Аллилуйя

Бессвязные, полные боли выкрики с женской половины раздавались во всем доме и не оставляли сомнений в сути творившегося таинства. Они начались, когда тьма в вечернем разгоряченном воздухе только начала понемногу сгущаться и вступать в свои права. Теперь она уже сожрала дальние строения, превратив их в едва различимые темные пятна, проглотила небольшой придомовой сад и подобралась вплотную к окнам, чтобы погасить факелы внутри жилища до утра. Но свет, обычно подчиняющийся тьме, все продолжал гореть, а крики только усиливались. Также кричать в голос и корчится от боли хотелось теперь и Реувену: Хэдва, его ровесница и вторая жена отца, рожала своего первого ребёнка. «Шауль... это он во всем виноват», — твердил про себя наар, мечась в бессилии и злобе на разворошенной и измятой постели. Он почти разобрал тот чудом уцелевший рецепт собственной матери, который она использовала, чтобы у её супруга больше не было ни сыновей, ни дочерей, и только бы он, Реувен, ее единственное дитя, унаследовал и семейные богатства, и родовое имя. Но Шауль, будь он проклят, после её смерти повелел отцу сжечь все записи. Обожженный кусок пергамента с ещё одним — самым последним и самым сильным — компонентом зелья рассыпался пеплом у мариль в пальцах. Он успел прочесть лишь первые буквы диковинного названия, написанного на языке народа матери. Реувен долгое время пытался искать замену, и какое-то время напиток, испробованный на рабынях, приносил пользу. Но однажды Хэдва пожаловалась мужу, что все её кушанья отдают легким привкусом горечи. Мать такой ошибки никогда бы не совершила! Все её яды были безвкусны и действовали так, что у посторонних на неё никогда не падала даже тень подозрения. Если бы только мать была жива, то молоденькая Хэдва вряд ли вообще вошла в их дом. И даже если бы и случилось такое, то уж точно не получила безграничной власти над престарелым отцом, словно потерявшим разум из-за её ослепительной красоты и молодости. Она всего-то и пожаловалась на кушанья, а старый Ниссим словно обезумел, пригрозив выгнать собственного сына из дома голым и босым, если хоть волос упадёт с её головы без воли на то Господа. Отец совсем не думал, что говорит, слепо повторяя за Шаулем, а уж ненависть последнего к матери Реувена ни для кого не была тайной. Как и увенчавшиеся в конце концов успехом попытки сжить её со света. Дескать, ведьма она богомерзкая, и страсть к ней взрастили и подпитывали её зелья, а любовь Хэдвы чиста, прозрачна и течёт щедро как вода из родника высоко в горах. И, мол, ему все известно, что делает Реувен в своих дальних комнатах, куда никогда не проникает солнце и не впускают слуг без особого разрешения. Яблоко от яблоньки недалеко падает. Так сказал тогда отец. А Реувен слушал и видел перед собой трясущееся от гнева лицо Шауля. Пару растущих и увядающих лун наар не рисковал больше применять снадобье на Хэдве и для поисков замены утраченному компоненту использовал отцовских рабынь. А потом вдруг Шауль ни с того ни с сего повелел Ниссиму проведать дальние владения на юге, хотя очередь отца ещё не подошла. А тот взял с собой не Реувена, как обычно, а Хэдву. И когда они вернулись, её лоно уже налилось новой жизнью, и даже просторные одежды не могли ничего скрыть. Теперь оставалось лишь молиться, чтобы Господь послал Хэдве дочь, или младенец бы родился мертвым. Только так оставалась надежда не потерять наследство отца, чего больше всего опасался Реувен. Такое редко, но происходило в знатных семействах: в доме появлялись молодые жены и их первый отпрыск теснил первенца старшей жены. Конечно, это было не по закону — ни Божьему, ни людскому, но человеческий разум, ведомый желанием угодить «свету глаз своих», всегда изыскивал лазейку. И далеко за примерами ходить не надо. Лишь пару лет назад досточтимый всеми Гиллель, живший тремя домами по соседству, в тот же день, когда родила его новая жена, вывел старшему сыну коня и направил его в войско, уходящее в битву. С тех пор наар никто не видел, но поговаривали, что он быстро разгадал отчий замысел, предпочтя смерти скитания по чужбине. Или та история, произошедшая, когда сам Реувен был ещё ребёнком. Престарелый Ури, державший скотобойню, имел двух жен и законного наследника от младшей из них. И случись же ему на старости лет возжелать молодой плоти. Юная Веред была совсем не против богатого и стоящего одной ногой в могиле мужа, но и делиться наследством не желала. Был ли её сын в самом деле первенцем или нет, никто доподлинно не знал. Но на восьмой день мальчика обрезали и выкупили из храма, а обе старшие жены получили гет и, опозоренные, отправились в отчие дома вместе с детьми. Реувен и раньше опасался, что нечто подобное произойдет с ним. Тем более, что и первенцем-то он не был — матери тяжело давалась беременность, и она сбрасывала плод четыре раза, прежде чем смогла выносить первого сына. Первого, но увы, уже не первенца. Мать, единственная из всех открыто осудившая Гиллеля, с улыбкой пообещала — этого никогда не случится, даже после её смерти. И в тот же день она впервые взяла сына с собой в лес. Там мать долго искала старую мусорную кучу, и Реувен успел уже заскучать и пожалеть, что пошёл с ней вместо игр с другими детьми, когда она вдруг указала на вьющийся кустарник с резными ворсистыми листьями и зелёными плодами, похожими на те, что употреблялись иногда в пищу при дворе Шауля. Реувен хотел было сорвать один и впиться зубами в сочную мякоть, но мать резко оттолкнула его: — Отойди от меня подальше и никому не рассказывай, что ты увидел и ещё увидишь со мной, — приказала она, беря длинную палку и трогая ею наиболее зрелый плод. Он под восторженный смех Реувена тут же изрыгнул семена наружу, выплевывая их чуть ближе места, где стояла закутанная в плотные одежды с ног до головы мать. Потом она ножом срезала неспелые в колючках плоды, предварительно обмотав в толстые тряпки кисти рук и прикрыв тканью половину лица. — Запомни, Реувен, это растение — ослиный овощ — величайшее лекарство, но и яд одновременно. Все зависит от того, сколько доз ты возьмёшь и как применишь. Как и большинство ядов. И если бы первая жена Гиллеля все-таки не почуралась помощи какой-то чужеземки... — тут мать надолго замолчала, словно вспоминая и обдумывая что-то... — То — чтобы случилось, мама? — поднял Реувен на неё полные удивления глаза. — Почему ты чужеземка? — Потому что я из другого народа, чем твой отец. И нам надо защищаться... А нутро той, из-за которой так опозорился старый Гиллель, выдавило бы свое семя, как эти плоды выплевывают свое. Ты поймёшь однажды, о чем я, и тебе это может пригодиться, — спокойно ответила мать, — а пока мы возьмём их для моей служанки. Той, что никак не может залечить рану на руке... Гниющая рана заросла буквально за какую-то неделю, а вот ещё одна служанка, которую расперло вдруг в талии и постоянно морило в сон, снова стала худой как щепка и игривой, как молодая газель. Она безостановочно благодарила мать и обещала служить верно и предано до самой могилы. Они много раз гуляли с матерью по лесу. И Реувен все время удивлялся, сколько же яда растёт под ногами, о котором никто не знает и не хочет проникнуть в его тайны. Хотя потом, когда сам он стал старше, его больше увлекли и другие вещества — нерастительные. Обращаться с ними было проще, но также и легче обнаружить по запаху от трупа или по тому, как он разлагался. А с Хэдвой, в отличие от какого-то провинившегося раба или увидевшего ненужное служки, идти на риск никак было нельзя. Разве что немного ускорить разрешение от бремени в надежде на гибель плода. Что наар и сделал. Проклятый Шауль... и зачем он так надолго отправил своих наместников в южные владения? За горьким воспоминаниями и размышлениями Реувен не заметил, как крики и стоны на женской половине внезапно стихли. И очнулся лишь от громкого, требовательного плача новорождённого и радостного смеха. Наар в бессилии и бешенстве зажал руками уши, чтобы не слушать, как чужая жизнь отнимает у него собственную. — Кто, Цила? — выплюнул он одними губами, когда в комнату с поклоном зашла служка-шпион, та самая, что так благодарила покойную мать. — Я сожалею, господин, — потупила она глаза в пол и поджала губы. — Приготовься к худшему и моли отца быть щедрым к тебе. «Первенец», — с ужасом понял Реувен. — А молодая мать, — зло прошипел он, поднимаясь с постели. — Быть может есть надежда, что хоть Хэдва сдохнет? Без неё и младенец долго не протянет, особенно, если ему помочь... — Я же сказала — мне очень жаль, Реувен... она слаба, измотана, но нет и намёка на родильную горячку, которая бы забрала её, — покачал головой служанка. -Хочешь, я спою тебе, как в детстве, чтобы успокоить боль в твоем сердце? — Мне не до твоих бесполезных и глупых песен... они не способны убивать, как хороший яд, который готовила когда-то мать. Все мои пока что намного хуже! — слишком громко и необдуманно выпалил наар, снова падая на постель и сжимая виски ладонями. — Замолчи, умоляю, замолчи... — побелела как полотно и затряслась в испуге служка. — Твой отец идёт сюда, и не дай Господи он это услышит! Ты не доживешь даже до дня обрезания! — Вот как... — снова выкрикнул Реувен, поднимая голову, — так отец хочет его обрезать сразу после рождения?! А... я... «...столько лет чувствовал себя изгоем», — не успел договорить он из-за вошедшего в комнату быстрым шагом и радостно взволнованного отца. — Как я слышу, Реувен, ты уже знаешь, какой милостью оделил Господь всех нас, — просиял Ниссим, подходя к постели и обнимая старшего сына, — возрадуйся же сегодня, так же как я! Твоего новорождённого брата обрежут на восьмой день, как и положено по нашим традициям. И я постараюсь, чтобы этот праздник ещё долго никто не забыл. А что касается наследства, то не печалься и развей свои тревоги: я разделю его по закону между своими детьми, когда придет мое время... — Я рад, отец, — процедил Реувен с кривой, но видимой только попятившейся к двери служке усмешкой. В глазах мгновенно потемнело от начавших сбываться худших опасений. — Спасибо за твою щедрость. Пока Хэдва не обрюхатилась, отец при всех обещал оставить все только ему, Реувену, сколько бы жен и наложниц не приводил, а теперь взял свои слова обратно и заговорил совсем по-другому. И самое плохое — не сказал про наследство «поровну между первенцами». Ниссим сказал «по закону между детьми». Оговорка ли это была, или отец всё же решил отказать ему в праве считаться первенцем? Закон, надо же. Как меняется справедливость законов, наар уже увидел после прихода в дом той, которую даже язык не поворачивался назвать мачехой. — У нас у всех был слишком долгий день, и теперь, когда Хэдва благополучно разрешалась от бремени, мы все можем уснуть наконец-то с миром, — отец ещё раз поцеловал Реувена. — Как только проснусь, поспешу обрадовать царя Шауля радостными новостями, а пока легких и приятных снов, сын. — Тебе тоже, отец, — кивнул мариль, представляя, сколько ещё, кроме этой, бессонных и полных отчаянья ночей ждёт его теперь впереди. Одним делом казалось потравить плод ещё во чреве Хэдвы, и совсем другим — поднять руку на уже родившегося и покачивающегося в колыбели младенца... И с этими тяжёлыми мыслями Реувен погрузился в полудрему только под самое утро, когда изгоняемая истошным ором петухов тьма за окном уже начала отступать, но так и не ушла из сердца. Днём наар вставал. Хмуро хлебал, мешая, воду и вино, отказываясь от наготовленной на радостях в доме пищи и снова проваливался в благословенный сон, чтобы не слышать радостного гула из-за новорождённого. И лишь к вечеру смог добраться до дворца Шауля, где лишь ленивый не знал о пополнении в одном из знатных семейств. А там царский первенец сам подошёл к Реувену и отозвал его в сторону, чтобы чужие уши не слышали. — Я слышал, у тебя появился брат, — улыбнулся Йонатан, — это хорошая весть и достойная причина пропустить утренние бои. Так что я прощаю тебя. Отец уже поздравил твоего отца с крепким и сильным сыном. Теперь прими и мои поздравления тебе и молодой матери. Передай мои слова Хэдве. — Это хорошая весть лишь для Шауля и Ниссима, — зло огрызнулся наар, — а у меня скоро, Йонатан, не останется ни шекеля из-за этого «брата» от Хэдвы! Он не родной мне и никогда им не станет. — Постой, ты хочешь сказать... Ниссим никогда не сделает этого, Реувен! Я уверен, что отец по-прежнему любит тебя и... — сузил темные зрачки царский первенец и вдруг осекся. И не то, чтобы Йонатан нарочно подслушивал, как также утром беседуют Шауль и Ниссим, но голоса были такими громкими и радостно возбужденными, что не услышать казалось невозможным... как отец советует своему поданному оставить все новому сыну, а не выродку от чужеземки. — Ниссим, ты же знаешь, я всегда не понимал тех, кто берут себе многих жен, ибо считаю это блудом. Но тебе с Хэдвой Господь даровал шанс все исправить. И он благословил ваш союз, дав первенца, хоть ты уже не юноша. Этим Господь прямо сказал: надо оставить земли и богатства в наших руках, а не отдавать их чужакам, — убеждал Шауль. — Но Реувен мне тоже сын. И обрезан, как ты хотел, — ответствовал Ниссим. — Как бы ты не любил Реувена, хотя бы из-за нее он никогда не станет одним из нас. Подумай хорошо, Ниссим, и у тебя есть время принять правильный выбор. Ты же помнишь, что осторожно утверждал Шмуэль? — настаивал Царь. — Прости, Шауль, но некоторые вещи известны мне как мужчине и отцу достоверно и без Шмуэля, и я не верю этим его словам, хоть он и великий Пророк Его, — упорствовал Ниссим. — А с наследством обещаю тебе, что подумаю хорошо — ты сам сказал: время есть. — Ну, и чего же ты замолчал, Йонатан? — выплюнул Реувен. — Знаешь что-то, чего не знаю я? — Нет, — задумчиво покачал головой царский первенец, Ниссим ведь так и не принял никакого решения, а значит, вряд ли стоило Реувену знать о беседе, которая бы только ещё больше ожесточила его сердце. И твёрдо продолжил. — ...И даже если случится то, чего ты так боишься, когда я стану Царём — не забуду тебя. Просто дождись и прими любую волю отца с достоинством. Я бы сам так поступил со своим. — Ты уверен, Йонатан? Тебе хорошо сейчас говорить: твои братья и сестры родные по крови, и ты единственный первенец, — ухмыльнулся наар, а потом спохватился, вспомнив, с кем разговаривает, и как однажды досталось бывшему любимцу Натану за меньшее, — прости меня великодушно за ещё одну дерзость, кроме пропуска утренних боев. Сегодня я сам не свой, и не знаю, что несёт мой язык. Конечно, я приму любую волю отца, как и ты, будущий Царь. — А я уже дал тебе обещание исправить волю твоего, если он обделит тебя, — снова улыбнулся Йонатан, довольный таким обращением и своей будущей щедростью. «И своего — тоже, если он склонит Ниссима к такому несправедливому решению», — добавил он про себя. С чего вдруг пару лет назад Шауль так озлобился на Реувена и начал твердить домашним, будто бы тот не сын Ниссима, царский первенец долго гадал. Шмуэль, когда ещё бывал часто во дворце, тоже недолюбливал наар и его покойную мать. Возможно, с подзуживаний Пророка и его неясных речей и началась неприязнь отца. Пытался вселить её Шмуэль и в Йонатана, утверждая, мол, этот наар не принесёт никому добра и лучше держаться от него подальше. Но он уже столько раз доказал свою преданность, хотя бы с теми же служками с пиров, о которых не стоило знать отцу, да и сам никогда не отказывался участвовать в подобных забавах, переодеваясь иногда, как и Йонатан, в женское платье. А когда царский сын вернулся к беседе со своим новым любимчиком Давидом, на устах Реувена заиграла довольная улыбка. Сам того не ведая и не желая, Йонатан подсказал лучший выход. «Подождать — как бы не так. Шауль заплатит за все, и очень скоро, — решил Реувен про себя, пристально глядя на весело перебрасывающихся шутками Йонатана и Давида, — а если все получится, так как я думаю и с учётом обещания Йони...» — Ну, здравствуй, мариль, — раздался над ухом тихий голос Азриэля, — что, тоже любуешься ими? Сколько, сколько мне ещё терпеть это? И сколько ещё я буду задавать тебе один и тот же вопрос?! — Скоро, Азриэль. Уже очень скоро, — пообещал тоже полушепотом Реувен, разворачиваясь к менудэ. — Кстати, не хочешь поздравить меня с рождением брата от проклятой Хэдвы? Она сегодня в ночи принесла в мир первенца... и ему уплывет обещанное мне наследство отца. Так что мне теперь нужны те деньги, что ты предлагал... Я скоро стану нищим, Азриэль, и пойду побираться на дорогу... как тот старик, что приходит на задний двор во дворце и о котором треплются слуги... — Что?! — отшатнулся в ужасе Азриэль. — О чем ты? — Менудэ так погряз в своих любовных муках, что даже не знает последних добрых вестей? Весь царский дворец полон сплетнями, и только вроде как ты не осведомлён... — Реувен, я... — Если ты ещё не передумал убить Давида, то пойдёшь к Сасону в дом сегодня же и скажешь, что нам снова нужна его помощь на восьмые сутки, когда обрежут моего якобы «брата». Прикажешь через рабов, которые удачно для нас до сих пор заняты ремонтом благодаря привередливости Шауля, сделать следующее...