Етунхейм. У нас очень консервативные порядки, – продолжил он, словно оправдываясь, что позволяет себе выносить суждения о премьер-министре Асгарда. - Те законы, которые выходят из Вальгаллы, может быть, и работают здесь, но чем дальше на север, тем всё неоднозначнее. У нас ещё сильнее, чем даже в Ванхейме, сохранился авторитет религии, которая в схеме Мимира не занимает вовсе никакого места. Он просто оставил её за скобками. Я знаю, нас привыкли считать обочиной мироздания, но придёт тот день, когда все Девять миров о нас заговорят, вот увидите! Вы что-нибудь слышали про Храмовый город? - Нет, – ответил Один. Он был так заворожен этой пламенной речью, покушавшейся на то, чтобы составить реальную конкуренцию "Апрельским тезисам" деда, буде она когда-нибудь издана, что совершенно забыл про свой кофе, и кружка теперь неотвратимо остывала в его руках. - Храмовый город – легендарное Место Силы, – сообщил Лафей пафосно. – Там зарождалась культура. Там начало всего. Ответы на все вопросы. Когда-то там были богатейшие сады. Когда-то именно жрецы Храмового города научили ванов земледелию, а цвергов - кузнечному делу. Но теперь Етунхейм весь, с юга до востока, с севера до запада затянут льдами. Как думаете, почему? Один сделал неопределенный жест. Лафей склонился ниже над столом, принуждая своего собеседника поступить так же, и шепотом договорил: - Земля что-то защищает. Я полагаю, в ее недрах скрыто что-то, что никогда не должно увидеть свет. Прежде историки находили окаменелые сады под толщей льда, пока жрецы не запретили им всяческую деятельность. Я знаю это доподлинно - мне доводилось говорить со жречеством. Но они говорят обиняками. Что там происходит на самом деле, одной вельве известно! Так что намерения Асгарда пробраться в недра Ледяной земли не просто недальновидны - они могут вызвать катаклизмы, к которым никто в Девяти мирах не готов. - Лафей, сколько вам лет? – спросил Один изумлённо. Мальчишка нахмурился. - Семнадцать. Почти, – ответил он. - Думаю, я должен рассказать вам кое-что. Я никому прежде этого не рассказывал, потому что ни разу не встречал собеседника, готового говорить на эту тему. Мысли, которыми я с вами поделюсь, впервые посетили меня, когда мне было почти семнадцать, как вам – около двух лет назад. Моя теория... – Один быстро огляделся по сторонам, но вокруг них продолжала жить своей жизнью вокзальная толпа, и никого не интересовали два юнца, склонившихся над чашкой остывшего кофе, поэтому он продолжил, по-прежнему негромко: – Моя теория касается происхождения мира и нашего предназначения. Говоря "нашего", я не делю сейчас на асов, ётунов, ванов... Мы все как будто в одной упряжке. В наших знаниях есть очень большие лакуны. Я нашел свидетельства того, что до возвышения Асгарда (которое официальная история до сих пор не готова признать, уверяя, что Асгард изначально входил в когорту Верхних миров) у каждого народа был свой язык и своя мифология. Не та, которую сейчас принято считать официальной. Оставим её. В нашей Национальной библиотеке Асгарда есть хранилища, куда никого не пускают. Они доверху набиты документами, свезёнными со всех уголков света. Документами, о которых никто никогда не слышал. - И вы там были? – спросил Лафей отрывисто. Один покачал головой. - Нет. Но однажды, совершенно случайно, получил доступ к каталогу. Там тысячи карточек, покрытых неизвестными знаками. Я был чертовски глуп тогда, но даже мне хватило ума заметить повторяющиеся элементы и понять – это была письменность. Понимаете?! У ванов, цвергов, Светлых альвов до возвышения Асгарда, очевидно, была письменность! То есть мы, асы, не принесли свет знания в остальные, отсталые, миры. Мы, возможно, украли у них свет, чтобы вместо него дать им слабый огонек свечи и уверить, что даруем им высшее благо! Глаза Лафея казались огромными на бледном лице. - Они явно недооценили вас, если позволили увидеть картотеку, и вы до сих пор живы, - сказал он, и было не понять, шутит он или говорит всерьез. Один криво улыбнулся. - Никто не принимает тебя всерьез, когда тебе шестнадцать. - Это верно, – согласился Лафей. – И что вы собираетесь делать? Он спросил это так, будто речь шла о каком-то заговоре, плетущемся прямо здесь, в сердце Девяти миров, и информацией о котором располагали только они двое. Что ж, в каком-то смысле так оно и было: Один действительно ни с кем не говорил об этом. Он не мог бы даже утверждать, что сделал что-то с тех пор, когда по недосмотру служителей библиотеки выдвинул эти ящики в Иторическом Архиве. Но теперь, глядя в глаза Лафею, он сказал твердо, будто давал обещание: - Я буду вести собственное расследование. Возможно, оно затянется на годы. Но я не остановлюсь, пока не докопаюсь до истины. Одобрение на лице Лафея оказалось для него неожиданной, и от того тем более приятной наградой. Они проговорили об этом, не замечая времени, пока репродуктор, укрепленный над входом в буфет, не зашуршал, заговорив женским голосом. - Вниманию встречающих, – произнес голос надтреснуто. – Состав из Етунхейма прибыл на двенадцатый путь. Повторяю. Состав из Етунхейма прибыл на двенадцатый путь. Лафей встрепенулся. - Я должен идти, – сказал он с нескрываемым сожалением. – Надо встретить отца. Он приезжает, чтобы приглядывать за мной на время вступительных экзаменов. - Конечно. Удачи на экзаменах, Лафей, – ответил Один и протянул руку на прощание. Лафей задержал его ладонь в своих пальцах на несколько мгновений дольше формального рукопожатия, затем сунул подмышку свою книгу и вслед за вокзальной толпой устремился к выходу. Один смотрел ему вслед. Уже в дверях Лафей обернулся и скользнул взглядом по его лицу, чтобы через миг раствориться в пестром потоке. Один подпер лоб ладонью, как будто у него заболела голова, и сделал глоток. Кофе совсем остыл и осел на губах вязкой горечью.