На перекрёстках весны

В последние несколько лет в теле Одина как будто соседствовали две личности. Первая из них, прежний Один, – была правильной до банальности. Это был настоящий ас во всех смыслах этого слова – честолюбивый, упорный, знающий себе цену. Он был озабочен множеством вещей – жена, сын, работа. У него был свой план, которому он следовал: в ближайшее время он собирался поступить на военную службу, это было необходимо для его карьеры. Фьергюн хотела дочку, считала, ее мальчику нужна сестренка. Что ж, почему бы и нет. У Одина не было твердого мнения на этот счет, он не слишком вникал в семейные дела – для его работы ему достаточно было только производить на окружающих благополучное впечатление и хорошо делать свое дело. Вторая его личность, проявившаяся совсем недавно, была полной противоположностью прежнему Одину. Этот новый человек, пробудившийся в нем, любил странные вещи. Он мог потратить целый день, просто колеся на своем автомобиле по городу или гуляя в парке. Он мог отменить все свои встречи и сорваться куда-нибудь в пригород полакомиться земляникой и искупаться в озере. Этот Один все более равнодушно относился к своей внешности и его никак нельзя было бы назвать респектабельным. Ему нравилось разгуливать по дому Лафея в одних трусах, с миской в руках, есть на ходу, перешагивать через прямоугольники солнечного света на полу. Ему нравилось играть с Лафеем в шахматы, или, затаив дыхание, в свете одной крохотной свечи из желтого, как масло, воска, смотреть, как Лафей раскладывает карты прямо на кухонном столе и толкует вслух, морща нос, то, что открывают ему боги. Ему нравилось пролистывать книги, они были у Лафея самые разные – справочник по физике соседствовал с фантастикой, энциклопедия насекомых – с альбомом по искусству, и путешествовать по его полкам было всегда увлекательно. Одину нравился запах лип и свет фонарей на маленьких улочках этого фабричного района, вдали от суеты городского центра. Нравилось гладить шероховатую поверхность кирпичных стен. Нравилось, как небо на закате сгорало разноцветным заревом. Нравилось, как лед крошился под полозьями коньков, брызгая в разные стороны тонкими стеклышками. Нравилось отражение ламп в чашке кофе. Нравилось, как блестели глаза и губы Лафея, когда Один целовал его. Нравилось, как волосы Лафея завивались колечками на лбу и на висках в самые жаркие их ночи. Нравилось засыпать, обнимая Лафея, и утром просыпаться с ним в одной постели. Если бы у Одина была вторая жизнь, он провел бы ее с Лафеем. Но увы, он душой и телом принадлежал пёстрой, суетной Вальгалле. Она не мыслила себя без него и так крепко привязала его к себе, что выпутаться стоило бы неимоверных усилий, он и не стремился особо, не замечая, что с каждым годом она все сильнее оплетает его, окутывает своими чарами. Вальгалла манила его, рисовала ему радужные картины будущего, и, ослепленный, он не видел, что места для Лафея там нет. Вальгалла была омутом, но любой, кто родился в Асгарде или попал сюда волею судеб, с радостью бросился бы в этот омут, обещавший блеск и триумф. Одину этот блеск принадлежал по праву рождения, так что его путь наверх – к власти – был прямым и светлым, или казался таковым. Ему было по пути со всеми, кто следовал за ним. На одном из перекрестков весны ему однажды повстречался Лафей, и это было лучшее, что с ним произошло. Иногда по дороге в министерство, стоя в пробках или на светофоре, Один думал: "Не нужно воспринимать Лафея как должное. В моей жизни он – чудо, и мне следует каждый день говорить ему об этом, каждый день целовать его руки и благодарить судьбу за то, что он был мне дан" – но светофор переключался, пробка разъезжалась, и мысли Одина заполняли повседневные заботы. Он скучал по Лафею, но они действительно виделись теперь нечастно – работы в министерстве прибавилось, Фьёргюн требовала его присутствия дома на семейных ужинах... Лафей стал мрачен и молчалив, но он не высказывал упреков, как Фьёргюн, и потому их отношения по-прежнему служили Одину отдушиной. *** Стояли последние весенние дни, уже по-летнему жаркие. Хёнир собирался в армию, и они всей компанией провожали его, заседая в кафешке. - Не теряй времени, Один, – поучал Хёнир покровительственным басом. – Не отслужишь – не видать тебе повышения. Я на шаг впереди! Один только хмыкал – с детства между ними существовало негласное соперничество, но теперь он был уже не ребенок и не велся на подначки. Они пустили по кругу кубок, каждый старался сделать глоток как можно больше, только Лафей ничего не пил и лишь слегка смачивал губы. - Мне пора, – сообщил Один, когда часы над стойкой пробили семь. – Жена и всё такое. - Я тоже пойду, – добавил Лафей, поднимаясь. - Нет, Лафей, не уходи, Лафей, останься! – закричали все наперебой. Лафей растерянно улыбался в ответ, всеобщее обожание до сих пор было для него непривычным. Одина немного задело, что к его уходу приятели отнеслись так равнодушно, он захотел отомстить им и во что бы то ни стало увести Лафея. Так что он нарочито громко сказал: - Я могу тебя подвезти. Едешь? И Лафей, простившись с товарищами, последовал за ним. Но уже на улице, возле автомобиля, Лафей коснулся его руки и сказал: - Ты поезжай, а я пройдусь. Мне что-то не хватает воздуха. Только вот что, Один... Мне нужно поговорить с тобой. Приватно. В последнее время асгардский климат окончательно принял Лафея как своего – он перестал страдать от жары, его щеки округлились и приобрели легкий румянец, на кожу лег едва уловимый золотистый загар, и сейчас, в этот миг, стоя посреди цветущей асгардской улицы и взглядывая из-под волнистой чёлки, он был так прекрасен, что сердце Одина затопило нежностью – сейчас, если бы Лафей только попросил, он без сожаления весь мир кинул бы к его ногам. Что уж говорить о такой маленькой и в сущности легко выполнимой просьбе. - Конечно, – сказал он. – Приезжай ко мне завтра. Я с утра отправляю жену к родителям, они пожелали видеть внука... В доме будет только Нанна, но она нелюбопытна, ты знаешь. Лафей кивнул. Один привычно воровато оглянулся и склонился к нему, но Лафей положил ладонь ему на грудь, отстраняя. - Не надо, – сказал он тихо. – Может, они сейчас смотрят из окна. Начнут задавать вопросы, расскажут твоей жене... - Тогда до завтра! – сказал Один, испытывая легкий укол стыда. – В районе полудня? Можем вместе пообедать. - До завтра, – эхом откликнулся Лафей и побрел восвояси. Один некоторое время смотрел ему вслед – хотел догнать его, прижать к себе и не отпускать от себя ни на шаг весь вечер... Но он вспомнил недовольное лицо Фьёргюн, со вздохом забрался в автомобиль и завёл мотор. *** Стоило Фьёргюн уехать, как в доме воцарилась приятная атмосфера спокойствия, как в глубоком детстве. Один заказал Нанне обед и в самом благостном расположении духа принялся ждать Лафея, перелистывая в гостиной какой-то дурацкий журнал. В полдень в дверь позвонили, Один крикнул Нанне: "Это ко мне" и сам пошёл открывать. Лафей выглядел бледным и утомленным, как после бессонной ночи. Он замер на пороге, словно не решаясь войти в дом и прижимая к груди свёрток в простой коричневой бумаге. - Её тут нет, заходи, – подбодрил Один. – Что это ты принёс? Надеюсь, не рыбу? У нас как раз рыба на обед. - Послушай, – сказал Лафей, прерывая его болтовню. – Я только на два слова, меня там ждет такси. Вот, возьми, это твои книги, – он протянул сверток. – Хотел сообщить тебе, что уезжаю в Ётунхейм. - Когда, зачем? Ну, выбрал время! – воскликнул Один. – Фьёргюн не будет несколько дней, мы могли бы провести их весело, как в старые добрые времена! Лафей поморщился. - Старые добрые времена ушли. У меня всего час до поезда. Было бы нечестно по отношеню к тебе не сказать этого, но я больше не вернусь в Асгард. - В каком смысле? – не понял Один. Сверток с книгами уперся ему в грудь, и он механически взял его в руки. - Я уезжаю насовсем, – выговорил Лафей с видимым усилием. – Пришел с тобой проститься. Я подумал и решил, что больше меня здесь ничто не держит. Наши отношения исчерпали себя. Я тебя всё ещё люблю, но это уже неважно. Мы в тупике. Ты не изменишься, и я тоже. У тебя есть свой путь, и он, наверное, хороший и правильный, но мы достигли того перекрестка, на котором наши пути расходятся. Он отступил на шаг и оказался за порогом. Он не шутил, Один не понял и не принял бы такую шутку, но и происходящее сейчас он не принимал тоже. У него вдруг пережалось горло, как будто кто-то сдавил его стальными руками – он хватал ртом воздух и не мог вымолвить ни звука. Лафей смотрел на него, и его взгляд был как черная дыра, как наваждение. Это длилось всего пару секунд, и, когда Один протянул к нему руку, Лафей, словно испугавшись сам себя, резко захлопнул дверь прямо перед ним. Снаружи донеслось его приглушенное "Прощай" и на мир опустилась ватная тишина. Вата забила уши, лезла в рот и в глаза. Один все еще пытался и не мог вздохнуть. Сверток с книгами упал на пол. Он шагнул вперед, неловко, как пьяный, пытаясь ухватить пальцами ручку и промахиваясь. "Ты не изменишься, и я тоже". Слова падали на него, тяжелые, как горный обвал. Тяжёлые потому, что они были правда, на которую он столько времени закрывал глаза. Правда, в один миг сковавшая его уста немотой, правда, связавшая его по рукам и ногам. Он не мог пошевелиться, не мог дышать, а потом вдруг разом все прошло. Словно порвалась какая-то пружина. Воздух хлынул в легкие, и Один на непослушных ногах добрел до подзеркальника и навалился на него всей тяжестью тела. - Клянусь, – прохрипел он, – клянусь здесь и сейчас, всем, что у меня есть, что никогда в жизни я больше не взгляну на север, с этой минуты Ётунхейм стерт из моей памяти навечно, как и все его жители, как и... - он сделал ошибку, подняв голову и поймав в зеркале свой взгляд. В первую минуту он не узнал себя, его лицо как будто оплыло и на месте его светлело бесформенное пятно. Он испугался, что сходит с ума, но это были просто слёзы, они исказили картину действительности – а может быть, как раз напротив, показали ее в истинном свете. Так или иначе, это существо с размытым лицом вызвало в Одине волну страха и отвращения, такого сильного, что он ударил по стеклу кулаком, в кровь разбивая костяшки. Поверхность тотчас затянулась паутиной трещин. Миллионы осколков отражали теперь эту уродливую оболочку, из которой только что вынули душу. Один отступил на шаг, другой, налетел спиной на дверь и медленно съехал на пол. Все его тело затряслось в конвульсиях рыданий. Таким дрожащим, в полубеспамятстве, обнаружила его на полу в прихожей Нанна. Она так и не смогла добиться от него ни слова о том, что здесь произошло, но справедливо сочла это временным помутнением рассудка. Она отправила своего молодого хозяина в постель и вызвала семейного доктора, который подтвердил ее опасения и прописал больному несколько суток покоя и постельный режим. К возвращению Фьёргюн он уже встал на ноги, а, поскольку он и прежде был с ней молчалив и не слишком приветлив, она ничего не заметила. Клятва, принесенная Одином с такой торжественностью, не имела никакой силы – ведь без Лафея в его жизни ничего не осталось. Однако Один был упрям, и, едва поднявшись с постели, начал возводить вокруг своего сердца прочные стены. Впереди его ждали долгие годы борьбы с собой, и борьбы весьма успешной, как ему казалось, но придёт день, и всего одной искры будет достаточно, чтобы разжечь пламя, которое, он поймет позже, никогда до конца не гасло. Потому что любовь, как ни банально это прозвучит, – самое сильное на свете заклинание. В день, когда он примет это, он вернётся к тому перекрёстку, откуда начал, чтобы выбрать правильный путь – и этот путь приведет его из ледяной стужи в необыкновенное лето. Конец. 2017 г.