Аллилуйя

— За что? В чем мои прегрешения, что Ты так сурово караешь меня? Вот уже несколько дней крадущееся по пятам хэд разносило по лесистой местности то вопли, то иступленный шепот безумца, не замечающего палящих лучей солнца в дневное время и многочисленных укусов насекомых по ночам. Он брел, не различая пути и сам не зная, куда направляется. Некогда богатые одежды превратились в лохмотья и почернели от пыли и пота, густые волосы свалялись в колтуны и схватились глиняным налетом красноватой земли. Вода во фляге давно закончилась, но путник все равно подносил ее к горлу и думал, что пьет. Губы растрескались и кровоточили, на ссадины на теле слетались оводы и мухи, облепливали кожу. Но ничего, связанного с физической болью, бывший царский мэфакед не замечал. Опустошение, заполнившее душу после маасэ сдом*, словно губкой стерло все, что могло напоминать о телесных страданиях. Опустошение и только оно было в душе. И словно все живое пыталось убраться подальше от того места, где Натан падал на колени и то грозил в озлоблении кулаками небу, то принимался горячо и сбивчиво возносить молитвы. За путником на отдалении следовали вороны и ощеренные гиены, но даже они не смели приблизиться к нему вплотную. Был и еще Некто, пристально следивший за обессилевшим человеком, бредущим по лесу и не выбирающим дорогу. И от этого второго попутчика исходило сияние Его. — Не хочу, не надо. Прекрати. Замолчи. Оставь меня в покое. И вот уже несколько дней Натана гнал по лесу Голос. Он появился сразу же, после того, как наар очнулся один в пустом разоренном шатре. В палатке стояла кислая вонь из-за пролитого вина и начавших гнить фруктов, они кишели, как живые, раздираемые мошкарой и червями. А с пробуждением и возвращением способности двигаться воскресла и память о случившемся позоре. Сбежавшие воины даже не удосужились прикрыть срамные места своей жертвы, так и бросив лежать на заскорузлом от крови, пота и выделений одеяле. — Встань, Натан, и иди за мной. Тебе воздалось за дела твои. И воздаться еще больше, если не откажешься от прежней жизни, — приказал Голос. И как будто в пустом шатре разлилось золотистое сияние, а растворенная в воздухе вонь исчезла. — Кто ты? Где ты прячешься от меня, — скорчился Натан от воспоминаний, обрушившихся разом. — Ты был свидетелем того, что со мной приключилось? Я убью тебя, кем ты ни был… — Убьешь меня? Того, кого ты даже не видишь? — в Голосе послышалась усмешка. — Сказано: встань, Натан, и иди следом. На непослушных еще, подрагивающих ногах наар вылетел из шатра, но никого рядом не было. И ничьей глупой шуткой Голос не являлся. Да и весь лагерь выглядел опустевшим и обезлюдившим. — Эй, есть здесь кто-нибудь живой? — крикнул в отчаянии Натан. — Хоть кто-нибудь? Потом он долго мылся, плеская на себя, словно в сумасшествии, бесценную воду, найденную в кувшине одной из брошенных палаток. Но чем усерднее Натан скреб и тер кожу, тем больше проступало на ней зловоние, исходившее от насильников. Пот, семя, сукровица от ран. Казалось, каждая пора на теле пропиталась отвратительными запахами и источала их теперь еще больше. В бессилии Натан вернулся в шатер, где хранились его вещи до злополучного возвращения от Йонатана, чтобы переодеться и хоть так заглушить вонь, но и чистая одежда не помогла. Встал перед глазами и презрительно улыбающийся молоденький служка, на одном из бесконечных пиров. — Проклинаю тебя, Натан-мацви. Чтоб ты сдох, пережив такое же, — выводили бесшумно губы, пока елэд стирал кровь с бедер, — ты попомнишь еще меня. Про мать того служки поговаривали в свое время, что она была глазливой, а те, кто обижал простолюдинку, ломали часто руки и ноги, спотыкаясь на ровном месте. — Да будь ты проклят, Натан, — пронесся в памяти взгляд мутных, черных как маслины глаз. Тот элед не плакал и не орал от боли, как другие, но словно запоминал каждую черту лица насильников. — Не боишься, мэфакед? — усмехнулся тогда Сасон, брезгливо одергивая уже задранную симлу. — Ты как хочешь, а у меня пропало настроение. Да и не было его вовсе с этим служкой. Лучше я посмотрю на все со стороны. — Я ничего и никого не боюсь, — процедил нар, — прикажи певцу петь громче. — Вспомнил, Натан? — раздался снова в пустой палатке Голос. — И это лишь малая толика того, что ты натворил. Оглянись на свою жизнь. Сколько бед и зла ты принес, скольких совратил на блуд. — Да кто ты вообще? — руки сами схватили принесенный из чужой палатки и пустой теперь глиняный кувшин. Сотни черепков разлетелись по шатру, когда сосуд ударился словно о твердь в воздухе. А еще через секунду расколотая глина начала притягиваться к друг другу, в горлышке снова заплескалась вода. — Как ты думаешь, Натан, кто еще способен собрать воедино разрушенный сосуд и наполнить его новой жизнью? Также происходит и с людскими душами. Будь для них глашатаем и устами Моими, чтобы души совсем не опустели. Я готов открыть тебе многое. Я поставлю тебя над всеми земными царями и правителями, но только если ты оставишь прежнюю греховную жизнь. Ведь этого же ты хочешь? — Откуда тебе знать о моих желаниях? — Загляни в себя. Загляни за разум, Натан. — Замолчи. Уйди. Убирайся. Не хочу. А вернувшийся в отчий дом Натан и вовсе испугал слуг. Молодой хозяин теперь не приказал, а попросил принести себе на ужин хлеба и ключевой воды, вместо даже самого дешевого вина, а заодно собрался лечь спать прямо на полу вместо давно пустующего роскошного ложа. С равнодушием отнесся Натан и к известию о смерти отца. — Я знаю, Он уже рассказал мне об этом. Отец сильно мучился, а в конце ослабел так, что стал ходить под себя и никому не давал убрать, — обронил юноша, мягко отстраняя от себя служку, спешащего стереть грязь с тела господина, и сам опустился перед ним на колени. — Позволь лучше мне омыть тебе ноги. Твоя дочь понесла и скоро родит сына. Он станет великим и искуснейшим лекарем и спасет немало жизней, возможно, и от той болезни, что забрала моего отца. — Но, хозяин, я не видел дочь вот уже три тишрея. А когда оставлял ее, чтобы служить Вам, она сама была еще совсем дитя, — опешил служка, — и ком ты говоришь? Кто осмелился тебе рассказать такое про покойного господина? Он. Разве вы не слышите Его голос сейчас? Он говорит, что я должен отпустить тебя, Гиль, в те края, откуда ты пришел, чтобы служить нам. Не бойся, я не прогоняю тебя с позором, а дам денег, чтоб ты радовался внуку и растил его в любви и уважении. И лишь с нескольких попыток удалось уговорить молодого господина вымыть изможденное и дурно пахнущее тело. Ткань словно въелась в кожу, но он будто не замечал, когда куски тряпиц отдирали, а из ссадин и порезов вновь текла кровь. Прежний Натан уже давно бы осерчал на неумех-прислужников и схватился за меч. Новый Натан смотрел неподвижно перед собой и дал остричь до плеч волосы, свалявшиеся в неразбираемый войлок. — А теперь Он снова зовет меня. Мой Голос. Оставьте нас и не входите ко мне до утра, — лишь бросил наар, когда все процедуры были закончены. — Так вы и вправду не слышите Его? Этот голос похож на далекие трели замира*, то грозен, как раскаты грома в период дождей. — Нет, господин, — потупились слуги, покидая комнату и перешептываясь. Отправленный Йонатаном Зехарья с тяжелым сердцем шел снова ночью в дом Натана. Сколько дней уже пожилой служка не мог принести адон цаир радостных известий, да и сомневался, что они вообще появятся. Скорее всего, царского любимца уже давно съели львы, а его обглоданные кости растащили падальщики. Только Йонатан ничего не хотел слышать об этом и все гнал старика по ночам, не давая согреть и успокоить разнывшиеся в последнее время суставы. Потому с замиранием увидел старый Зехарья размытые пятна света в нескольких окнах дома, в котором недавно побывала смерть. — Открой, Гиль, это я, — громко постучался Зехарья в пристройку для служек, — прости, если бужу тебя. Но ты же знаешь, что ночью я вижу совсем плохо, а твой хозяин, кажется, вернулся, к радости моего. Я сужу по окнам. Так я могу передать хорошие новости в царский дворец? — Проходи, — раздался совсем не сонный, но чем-то напуганный голос, — и… решай сам, что сказать своему господину. А дальше Зехарья слушал и не верил своим ушам, еще никогда не изменявшим ему в отличие от зрения. Гиль говорил такие странные вещи про своего молодого хозяина и руки служки тряслись, когда он прикасался к старику. Натан заперся в своем комнате и весь вечер разговаривал сам с собою разными голосами. Никто не принес молодому хозяину факел на ночь, как юноша и просил, но в его комнате стояло такое зарево, что уснуть никому в доме было невозможно. А еще несколько часов назад к самому Гилю после долгого путешествия нагрянул дальний родственник, сообщивший, что юную дочь служки в прошлом году посватал хороший и порядочный человек, и теперь она вскорости должна принести первенца в мир. И сведущая повитуха утверждала, что по всем приметам можно надеяться на мальчика. То же самое сказал и молодой хозяин чуть раньше, вот только откуда он мог обо всем знать? И какое ему могло быть дело до своей прислуги? — А ты ничего не сочиняешь, Гиль? Быть может, у тебя на радостях все смешалось в памяти? — покачал головой Зехарья, дивясь рассказу. — Вот это?! Вот это мне показалось! — выпалил служка, протягивая тугой мешочек с монетами. — Хозяин дал мне деньги при всех и велел отправляться в свой дом к младенцу. Зехарья, Йонатан рос у тебя на руках, Натана ты знаешь с отрочества. Разве ты не помнишь, как все его семейство тряслось над каждым серебряником, пока он не совратил адон цаир… — Цыц, Гиль. У тебя, что, совсем мозги отшибло говорить такое вслух, — прикрикнул Зехарья, — ты бы еще при Шауле оговорился так. Может, тебе и вправду лучше отправиться домой? Раз господин отпустил? — Да я и собираюсь уже сегодня, только дождусь рассвета. Не дело стало твориться в этом доме. И я не хочу быть свидетелем того, что здесь еще развернется. Молодой господин вернулся совсем другим из леса, и лучше бы он остался прежним. Помнишь того побирушку, что таскается под окна кухни к вам? Вот от молодого господина и пахло также, как только он заявился. И добром все не закончится, Зехарья. — Так ты отведешь меня к своему хозяину? — Сам ступай. Здесь нет ни одного дома, который бы ты не исходил ногами вдоль и поперек. И не думай, что я трушу, но… пока там горит этот свет, я и близко к господину нос не суну. Ты бы только видел, что случилось с его телом, там в лесу. Вот об этом адон цаир точно не стоит знать. — Ты о чем, Гиль? — Ступай, ступай. Хорошо, что ты полуслеп. А я вот жалею теперь, что мне не повезло так же, как тебе. А сам Натан встретил старика на входе в свои покои. — Кто пустил тебя сюда, Зехарья? Я же приказал своим слугам не мешать мне, когда я говорю с Ним, — нахмурился наар, не впуская в комнаты. — Возвращайся, откуда пришел. — Господин, но царский сын Йонатан, да и все мы были встревожены твоим исчезновением. Ты пропал так внезапно и давно не появлялся при дворе, — прошамкал служка, втягивая ноздрями запах. Фигура в проеме двери и вправду напоминала нищего, побирающегося на царской кухне. То ли Натан стал выше за время, проведенное в лесу, то ли больные суставы Зака совсем скрутили старческое тело. Мешал узнаванию и непривычный балахон на стройном и мускулистом теле, которым раньше так гордился чванливый юноша. — Дай мне дотронуться до твоего лица, что бы я мог удостоверится и обрадовать адони. — Не прикасайся, если не хочешь совсем ослепнуть, — внезапно отступил на шаг наар, — не трогай меня. Слышишь, уходи. — Господин, но я хотел только… — Не прикасайся к моему телу, я сказал. Больше никто не сделает со мной такого. — Но царский сын велел тебе… — Ты, ничтожный служка, пугаешь меня Йонатаном? Да кто ты вообще такой, чтобы говорить от его имени. Если царскому первенцу от меня что-то надо, пусть он сам явится сюда. Пшел вон, старый пес. — Вот как? — ухмыльнулся оскорбленный Захарья. Свое место он хорошо знал, вот только еще никто из молодежи не позволял себе так пренебрежительно беседовать с ним. Даже прежний Натан. Поскольку знал, что все царское семейство нет-нет, да и прислушивается к Зехарьи. — Значит, именно это ты хочешь, чтобы я передал наследнику? Ты хорошо подумал, Натан? — Да, — выпалил наар, уходя вглубь комнаты и опускаясь на колени, — прости меня за этого глупого старика и то, что он нам помешал. Я обещаю Тебе, такого больше не случится. Я запрещу пускать его в наш дом. Зехарья постоял еще немного под покоями Натана, чтобы удостовериться во всем, и вернулся во дворец с еще более с тяжелым сердцем, чем покидал дом. Юноша что-то бормотал под нос, изредка вскрикивал. И больше походил на умалишенного, чем на прежнего Натана. А на утро царский первенец отказался верить в слова своего мэфакед. Йонатан еще не успел покинуть ложе, когда в опочивальню зашел Зехарья. И то ли угрозы Натана о еще большой потере зрения сбылись, то ли у старика от недосыпа стало двоиться в глазах, но только показалось ему, что в постели был еще кто-то, кроме наследника Шауля. Это тело скрывали очертания одеяла, или все же только померещилось? — Натан лишился разума, чтобы отвечать мне такое на требование явиться ко двору? — гневно выпалил юноша, садясь на подушках. — Зехарья, ты точно ничего не перепутал? Еще никто не позволял себе так дерзко говорить со мной. — Адони, я служил тебе много лет верой и правдой, — раболепно сжался служка, касаясь рукой одеяла, чтобы расправить его. Пальцы наткнулись на что-то упругое, — зачем мне говорить тебе то, чего не было? — Оставь в покое мое ложе, — прикрикнул Йонатан, поднимаясь с постели в чем мать родила и отводя служку подальше, — прости, Зехарья, что не поверил тебе. Ну же, не сердись на меня. Я знаю, что ты меня любишь и всегда готов услужить. Спасибо, что принес добрые вести. А я всегда с радостью благодарю за них. Смотри, с ночи остались сладости и немного сладкого крепленого вина, как ты любишь. Возьми их и скажи всем, что я отпустил тебя до вечера. Теперь голос адон цаир был совсем таким же нежным как в детстве, а руки так ласково обнимали и дарили молодое тепло, что Зехарья быстро забыл чуть лизнувшую сердце обиду. Господин по-прежнему любил его и совсем не собирался прогонять. — Не суди строго Натана, адони, — довольно пробормотал старик, откусывая крошечный кусок и пригубляя вино. — Он пережил тяжелую утрату, лишившись отца. Вот и не в себе слегка. Потому и говорит такое. Надо же, какое крепкое… — Ты просто давно не пробовал, Зехарья, — усмехнулся Йонатан, — а теперь расскажи мне, как проникнуть в дом Натана, не привлекая внимание ненужных глаз. Ты же сам понимаешь, что негоже царскому сыну идти к своему поданному, если тот отказался являться первым. — Да, господин. И вправду есть один способ… Когда Зехарья наконец покинул комнату, Йонатан сдернул одним движением одеяло с ложа. — Вылезай, Азриэль. И постарайся держать рот на замке о том, что случилось сегодня ночью. — Конечно, адони, — криво улыбнулся наар, тоже садясь на постели, — как я понимаю, после возвращения Натана, я тебе больше не потребуюсь. Мне было хорошо с тобой. — Мне тоже… — чуть помедлил с ответом царский сын, потому что сами губы не хотели говорить неправду. — Но ты же знал, на что шел, Азриэль. И это в любом случае у нас бы долго не продлилось. — Знать, Йони, это одно, — процедил наар, приводя себя в порядок и одеваясь, — а видеть изо дня в день, как господин, имя которого носишь в сердце с любовью, обнимает других и делит с ними ложе — совсем другое. Ты же знаешь, мой Царь, что я был влюблен в тебя задолго до того, как появился Натан… а потом Давид. Кто приносил тебе в детстве по утрам свежие, еще полные росы цветки апельсина, лепестки которых так напоминали твою восхитительную кожу? — Ты про тот первый поцелуй? — Ты еще помнишь это? — Да… И, Азриэль, мне жаль… — Что так вышло, мой Царь? Не бойся, я никому не собираюсь болтать о ночи, что провел с любимым. Я не Натан, растрепавший обо всем на следующий день, после того, как все случилось. Никогда не думал, что расскажу тебе об этом. И я не Давид, строящий из себя бетулу, дабы заполучить тебя и власть в доме. Мы сразу его раскусили, и только ты не видишь, к чему все идет. — Оставьте в покое Давида. Это мой приказ. Уходи, Азриэль. Не стоит, чтобы кто-то еще, кроме Зехарьи, застал тебя здесь. И если хочешь, то можешь попросить за сегодняшнюю ночь любую разумную плату. — Мне ничего не надо от тебя, мой Царь. Кроме того, что ты не можешь дать. Я надеюсь — пока. И если бы царский первенец не был так занят подготовкой к визиту в дом Натана, то смог бы заметить, как блеснули ненавистью и почти почернели серые глаза Азриэля.