Когда придут за тобой, они найдут сердца двух

Лея ведет его полутемными коридорами, и Люк покорно шагает за ней, след в след. Ему кажется, что если ступать так, то никто никогда не узнает, что они шли вдвоем, никто не узнает, на что он решился. Лея впереди — бледный призрак, тонкая, как свеча, платье на ней белое, как снеги Хота, которые едва не убили его; Люк думает, что платье это не менее смертоносно. То самое платье. Люк не понимает, когда именно все стало настолько значимым — ее платье, ее прическа, украшенный серебром пояс и альдераанское ожерелье; отчего-то она всегда в белом — и это кажется ему тайным знаком. Свадебные одежды на Татуине белые, и эта мысль пробуждает в нем смутное волнение. Теперь Люк едва ли может назвать белый цветом невинности. Лампы, забранные овальным транспаристилом, тихо гудят, но Люк слышит только собственное сердце — оно стучит набатом, отдаваясь в ушах, и на миг он замирает, зажмурившись, встряхивает головой, но происходящее не делается реальнее, а потом Лея вновь находит его руку и тянет за собой, к своей каюте. Пол качается под ногами, будто они и вправду на корабле — не звездном, но морском, — и Люк заходит за Леей в каюту, прижимается горящей спиной к дверной панели, замирает как перед прыжком. Потом отталкивается всем телом, и ноги несут его ей навстречу — без усилий, словно это так просто — взять и преодолеть все, что их разделяет, преодолеть в несколько шагов. Может, это куда проще, чем ему казалось. Люк подходит и берет ее руку в свою, живую. Лея касается другой его руки, сводит их вместе, гладит шрам на правой, возле большого пальца; трогает такой же шрам на левой. Ладони у Люка теперь одинаковые, пусть одна и искусственная. — Как близнецы, — негромко произносит Лея. — Есть такое созвездие, будто близнецы держатся за руки... Далеко. Люк смотрит на нее как околдованный — когда Лея улыбается, то улыбаются не только ее губы, но вся она; лицо ее расцветает в теплоте светлеющих глаз, и Люк улыбается в ответ, чувствуя, как отсвет этой улыбки падает на него весенним лучом. — Побудь со мной, — просит она, выпуская его руки, и Люк несмело шагает ближе, касается ее щеки, и тут же убирает ладонь — боится, что она покажется Лее холодной. Она заводит руки за спину, расстегивает белый широкий пояс, но не может его удержать — Люк замечает вдруг, что пальцы у нее дрожат, — и пояс падает к ее ногам громким выстрелом. Словно она раздевается не для сна, но для постели. Сердце Люка пропускает удар, в глазах на миг становится темно. Он поднимает с пола пояс, тяжелый и белый, украшенный выпуклым серебром, крутит в руках. — Полежи со мной, — просит Лея. Под глазами у нее — едва заметные печальные тени. Люк видит, чувствует, как она устала, и вдруг понимает, как же устал он сам. — Мы найдем его, — обещает Люк. Лея молча кивает в ответ и больше они о Хане не говорят. Он отворачивается, пока она переодевается ко сну. Люк чувствует, как горят щеки, прикладывает к ним прохладу правой ладони, обмирает, желая обернуться. Не позволяя себе обернуться. Лея зовет его, и мгновенное узнавание тяжело толкается ему в грудь: она лежит в тонкой длинной сорочке на застеленной синим постели, почти в той же позе, когда Люк впервые увидел ее — не на голограмме, но вживую. Она красивая, сказал он тогда, увидев нежно-голубой силуэт. Она выше любой красоты, подумал он тогда, увидев ее — живую, сонную, с лихорадочным тревожным румянцем на бледных щеках. Теперь же всякие слова ускользают от его разума, их попросту недостаточно — быть может, в каком-нибудь давно забытом, полустертом языке и существовали слова для Леи Органы, для того чувства, которое прошило его насквозь, но Люк не знал этого языка, не умел говорить на нем. Он подходит к постели, немой и оглушенный, непослушными пальцами стягивает длинную песчаную робу и ложится рядом, вытянувшись, замерев, опустев так, как бывал изнеможен после долгого дня на Дагобе. Сон не идет. Люк лежит в полумраке, слушая дыхание Леи, глядя, как тонкие волоски на ее шее разлетаются от его шумных выдохов. Идя за ней вслед, он был полон решимости — когда Лея рассказала ему о Хане, что-то в ее голосе заставило Люка отбиться от тяжелой обморочной пелены, что-то в ее тоне сказало ему куда больше, чем любые слова, и он прикрыл глаза, сотрясаемый прыжком Сокола и собственной дрожью. А потом она его поцеловала — мимоходом, так, словно делала это сотни, тысячи раз прежде, словно его тоскливая любовь нашла ответ годы назад, и присвоила этот ответ себе, и перестала быть невзаимной. Люк хочет спросить об этом, но молчит. Люк хочет объясниться, но слова не идут; древний, забытый язык все еще незнаком, и он пытается рассказать все как умеет, осторожно касаясь тонкой светлой кожи. Живой рукой он касается ее шеи, спускается к напряженным плечам и осторожно разминает сведенные мышцы. Лея замирает, и ее долгий протяжный вздох заставляет Люка прикрыть глаза. Чувство нереальности все еще не отпускает. Люк думает, какое оно острое — куда острее, чем было то ощущение, когда он впервые взял в руки сайбер своего отца. Мысль об отце горькая и болезненная, и Люк отгоняет ее прочь — ей не место здесь; не сейчас. Но осознание того, что он сейчас наедине с Леей — в ее каюте, лежит на ее постели, касается ее кожи — эта мысль такая непостижимая, что попросту не умещается в голове. Почему-то поверить в жестокую правду об отце оказывается куда легче; быть может, Люк просто не из тех, кто верит в счастье, не из тех, кто протянет руку и ухватит его. Быть может, его участь — смотреть куда-то за горизонт, вечно юный, вечно недостижимый. Быть может, поэтому он и полюбил Лею. Полюбил, повторяет Люк про себя, да, полюбил. Он вжимается горящим лбом в узкую спину, между лопаток, потяжелевшей рукой обхватывает ее бедра, шевелит губами, шепчет еле слышно: «Лея-Лея-Лея-Лея». Люк знает: она не спит. Люк помнит: она услышала его зов тогда, на Беспине, знает, что она слышит его сейчас — не его шепот, но эту немую просьбу, отчаянную и безнадежную. Не голодный голос желания, но тоскливый голос сердца. И она слышит, и разворачивается к нему; глаза темнеют на белом лице, губы размыкаются, но Лея молчит. Люк смотрит жадно; сорочка перекрутилась вокруг ее ног, открытые плечи идут мурашками, прическа растрепалась, рассыпалась по плечам. Люк смотрит жадно, и это не голод плоти, но жажда сухой одинокой пустыни, в которой расцвел ледяной родник. Он почти пресыщен, почти готов отступить; все это слишком, слишком, слишком, говорит ему сердце, ты слишком многого пожелал, зашел слишком далеко, и пути назад не будет, слышишь? Люк боится — боится отказа меньше, чем согласия. Куда оно способно их завести, что делать ему с этим согласием — не этой ночью, но после, когда настанет утро? Долгие мгновения они смотрят друг на друга, затихнув, замерев, и он пытается увидеть в темных глазах Леи что-то, что скажет ему... Люк находит эти слова на ее губах; они остаются невысказанными, но оказываются произнесенными — не голосом, но поцелуем, чистым и ясным, как обнаженные космосом звезды. Пути назад нет, помнит он, стягивая тонкие лямки с белых плеч. Он и не нужен, знает Люк, отмечая родинки на ее коже поцелуями. Чувство такое, будто он добровольно шагнул в бездну и полет нескончаем. Люк не слишком-то знает, что делать — и дело не только в его неопытности; перед ним Лея, и это затмевает все. Чувство такое, будто он снова слушает Силу в кабине икс-винга, зная: шанс — один на миллион, другого случая не будет. Чувство, будто он может все разрушить неосторожным словом или жестом. Этого не происходит — ни когда Люк тянет наверх мешающую ткань сорочки, ни когда он подминает Лею под себя, нависает над ней, желая отстраниться, взглянуть на нее, увидеть ее целиком. Этого не происходит, и Люк с трудом может в это поверить. Лея просто не дает ему отстраниться, обхватывает руками его плечи, тянет на себя, и Люк вдруг остро понимает — он может ошибиться, и тогда Лея просто его поправит, сделает по-своему, подскажет, как нужно. Понимает, что он не один в этом жарком, наэлектризованном воздухе — и никогда не был один; что не все зависит от него, что Лея желает этого тоже — Люк чувствует это желание, тягучее и томное, оно разливается по всему телу, обжигает лицо, выступает испариной на пояснице, заставляет Люка прижиматься еще теснее, еще ближе, кожа к коже. Оставшиеся штаны мешают ужасно; Люк пытается сесть на постели, пытается выпутаться из них, но даже такая заминка ощущается жестокой разлукой. Лея молча помогает ему, шумно выдыхая куда-то в грудь, и Люк перебирает ногами, откидывает смятую ткань прочь, думая, что должен чувствовать себя глупо, но не ощущает этого совершенно. Сложно чувствовать себя глупым, когда на разум находит затмение. Лея снова притягивает его ближе, обхватывает ладонью шею, гладит влажные отросшие волосы на затылке, и Люк вдруг стыдится своего напора — она к нему так ласкова, а он... Его ладони касаются нежной груди, проходятся по ребрам, спускаются на подрагивающий живот — Лея смотрит на него тяжело, дышит горячо и часто. Люк касается ее между ног, и Лея вздрагивает, подается ближе. Он понимает вдруг, что от волнения спутал руки, сменяет свои искусственные пальцы настоящими и вздрагивает тоже — Лея такая нежная и такая влажная, что все мысли вышибает прочь из его головы, уносит острой волной возбуждения, оставляя лишь звенящую дрожь. «Пожалуйста», просит Лея, и Люку не надо повторять дважды, хотя на миг он решает, что ослышался. Он входит так осторожно, как только может, напряженный до боли, стискивает в кулак простынь возле головы Леи, стараясь сдержаться, потом боится, что прихватил прядь ее темных волос, но Лея сама подается навстречу, и это перестает иметь всякое значение. Она так близко, что перехватывает дыхание, перед глазами пляшут цветные круги, и Люк жмурится , медленно двигаясь, но тут же открывает глаза, находит темный отчаянный взгляд Леи, прижимается лбом к ее распаленному лбу, дышит в ее губы, ловит ее отрывистое выдохи. Она повсюду — впервые наяву, так, как это и должно быть; занимая прежде его мечты и мысли, Лея теперь с ним, вокруг него и внутри него — отражается в глазах, приникает губами к губам, расходится в рокоте крови, растворяется в сердце. Ее ноги обхватывают его, руки зарываются в волосы, Лея дрожит и выгибается ему навстречу, прося большего, и Люк отдает все, что только может, шепчет в губы что-то неразборчивое, пытается объяснить о своей любви, о гулком и страшном трепете, что охватывает его каждый раз, когда Люк думает о ней, но едва ли способен выговорить даже собственное имя. Недавние мысли кажутся ему полным бредом, безумием — как он мог думать, что Леи может быть слишком? Происходящим невозможно насытится, невозможно привыкнуть, и каждое движение отдается гулом в ушах, множится биением сердца — сердец, — ощущает Люк, лаская пальцами ее грудь. Он смотрит на Лею, как прозревшие смотрят на солнце и звезды — никто и никогда не говорил ему, что все это — так... Так хорошо, и так верно, и Лея хрипло стонет, кусает его губы, трогает пальцами почти сошедшие шрамы на его лице, раскрасневшаяся, охваченная тем же слепым голодным жаром, ищущая его губ и его прикосновений. Желающая его так же сильно, как сам Люк желает ее — Сила шепчет ему об этом громче крика, но впервые Люк не слушает ее — ему не нужно; он и без того чувствует Лею, так же верно, как ощущает самого себя. Помноженное на двоих, это чувство становится нестерпимым, и Лея крупно вздрагивает под ним, больно тянет за волосы, впивается ногтями в спину. Боль становится последней каплей в диком, сумасшедшем спектре его ощущений, и Люк протяжно стонет, вжимаясь в нее, обхватив за спину и плечи руками, сжав в тесном и жадном объятии. Позже он находит силы, чтобы отстраниться, откатиться в сторону, выдохнуть из легких горячий плотный воздух. Лея лежит рядом, плечом к плечу, и Люк спешно переворачивается на бок, чтобы взглянуть в ее лицо, расслабленное, подернутое легкой дымкой прежнего жара. — Ты... Ты как? — глухо спрашивает Люк; спрашивает машинально, едва понимая смысл собственных слов, словно заговорил на чужом языке. Звуки кажутся ему далекими, обессмысленными, будто лишь какая-то нелепая случайность увязывает их в слова, удерживает вместе. — Я не сделал тебе... — Все хорошо, — откликается Лея. Голос у нее сделался низким и сонным, заторможенным, будто оба они напились допьяна. — Я бы сказала, если... Люк, все замечательно. — Я просто подумал, вдруг я был, ну... — запинается Люк. — Вдруг я сделал что-то не то. — Я бы сказала, — повторяет Лея и обводит его пальцам контур его щеки, трогает ямочку на подбородке и улыбается. «В эту игру играют двое, Люк», — шепчет Лея в Силе, и это так привычно, словно они делили ее всегда. Люк улыбается тоже, но через секунду смысл слов доходит до него, и он замирает, отстраняет ее руку, перехватывает тонкое запястье, сжимает ладонь. — Лея, — говорит он вслух чужим, охрипшим голосом. — Лея, я... Для меня это вовсе не игра. — Я знаю, — выдыхает она и отчего-то морщится. — Я вовсе не это хотела сказать. Я не хочу сказать, что это игра. Это не так. — Это не так, — повторяет Люк и выпускает ее руку. Потом вздыхает и находит снова, касается пальцев, бездумно перебирает их. — Лея, я хотел сказать... но всегда не знал, как... — Ты показал, — отвечает Лея и смотрит на него так серьезно, что Люк не выдерживает и тихо смеется. — Не думал, что я и правда решусь, — признается он. — То есть, ты тоже решила, и еще этот пояс... — Мы оба решили, — нежно улыбается Лея, и Люк не знает, говорит ли она об этой ночи или о признании. Он откидывается на подушки, глаза слипаются, и Люк думает, что спросит об этом завтра. Завтра... Мысли обо всем, что тревожило Люка — спасение Хана, отец, Император, война, новый сайбер — все эти мысли проносятся мимолетным потоком, кажутся сейчас такими далекими и в то же время такими выполнимыми, что Люк улыбнулся бы этой легкости, будь у него на это силы. Все получится, он знает. Лея накрывает их обоих легким одеялом, прижимается к нему, кладет голову ему на плечо. Ее пышные волосы щекочут нос, но Люк не отстраняется, зарывается глубже, вдыхает ее запах, терпкий и свежий, обхватывает правой рукой ее плечи. Смотрит на тонкий шрам возле большого пальца, подносит к глазам левую и находит такой же шрам. Все получится. Когда война закончится, он предложит Лее слетать к Близнецам, чтобы под их светом взять ее за руку.