Всякая душа - потемки

Ужин прошел с переменным успехом – все время от времени впадали в некую задумчивость, а прибывший к девяти Ульяшин, усаженный за стол и вовсе пребывал в прострации. Яков не забыл о том, что Петр Иванович так и не успел ответить на вопрос о том, что случилось и, улучив момент, когда Анна вышла в ванную, выяснил в чем дело. Ощущений своих он не понял, но, не раздумывая долго, посчитал, что так, вероятно, было бы к лучшему, однако минуло девять, стрелки на стенных кухонных часах уже подбирались к десяти, он понял, что Мироновы не приедут и порадовался тому, что Петр Иванович не сообщил о их возможном визите Анне. Она вела себя несколько странно – время от времени выглядела оживленно, а затем впадала в такую задумчивость, что отвечала невпопад. И на этот раз перед тем, как уйти, она снова проговорила нечто невнятное и он, уже обеспокоенно, проводил ее взглядом. -« Я вернусь скоро, не ходите за мной» - внезапно вспомнил он и, извинившись, поднялся из-за стола, прошел по маленькому коридорчику и постучал. Из-за двери не послышалось ни звука, легче на душе не стало, и он толкнул дверь. Анна стояла перед зеркалом, так внимательно вглядываясь в него, будто видела там что-то иное, а не собственное отражение. Яков закрыл дверь, осторожно приблизился, обнял ее за плечи и понял, что ошибся, посчитав, что ей снова что-то привиделось. Она откинула голову ему на плечо и все так же, задумчиво глядя в свои глаза, тихо проговорила: - А знаешь, ты прав…как всегда…теперь я ясно вижу. Он моментально понял, о чем она говорит, повернул ее к себе и улыбнулся, глядя ей в глаза: - Ну конечно прав. Я…спросить хотел…перед тем, как явился Коробейников, что это было? Вопрос застал врасплох, и перед глазами всплыло то, о чем он спрашивал… Тогда ей внезапно стало нехорошо, голова закружилась, подступила дурнота и дабы не пугать и без того обеспокоенных мужчин, она поспешно, насколько вышло, ушла в ванную. Она вошла, нетвердым шагом добралась до умывальника и взглянула на себя в зеркало – на бледном лице глаза казались огромными, губы пересохли и в общем и целом выглядело это плохо. Холодная вода помогла – ей стало лучше, дыхание выровнялось, и она неожиданно подумала о том, что совсем скоро она больше не увидит этот дом, эту ванную и это зеркало. Взгляд скользнул вокруг – здесь все было уже знакомо, привычно – на туалетном столике стояли флакончик с розовой водой и Кельнской водой Штольмана, булавка и футляр с опасной бритвой. На душе стало беспокойно и как-то нехорошо – прошлое было тяжелым, будущее – туманным и это место, казавшееся еще вчера домашним и безопасным, этим утром перестало быть таковым.-« Не ищите его…» - внезапно вспомнились слова Егора. – Призраки тоже ошибаются – снова пришла странная мысль, она вспомнила, что недавно говорила об этом, но не смогла вспомнить, когда именно. Она еще раз взглянула на себя и вспомнила это утро, когда весь кошмар истории с синей тетрадью закончился страшным видением и смертью человека, возомнившего себя мессией. « Не надо понимать…нам не понять…он сумасшедший» - словно прозвучал рядом быстрый, взволнованный тон. Яков нашел слова для того, чтобы вернуть ее из кошмара, он логично, легко и просто отогнал постоянно звучащие в сознании мысли убийцы, убившего себя. - Они не стоят того – произнесла она вслух и поняла, что он снова оказался прав – все эти люди не стоили того, чтобы не думать о настоящем.-« Он похож на тебя» - Яков снова, как всегда, как только она подумала о мрачном, сумел ее поразить. В чем он нашел сходство, понять было трудно, она вглядывалась в свое отражение, в свои глаза и внезапно осознала, что видит их как-то иначе. …Свет падал откуда-то сбоку и был совершенно иным, чем мгновение назад и перед лицом было не зеркало, а темное оконное стекло. За окном как-то туманно виделся незнакомый, темный двор, неподалеку высилась высокая кованая ограда и вдоль нее, через широкую мостовую виднелась длинная череда ярких, желтых фонарей. За высоким, стрельчатым окном, было темно – так темно бывает лишь глубокой осенью и цепь фонарей лишь подчеркивала эту чернильную, словно плотную, темноту. Ветка дерева, тронутая порывом ветра, скользнула по стеклу, в абсолютной тишине послышался резкий, скользящий звук, но другой, мгновенно обеспокоивший звук заставил обернуться – сквозь прозрачную вуаль, висевшую над кроваткой, виделись маленькие ручки. ручки взлетели и опустились, звук послышался снова и мысль пришла странная, но светлая: - Его высокоблагородие изволили выспаться…самое время, к ночи… Темнота и туманность рассеялись и Анна, снова увидела свое отражение, мысли спутались окончательно, стало зябко и она, до конца не разобравшись в том, что увидела, отправилась в спальню, но в гостиной взгляд неосознанно скользнул за окно… Анна вздрогнула, очнулась и услышала над собой уже чуть взволнованный тон: - Да что такое с тобой…ты снова видела что-то? Вопрос был задан необычайно серьезным тоном, но, глядя ему в глаза, отвечать, отчего-то было неловко, лицо полыхнуло, она спрятала его у него на груди и ответила не слишком внятно, как вышло: - Я…не знаю, но, думаю к зиме…мы сможем понять, насколько он…- больше слов не подобралось, она замерла в ожидании ответа и этот ответ едва не сшиб с ног. - …Похож на оригинал – продолжил он тихо, касаясь губами ее уха. Его ладони скользнули к ее лицу и она, уже закрыв глаза, потерялась в этом нежном и неторопливом. В дверь деликатно постучали, и голос Петра Ивановича довольно бодро произнес: - Друзья мои, там доктор уходит, не мешало бы попрощаться – послышались удаляющиеся шаги, он отпустил ее, прижал к себе, поцеловал куда-то за ухо и так же тихо проговорил: - Все, надо с доктором попрощаться, он, к слову, привез тебе кое что полезное…по теме предмета. Мы позже договорим. Анна моментально отстранилась, изумленно глядя в его лицо – Яков улыбался, в глазах мелькнули знакомые насмешливые чертики, и уже повернув ее к двери, добавил: - У доктора были свои…соображения, он просветил меня…если хочешь, побудь здесь, я провожу сам. К ней, наконец, вернулся дар речи, пришло какое-то немыслимое облегчение, и она ответила быстро, приняв его тон: - Да нет, все в порядке со мной…спасибо тебе – эти два слова она произнесла чуть слышно, уже шагнув в коридор и Штольман, шагая следом и глядя в ее тонкую, чуть напряженную, спину, неожиданно подумал о том, что теперь, буквально с завтрашнего дня, наступит новая жизнь. Какой будет эта новая жизнь, он додумать не успел – коридорчик был короток, Анна уже шагнула навстречу доктору, и думать стало некогда. Милц был уже в пальто, с саквояжем в руке и, увидев их, заулыбался так хорошо, что невозможно было не улыбнуться в ответ. Анна подошла близко и доктор, взяв в свои ладони ее руки, проговорил, вглядываясь ей в глаза: - Я желаю вам всего доброго, Анна Викторовна, берегите себя…это важно…- и она осторожно оборвала его, уже догадываясь, что он имеет в виду: - Да. Мне сказали, вы что-то привезли для меня, спасибо – она легко поцеловала его в щеку, и Александр Францевич понял, что не ошибся в своих догадках, он взглянул на чуть растерянно улыбнувшегося Штольмана и шагнул к нему, сглаживая неловкую паузу: - Ну…было…интересно с вами, Яков Платонович, надеюсь, повидаемся еще, а мне в клинику вернутся надо, уж не обещаю, что буду на вокзале. Штольман мысленно усмехнулся, услышав слово « клиника», но не позволил усмешке пробиться наружу, дабы не смущать этого замечательного человека. Он улыбнулся, пожимая большую, теплую ладонь и легко произнес, удивившись самому себе: - Конечно, доктор, рады будем видеть вас в любое время…адрес я оставлю, Петр Иванович завезет. Все это время молча наблюдавший за этой сценой Миронов словно очнулся и, встретив взгляд Штольмана, поспешно кивнул: - Да, да, конечно, завтра же и завезу. Милц попрощался со всеми и отбыл. Петр Иванович разлил всем еще чаю, но над столом повисла пауза, все вели себя рассеянно и задумчиво, Ульяшин, видимо, не зная, каким образом отпросится на перекур, нервно крутил головой и Миронов взяв ситуацию в свои руки, поднялся из-за стола: - Давайте займемся сборами. *** Они вышли на улицу и Яков удивился поменявшейся погоде – потеплело, с неба летел снег, и мысль пришла отчего-то про рождество. Фонарь на перилах крыльца освещал все вокруг теплым, желтоватым светом и медленно кружащийся и опускающийся снег выглядел красиво. Эти странные мысли пришли и ушли, он взглянул вперед и удивился – вместо ожидаемой полицейской пролетки у крыльца стоял элегантный экипаж, в котором он без труда узнал личную двойку Трегубова. Ульяшин обернулся, улыбнулся произведенному эффекту и несколько смущенно, быстро проговорил: - Николай Васильевич лично распорядился, посчитал, что так удобнее будет…и быстрее. Штольман оценил жест – все же полицмейстер постарался таким своеобразным образом отблагодарить за все и с удовольствием вдохнул холодный, зимний воздух. Его утомило трехчасовое, хаотичное блуждание по дому. Сборы заняли больше времени, чем он мог себе представить и Анна, когда они, наконец, собрали все в коридоре, уже едва держалась на ногах. Штольман уже пожалел было о своем решении уезжать так скоро, они с Мироновым много раз отправляли ее отдохнуть, но она отказывалась и, глядя на то, как она упрямо собирается в путь, его сожаление ушло. Все трое с упорством маньяков не давали ему взять в руки ни одну поклажу, это неимоверно раздражало тоже и к концу всей этой канители, он чувствовал себя совершенно вымотанным. Слева что-то постоянно ныло, но пойти и посмотреть было некогда и немыслимо – откладывать отъезд он не собирался, и расстраивать Анну не мог. Одно утешало – Анна, занятая сборами, похоже, забыла думать о том, что случилось утром. он знал, что когда-то это вернется и отголоски того, что случилось с ними здесь, будут еще долго напоминать о себе, но все это будет сглажено тем, что пройдет время. Анну нужно было увезти срочно, пока не случилось того, что сказал Милц. В такой ситуации даже три часа играли роль и наблюдая за сосредоточенно складывающей вещи, Анной, он сделал вывод, что все к лучшему. « Все к лучшему, даже худшее…если глубоко задуматься» - вспомнил он ее слова тем волшебным утром и лишь сейчас до конца понял, о чем она сказала тогда. Это было сказано о Егоре и его смерти. Вся эта история была дикой и трагической, но лишь сегодня он осознал, насколько тяжело все это дается Анне. Осознал, услышав, наконец в подробностях то, как это бывает. Все это было странно, запутанно и непонятно, было лишено логики и здравого смысла, но оно было и теперь он, вспоминая себя в первые дни их знакомства, мог себе представить, что она чувствовала, когда он отмахивался от нее и от ее помощи. Он не знал, как повернулась бы судьба, не войди тогда Коробейников в ночной кабинет. Тогда он позволил себе лишнее, посчитав себя вправе вести себя подобным образом с барышней, явившейся заполночь. Но именно тогда он впервые уловил в ее глазах это чистое, доверчивое выражение, которое позже снилось ночами. Воспоминание об Антоне Андреевиче, вернули мысли в сегодняшний вечер – он узнал Коробейникова еще до того, как схватил за ворот, но то, о чем тот заговорил – быстро и нервно – погасило раздражение. Он думал, что за полтора года неплохо узнал этого человека – иногда Коробейников вызывал в нем раздражение, но чаще это была симпатия. Антон Андреевич отдалился в начале этой зимы, после истории с Гребневым и теперь Яков яснее понимал причины этому. Он ни разу не перебил Антона Андреевича за все время, пока он, в своей многословной манере, произносил свой длинный, нервный и к концу какой-то отчаянный монолог и с минуту размышлял над тем, что ответить. В этом своем объяснении Антон Андреевич вспомнил все и все полтора года за пять минут пролетели перед глазами. Коробейников поминутно, объясняя те или иные мотивы своих поступков, повторял- Но я же не мог знать…- и Яков взглянул на всю историю словно со стороны. Коробейников, действительно, много не знал и многого не мог понять, он ни словом не обмолвился о своих чувствах к Анне и ни слова не сказал о том, почему искренне поверил в эту дикую историю с заговором. Коробейников умолк, Яков молча подождал, не добавит ли он к своему объяснению то, что он хотел услышать и не услышав, решил, что и это уже не важно. Все уже было неважно, жизнь изменилась, снова сделав крутой вираж и расставаться с Коробейников не по хорошему, было неправильно. Выражение лица Антона Андреевича разглядеть было сложно, но когда Штольман все же подобрал слова, услышал короткий, облегченный вздох. - Мы все совершаем ошибки Антон Андреевич и,…святых нет. Кто старое помянет, тому глаз вон… - А кто забудет, тому оба – видимо, неосознанно вырвалось у Антона Андреевича, и по тону можно было догадаться, что груз с души Коробейникова, упал. Больше они ни о чем поговорить не успели – явился Миронов, а затем прилетела Анна. - Второй час, вещи грузить пора – тихо проговорил Ульяшин и Яков понял, что все это время он молчал, видимо, потому, что решил не мешать. Он взглянул на Ульяшина – тот о чем-то глубоко задумавшись, смотрел на экипаж, Штольман понимал, что такой поворот судьбы был для него неожиданным и сейчас, когда обратного пути уже не было, тот терзался размышлениями о своем будущем. Яков тронул его за плечо и тихо проговорил, внимательно глядя ему в лицо: - Вы не беспокойтесь, я…не стану эксплуатировать вас вечно…максимум две-три недели, пока все не устроится, а после…мы все решим. Ульяшин удивленно взглянул ему в глаза и Яков улыбнулся: - Все будет хорошо, позже обговорим, времени нет. *** Вещи, на удивление, сложились быстро И Яков, уже запирая дверь, сказал стоящему рядом Миронову: - Петр Иванович, я попрошу вас, ключ передайте Александру Петровичу, странно, что он так и не появился. На этот раз ключ легко повернулся, замок щелкнул и вкладывая ключ в ладонь Миронова, Яков добавил: - Передайте ему мою благодарность…за все. Миронов кивнул, Яков еще раз окинул взглядом дом, в котором за такой короткий срок произошло столько разных событий и, уже совершенно легко сошел с крыльца. Едва он опустился рядом с Анной, как тонкие пальцы мгновенно нашли его руку и он, уже легко и привычно прикоснувшись губами к ее виску, тихо проговорил: - Все будет хорошо. - Я знаю – отозвалась она и добавила чуть слышно – я снова забыла перчатки, растяпа. - Купим новые, ты…не успеешь замерзнуть – услышала Анна над своим ухом, взглянула перед собой, поймала странный, чуть растерянный взгляд дяди и поняла, что не заметила, как он оказался в экипаже. Штольман кашлянул и заговорил с Петром Ивановичем о Петербурге, Ульяшин на облучке неожиданно лихо свистнул и экипаж плавно выехал со двора. Штольман так и говорил о чем-то с дядей, не забывая при этом поглаживать ее ладонь, и взгляд скользнул вдоль улицы. Мимо проплывали знакомые с детства места, с неба медленно летел снег, и чувство пришло странное – нечто среднее между растерянностью и горечью. Перед глазами неожиданно все поплыло и свет редких фонарей превратился в расплывчатые, неясные пятна. Пальцы дрогнули и Яков рядом мгновенно шевельнулся, теплая ладонь потянула ее к себе и она услышала тихое и обеспокоенное: - Что такое? - Ничего…просто снежинка…в глаз попала – отвернувшись в сторону ответила она, как ей показалось, вполне твердым тоном, но голос подвел и последние слова он не услышал. - Аннетт, не грусти…скоро тебя ждет столько сюрпризов, что грустить будет не о чем, поверь – вылетело у Петра Ивановича, но взглянув на Штольмана, он прикусил язык. Анна упорно не оборачивалась, Штольман так и не выпустил ее руку и, глядя на все это, Петру Ивановичу стало неимоверно грустно, однако он собрался и произнес, вполоборота обернувшись к Ульяшину: - Мы не опаздываем ли, Сергей Иванович? Тот, не оборачиваясь, ответил, что времени еще есть с запасом и Петр Иванович продолжил беседу, хотя сидеть таким образом было не слишком удобно. Позади послышалось некое движение, шепот и Петр Иванович с удовлетворением подумал о том, что Штольман справится. Ему было понятно состояние Анны, учитывая то, что произошло утром, ранее и вообще за последние три недели. Было бы странно, если бы сейчас она чувствовала себя абсолютно счастливой, но то, что сейчас рядом с ней был тот, ради кого она поступилась многим – решало все. – Она сама выбрала это счастье и все устроится – пришла уже странно светлая мысль, и Миронов обернулся, не в силах больше сидеть подобным образом. Как он и думал, Штольман справился. Это худое, болезненно бледное счастье его племянницы едва заметно улыбалось, держа обе руки Анны в своих ладонях и глядя в пол, Анна прикрыв глаза, привалилась к его плечу и Миронов, наблюдая все это, удовлетворенно улыбнулся – до вокзала оставалось ехать не более пяти минут. Состав, как ни странно, прибыл вовремя, вздохнул устало и тяжело и клубы пара разлились по перрону. Из дверей первого вагона выскочил носильщик, за пару минут унес вещи и Петр Иванович, наблюдая за ним, подумал о том, что непременно надо будет прокатиться первым классом этого нового экспресса. Он понял, что обслуживание и комфорт в этом составе на высоте еще на вокзале, судя по поведению кассира – продажа билетов такой классности и за такую цену была, видимо, для затонской кассы, событием. Снег полетел плотнее и гуще, поднялся ветерок, грозящий через некоторое время обратиться в метель, Петр Иванович поднял воротник и, подступив ближе к Штольману, Анне и Ульяшину, все же не удержался: - Я зайду…осмотрюсь, прослежу, не попутали ли чего…- все трое несколько удивленно переглянулись, Штольман тонко улыбнулся и кивнул: - Конечно, Петр Иванович…проследите…только не забудьте – стоянка семь минут. Петр Иванович уловил насмешливые нотки в этом « проследите», но решил не обращать внимания и поспешил вслед за носильщиком, подхватившим уже мелкие вещи, не предназначенные для багажного вагона. Осматривая то, что он тотчас, при первом взгляде, окрестил номером, Петр Иванович лишь укрепился в мысли о том, что непременно как нибудь проедется именно первым классом этого состава. Три комнаты этого « купе» могли поспорить комфортом с иными квартирами в Петербурге, но особое восхищение у него вызвала маленькая, аккуратная ванная комнатка – А ведь можем, когда хотим – пришла странно веселая мысль, он спохватился о времени, пошел к выходу, внезапно вспомнил о том, что сказал Виктор и выругался вслух, уже выскакивая на перрон. Ветер заметался сильнее, смешивая снег с паровозным паром и сквозь эту странную, кружащуюся пелену, Петр Иванович разглядел, что Миронов старший уже здесь. Анна о чем-то тихо говорила с ним, Штольман стоял чуть дальше с курившим Ульяшиным и Петр Иванович, порадовавшись тому, что брат все же смог придти, подошел к Штольману. - Ну, доложу я вам, это нечто, жаль, что пробный выезд, да за такую красоту никаких денег не жаль. – услышал Штольман и обернулся – на лице Петра Ивановича было написано явное удовольствие и взглянув на состав Яков только сейчас понял, что это не обычный московский. Миронов встретил его удивленный взгляд и пояснил: - Да нам днем все объяснили – обкатывают сибирский экспресс, года через четыре только постоянные пойдут, сейчас раз в месяц пускают и только до Москвы. - Вот как и что же…- что именно сказал Штольман, Миронов уже не услышал – неожиданно звонкий гудок перекрыл все иные звуки и клубы пара снова окутали перрон. - Господа, через две минуты отправляемся – прозвучал чей-то незнакомый голос, Штольман шагнул к Анне, Виктор Иванович Миронов взглянул ему в глаза каким-то неожиданно больным взглядом и Яков отчего –то подумал, что Анна похожа на своего отца. - Приезжай, ты обещал – услышал он вполне спокойный тон Анны и протянул Миронову ладонь: - Я так понимаю, встречу вы уже назначили…ждем вас в любое время. Виктор Иванович, молча, пожал ему руку, отпустил и, хотел было что-то сказать, но второй гудок снова прорезал ночную тишину, и говорить стало уже некогда. Они наспех попрощались с Петром Ивановичем, Ульяшин уже вошел в вагон и Яков почувствовал, как плечо Анны под его рукой дрогнуло, она обернулась, коротким, отчаянным жестом, взмахнула рукой, и он постарался мягко, но настойчиво, быстрее завести ее в вагон. Они вошли, стало тихо, тепло и дверь позади захлопнулась, отрезав их от снега, холодного ветра и прошлого – светлого, темного, забавного, трагического, но прошлого. *** Первый день весны означал ее приход лишь по календарю – это Анна поняла с самого утра, едва выглянув в окно. За окном светило солнце, но она уже знала, что в этом городе вид из окна и то, что есть на самом деле – далеко не одно и то же. Взгляд скользнул по знакомому уже парку, заснеженной ограде и остановился на том, что было ближе, ветки чуть стукнули в стекло, пригнувшись от порыва ветра, но нахохлившиеся серыми шарами воробьи, остались на месте и судя по их маленьким, словно слегка подмороженным фигуркам, было понятно, что на дворе не потеплело. Абунасыра, которого в обиходе называли просто Насыр, она обнаружила внизу, в гостиной, он мгновенно поднялся ей навстречу, объяснил, что Яков Платонович « с товарищем» рано уехали, был курьер, ехать надо было срочно, но они обещали вернуться к обеду. Выслушав это немного нервное объяснение, она постаралась взять себя в руки, не позволив беспокойству подступить тотчас, а прислушалась к себе. С некоторых пор она научилась держать себя в руках, профессор М. оказался человеком широких взглядов, не любопытствовал относительно ее дара, но визиты его оказались весьма полезны. Она избавилась от страха темноты и научилась контролировать свои эмоции. Теперь, прежде чем беспокойно метаться в отсутствии Штольмана, она прислушивалась к себе и душевное равновесие возвращалось. На этот раз она поступила ровно также и через десять минут уже чувствовала себя гораздо лучше. Ей было чем заняться, она спокойно позавтракала, отправилась в библиотеку и принялась за переводы для академии. Эту нехитрую работу профессор предложил на третьей встрече и Анна согласилась без раздумий – статьи были интересными сами по себе и она увлеклась этим занятием не на шутку. К обеду вернулись Штольман с Ульяшиным, Яков вручил ей два билета на премьеру пьесы о которой уже шумели газеты, а затем осторожно объяснил, что до спектакля ему нужно встретиться с Варфоломеевым. Теперь он не скрывал от нее своих планов и, хотя эта новость обеспокоила, она знала, что отказаться от этой встречи он не может. Они долго препирались относительно того, поедет ли она с ним и прогуляется по парку перед спектаклем или будет ждать дома, и все же, она оказалась упрямей. Анна улыбнулась, вспоминая обо всем этом, перешла мостовую и оказалась в парке. Здесь, за последние полтора месяца, они бывали не однажды и она неспешно пошла по знакомой аллее, любуясь чисто выметенными дорожками, заснеженными деревьями и воробьями, бодро снующими по парковым кустам. Погода оказалась лучше, чем ей показалось утром – весна не пришла, но и мороз отступил тоже. Сапожки без морозного скрипа ступали по дорожке, на душе было легко, и она откуда-то знала, что этот визит не принесет вреда. Аллея свернула, уводя ее все дальше, впереди уже показалась знакомая площадка перед церковью и Анна словно вернулась в недавнее прошлое. Первые десять дней в Петербурге пролетели, как один день. И он не был легким и простым. Все оказалось сложнее, чем виделось. Дорогу до дома она помнила плохо – помнила лишь холод, снег и ветер. Все, произошедшее за последние недели, наконец, отозвалось через пару часов после отъезда. Под утро ее начали мучить кошмары, картинки прошлого налетали одна на другую, не успевая сменить друг друга настолько моментально и страшно, словно город, не желавший ее отпускать – мстил вдогонку. Она забылась странным, тяжелым сном уже в утренних сумерках и ясно осознала себя уже перед крыльцом. Она узнала этот двор, высокую кованую ограду, стрельчатые окна особняка тоже казались смутно знакомыми и внезапно подступило спокойствие, некое странное спокойствие, такое, будто с того момента, как она не слишком твердо ступила на первую ступеньку крыльца – началась новая, лучшая жизнь. Эта уверенность в том, что теперь слова Штольмана наконец таки сбудутся и « все будет хорошо» пришло извне, как некое послание свыше и позволило измученному сознанию отдохнуть. Она не помнила, как оказалась в спальне и в постели, помнила только, что ей хотелось спать. Лечь и уснуть в тишине, тепле и покое. Приходили и уходили какие-то люди, о чем-то говорили, но голоса их ни были трагическими или обеспокоенными. Беспокойно звучал лишь один голос, но его тон не был больным или отчаянным и то, что он звучал постоянно, лишь подтверждало эту странную уверенность. Через три дня эта странная, необъяснимая передышка закончилась и пришел черед сюрпризов, обещанных дядей Петром. Особнячок на набережной при ближайшем рассмотрении действительно оказался знакомым – эти высокие, стрельчатые окна – одно из них она ясно помнила и хотя двор сейчас, в снегу, выглядел иначе, не узнать это место было невозможно. Кроме Ульяшина, который, как Анна поняла, был здесь неотлучно, в доме было еще двое – симпатичная, интеллигентная пожилая дама и неопределенного возраста татарин, который занимался тем, чем обычно в их затонском доме занимался Григорий. Даму звали Калерия Львовна и Анна быстро нашла с ней общий язык. С человеком по имени Абдулнасыр, дело обстояло сложнее – он был немногословен, отлично говорил на русском, выполнял все, что требовалось без лишних слов и Анне через пару дней внимательных наблюдений, стало казаться, что он чем-то обязан Штольману. Спрашивать об этом она не решалась, но судя по некоему странному благоговению, исходящему от Насыра, едва Штольман переступал порог, это было ясно и без расспросов. На четвертый день все ушло, словно ничего и не было и началась новая, но странная жизнь. Штольман вел себя странно. Она не сразу поняла, в чем дело, но время шло, а ничего не менялось. Он приходил в спальню, когда она уже спала, а утром его уже не было. Возвращались они с Ульяшиным к обеду и судя по нервному, бледному лицу Якова, было понятно, что визиты в клинику были непростыми. Подступиться к Штольману было невозможно – он либо отшучивался, либо говорил, что все в порядке и немедленно находил себе занятие, задействуя Ульяшина. Тот был в доме постоянно и Анна, в какой-то момент пожалела о том, что он здесь. Она никак не могла понять, в чем дело и только дядя Петр, явившийся к ним через неделю, объяснил ей все. - Оставь его…он просто выбит из колеи, да и неважно себя чувствует. Ты же знаешь характер…должна знать…оставь. Все успокоится, поверь. Просто подожди. Он уехал, по каким-то неотложным делам, она долго думала над его словами, было обидно, но, видимо, дядя был прав, нужно было ждать. Это было непросто и с каждым днем беспокойство усиливалось, Штольман не менялся и однажды она бросила переводы, ибо буквы уже не складывались в слова и для того, чтобы хоть как-то отогнать грустные мысли, отправилась обследовать дом. За эти странные дни она ни разу не обошла его целиком, Яков был не в том состоянии, чтобы проводить экскурсии и каждое утро она потихоньку узнавала все сама. В тот странный день было особенно неспокойно и слова дяди Петра уже не казались правильными и мудрыми – Штольман не появился и к обеду, хотя в последние дни возвращался из клиники уже не таким бледным и раздраженным. Мысли были грустными и обрывочными, и она сама не поняла, каким образом оказалась в маленьком коридорчике у черного хода. Здесь она не была никогда и лишь сейчас разглядела еще один маленький, узкий коридорчик. В конце коридорчика в полумраке виделась высокая дубовая дверь с красивым витражным оконцем наверху. из этого веселого, разноцветного оконца лился свет, беспокойные мысли ушли, уступив место интересу и она толкнула дверь. Дверь оказалась заперта, взгляд скользнул по окружающему пространству и высоко, почти у самого верхнего угла двери, она увидела висящий на крючке ключ. Дотянуться было непросто, но у нее получилось – кончики пальцев толкнули ключ вверх, он сорвался и со звоном упал под ноги. Открыть дверь оказалось несложно, ключ повернулся легко и Анна, не без трепета толкнула дверь. Она открылась со страшным скрипом, в лицо повеяло прохладой, запахом пыли и сухой земли. Анна переступила через высокий порог и замерла – перед ней было что-то очень знакомое – большое, просторное помещение, сплошь состоящее из воздуха, стекла и света. Сквозь подернутую морозным узором стеклянную крышу лился солнечный свет, и воспоминание пришло так ярко, что она пошатнулась – милое детское личико с огромными, прозрачными глазенками и тонкий голосок, сказавший первое слово забавным не то вопросительным, не то утверждающим тоном – Папа… Она обвела взглядом оранжерею – все было запущено настолько, что это место вызывало дрожь. Сухие ветки розовых кустов, высохшая до трещин земля в кадках и опутавшая все вокруг паутина. Когда-то, кто-то ухаживал за всем – на глухой стене у двери были аккуратно развешены леечки и садовые инструменты, но и они были покрыты толстым слоем пыли. Стало не по себе, она шагнула вперед, и внезапно подступили слезы – все было не так, как виделось когда-то. По спине пробежал холодок, она неосознанно обхватила плечи руками и взглянула вверх – там, наверху, светило солнце, но это не радовало. Она погрузилась в свои мысли, не услышав ни скрипа двери, ни шагов за спиной и поняла, что он пришел, лишь ощутив его дыхание – короткое и взволнованное – он стоял за спиной и молчал. Слезы так и не пролились, Штольман позади не шелохнулся и у нее совершенно неосознанно вылетело: - Я видела это во сне…но теперь я уже не знаю, сбудется ли это…мне следует уехать? Она ужаснулась тому, что сказала, но больше ничего сказать не успела. Его руки внезапно крепко прижали ее к себе, скользнули по телу, и она услышала возле своего уха горячее и прерывистое: - Прости…прости меня…я идиот…просто все было сложно…ты моя…теперь все – он, видимо, плохо понимал, что говорит и она мгновенно поняла, что дядя был прав, прав и все, что она надумала себе, наконец ушло, ушло и больше не вернется. Она обернулась и, увидев его лицо, едва не задохнулась от облегчения – он смотрел уже так однажды. Тогда, в парке Гребневых, когда она сказала ему о том, что отказала князю, тогда в его глазах плеснулась недоверчивая, осторожная радость и он переспросил странным, неуверенным тоном – « Отказали?». Сейчас взгляд был похож, но не уверен он был в себе. Однако чувство, охватившее ее, было тем же – жалость и нежность, но теперь она могла позволить себе то, чего не могла тогда. Она осторожно потянулась, коснулась губами его губ и этот поцелуй был чем-то особенным, таким, какого не бывало прежде и когда дыхания стало уже не хватать, Штольман пошатнулся. Беспокойство вернулось мгновенно и у нее снова, неосознанно вылетело: - Что такое, тебе нехорошо? Он мгновение вглядывался в ее глаза, и в его взгляде было столько нежности, восхищения и любви, что она закрыла глаза и услышала уже совсем близко от своих губ: - Нет…мне хорошо…хотя я этого не заслужил – и ответить что-то уже не успела. А на следующий день их посетил неожиданный гость и его приезд странным образом совпал с тем, к чему она совсем не была готова. Дядюшка приехал днем, вел себя странно и когда вернулся Яков, они о чем-то долго беседовали, запершись в кабинете. Наконец, они вышли, выглядели так, словно мальчишки, затеявшие некую проказу, но вскоре взяли себя в руки, отшутились от ее вопросов и через час Яков предложил прогуляться. Она со вчерашнего вечера ощущала себя совершенно иначе, чем прежде и легко согласилась, не обращая внимания на дядины странные шутки о том, что он их непременно ждет к ужину. Было тихо, с неба медленно летел снег, также как в ту последнюю ночь, в Затонске и пока они молча шли по парку, к ней вернулись грустные воспоминания. Штольман рядом молчал, после вчерашней сцены в оранжерее он мало о чем говорил, но его обещание о том, что все изменится завтра, она помнила и ждала объяснений. Однако аллея закончилась маленькой площадью, перед которой высилась уже знакомая, красивая церковь, Штольман потянул ее за собой и уже на крыльце сообщил о цели посещения этого места. Тогда она на мгновение потеряла дар речи, но довольно быстро пришла в себя и поняла, что иначе просто и быть не могло и стало понятно, о чем он говорил накануне. Все в их истории было неясным, запутанным и сложным, и теперь Яков решил проблему легко и просто – договорившись об этом странном, вечернем, почти что тайном, венчании. Церемония не заняла много времени и Анна, взглядывая время от времени в задумчивое лицо Штольмана, понимала, что все это сделано лишь ради нее – он, похоже, и не вслушивался в то, о чем говорил священник и очнулся лишь тогда, когда тот предложил обменяться кольцами. Однако с того момента он уже не был задумчив и его губы коснулись ее губ осознанно и легко. Как только они вышли на крыльцо, его руки скользнули ей за спину, и она ахнула, увидев перед собой его лицо. Она никогда прежде не видела его таким – легким, спокойным и необыкновенно довольным. Это было очень похоже на то, что было, когда они выбрались к выходу из подземелья в тот трагический день, за полчаса до кошмара у колодца. Но на этот раз, он не сказал ни слова – он просто вглядывался в ее глаза и она утонула в этом любящем, чуть ироничном, восхищенном взгляде, а затем его губы уже совсем не легко коснулись ее губ, мир закружился и словно исчез в этом нежном, любящем и страстном. Яков отпустил ее, засмеялся тихим, уже знакомым смехом, помог ей спуститься с крыльца и, крепко взяв под локоть, позволил себе пошутить: - Ну вот…теперь мы где-то там…в списках. Она так и не смогла тогда ответить ему, все еще находясь под впечатлением от того, что произошло только что, а его тон изменился, посерьезнел, и весь путь до дома она слушала его немного сбивчивый и немного нервный рассказ о прошлом и настоящем. Никаких страшных подробностей она не услышала, история была непростой и драматичной и закончилась несколько нервным тоном уже у ворот ограды. Он замолчал и она, словно почувствовала его некое ожидающее напряжение. Чего он ждал от нее, она не знала и по сей день, да ей и не нужно было это. Для него такие откровения и без того дались тяжело и зная его, она оценила эту откровенность. Пальцы чуть задрожали, подступило знакомое, заставившее дрогнуть губы чувство, но в такой день она не могла себе позволить все испортить. Теперь она знала, что он позволит ей пожалеть себя так, как она того захочет, но не сейчас. Сейчас нужно было совсем иное. Она взглянула на верхние окна особняка, нашла знакомое окно и тихо проговорила ему: - Тогда, в Затонске, я видела это…поздняя осень, это окно и парк…но малыш проснулся и видение ушло… И тогда ее слова сделали то, что задумывалось – он забыл о том, о чем говорил только что, о своих, одному ему известных сомнениях и опасениях - в глазах мелькнуло изумление и восхищение,- Видела? - каким-то неопределимым тоном произнес он уже близко. Его губы уже нежно и неторопливо коснулись ее губ и, на какое-то время окружающий мир снова перестал существовать. Они даже не услышали шагов и только голос, звучащий по доброму иронично, вернул их на землю: - Прошу прощения, мои поздравления…но мы устали ждать, Аннетт, дорогая моя, Яков Платонович, пойдемте, мы с Сергеем Ивановичем с ума сойдем в ожидании ужина…ну право слово… А потом был ужин, праздничный и великолепный – легкий, веселый, чем-то напоминавший рождество и именины вместе взятые. Никто не вспоминал недавнее и не потому, что старался этого не делать, а просто так вышло – они все словно забыли о том, что произошло тогда и обсуждали то, что случилось после. Дядюшка весело и иронично подтрунивал над Анной, представляя в лицах это странное венчание, Штольман иногда поддерживал его, и у Анны закралось подозрение, что дядюшка знал обо всем заранее и его визит не совпадение и не случайность. После прощальных поздравлений все разошлись, и они поднялись наверх. Эта спальня, к которой Анна уже привыкла, сегодня выглядела иначе – все сверкало чистотой, свежестью и еще с порога, едва открыв дверь, она уловила тонкий цветочный аромат. Где Штольман раздобыл белые розы в январе, и чего ему это стоило, он так и не признался, но тогда это поразило воображение. На столике у окна стояла узкая, высокая ваза в которой была лишь одна роза и Анна откуда-то знала, что этот цветок предназначался только для нее. Она подошла и коснулась кончиками пальцев нежных, белых лепестков, не думая ни о чем. Позади закрываясь, скрипнула дверь, послышались осторожные, быстрые шаги и теплые губы коснулись плеча. Она откинула голову ему на плечо и у нее вылетело: - Где ты это взял?! Но ответа она не услышала, а через мгновение уже забыла о том, о чем спрашивала – горячие руки заскользили по телу, губы быстро и легко касались кожи, и когда она почувствовала, как его пальцы ловко и быстро расстегивают крючки на платье, сознание начало затуманиваться. Он легким, неторопливым движением сдвинул с плеч тонкую ткань, платье легко соскользнуло на пол, и она обернулась. Руки сами взлетели к его лицу и она снова, как уже было однажды, уловила в его взгляде помимо восхищения, нежности и любви нечто темное, темное настолько, что цвет его глаз стало сложно определить. Это темное – страстное и нежное мгновенно отозвалось в ней тем же, она потянулась к нему, и этот поцелуй был чем-то другим, таким, какого не было прежде. Его руки медленно и осторожно снимали с нее все, что мешало, она, осмелев, расстегнула пуговки на его сорочке, пальцы потянули тонкую ткань и скользнули по горячей коже. Он прижал ее к себе, не отпуская ее губы и медленно, словно в неком странном и страстном танце, шаг за шагом, дошел до постели, не выпуская ее из рук ни на мгновение. Она так и не уловила, когда с них слетело все остальное, его губы так же медленно и осторожно касались кожи, обжигая и путая сознание, с губ слетело нечто бессвязное и трепетное, обратившееся в тихий, глубокий стон и его осторожность сменилось иным – страстным и нетерпеливым. И снова мир замкнулся на одном, единственном человеке, его губах и руках, мир качнулся, поплыл и ускользающее в темном и страстном сумраке сознание, улавливало лишь горячий шепот и откликалось на каждое движение, прикосновение и звук, а затем мир рассыпался звездным фейерверком так остро и ликующе, как никогда прежде. *** - И где же ты взял это, зимой?! – услышала она чей-то весьма пораженный возглас и очнулась от воспоминаний – мимо проходящая пара остановилась. Барышня, тоненькая и нежная с изумленным выражением заглядывала в лицо симпатичного морского офицера, что-то прячущего под шинель. - Пусть там побудет, холодно, иначе погибнет, пойдем…я позже объясню, не волнуйся, ничего противозаконного – с усмешкой ответил офицер и Анна невольно улыбнулась, услышав некие знакомые, насмешливые нотки. Эти двое пошли дальше по аллее, Анна обернулась и пошла в противоположную сторону. за эти дни она не раз слышала подобный тон от Штольмана и уже на следующий день после той необыкновенной ночи еще раз подумала о том, что судьба свела их не случайно – они понимали друг друга без слов и ирония, звучащая то и дело по разным поводам, тоже помогала лучше понять друг друга и пережить некие мелкие непонятности. Они, наконец, привыкли к тому, что не расставались ни днем, ни ночью. Для Штольмана это оказалось сложнее, но через пару недель все устроилось. Дядя ли был тому причиной или вечное присутствие Ульяшина, но эти дни они пережили спокойно. Он не изменился ни на йоту, не стал проще или легче, она так и не смогла добиться от него, куда теперь они с Ульяшиным отлучаются по полдня, и вскоре поняла, что пытать его о чем-то, о чем он говорить не хочет, дело бесполезное и ни к чему. Она чувствовала, что с ним все хорошо, ни видения, ни вещие сны ее больше не беспокоили и, до сегодняшнего дня все шло своим чередом. Теперь она точно знала, что ее последнее видение перед отъездом было вещим, но сказать об этом Штольману не успела – то не было подходящего времени, то место казалось неподходящим, она отложила это объяснение на этот вечер, но визит курьера спутал все планы. То, что этот курьер от Варфоломеева, Яков сказал тотчас, зная о ее упрямом любопытстве и, видимо, решив, что ссориться не стоит. То, что он приобрел билеты в театр тоже говорили о том же и отчего-то ей стало неспокойно. Она время от времени взглядывала ему в лицо и это задумчивое. обращенное в себя выражение несколько беспокоило. он ни о чем больше не говорил, она решила, что не станет настаивать на объяснении, но настояла на том, чтобы поехать вместе. Взгляд скользнул по маковке заснеженной церкви, по перекрестку, на котором уже суетились фонарщики и Анна поежилась – с того момента, как за Штольманом захлопнулась дверь совершенно непримечательного, углового дома, прошло уже минимум сорок минут.- « Это не займет много времени». – вспомнила она его уверенный, спокойный тон и ноги сами понесли в обратную сторону. Яков вышел на высокое крыльцо и с облегчением услышал, как за спиной тихо закрылась дверь. Разговор действительно оказался не длинным, но занял чуть больше времени, чем он ожидал. Дело о котором поведал Варфоломеев обещало быть сложным, но интересным и мысли уже закрутились, просчитывая варианты дальнейших действий. Взгляд скользнул через мостовую в сторону парка – аллея была пуста, лишь двое прохожих неспешно вышли за ворота и свернули в сторону проспекта. Солнце уже ушло, но небо еще светилось чем-то туманно розовым и уже зажженные фонари смотрелись в этом, уже не дневном, но еще и не вечернем, странными, ненужными пятнами света. Словно напомнив о том, что скоро вечер, пролетел легкий ветерок, Штольман поежился и, спускаясь с крыльца, вынул перчатки, мгновение подумал о том, стоит ли надевать их, чья-то тень заслонила свет, и мгновенно подступившее воспоминание стукнуло в висок беспокойством. Яков вскинул взгляд – мимо прошел дворник, тяжело и неспешно ступая, взгляд скользнул дальше, снова не заметил на аллее знакомой фигурки и, небрежно засунув перчатки в карман, Яков шагнул к мостовой. За те полтора месяца, что прошли с того момента, как за ними захлопнулась дверь вагона на вокзале Затонска, произошло немало. Уже тогда, ночью, он понял, что спешили они не напрасно – то, о чем предупреждал Милц, произошло раньше, чем он мог себе представить. Под утро Анна заметалась, заговорила во сне и он, слушая то, о чем она говорила, словно заново пережил всю их странную и запутанную историю. Уже на перроне он едва успел ее подхватить, Ульяшину пришлось буквально на руках донести ее до экипажа и успокоилась Анна уже дома. Три дня она пребывала в неком странном, бодрствующем забытьи, профессор успокоил его, объяснив в чем дело, а затем наступили сложные и не менее странные дни. Все изменилось настолько быстро и круто, что он не сразу смог войти в эту новую жизнь. Этот дом, напоминавший о многом, прислуга, без которой оказалось, не обойтись, суета и беспокойство первых, нервных дней выбили из колеи. Поездки в клинику тоже не доставляли удовольствия, Милц опасался не напрасно, все было непросто и лишь присутствие Ульяшина, который на удивление тактично и к месту всегда оказывался под рукой, помогло удержать все под контролем. Именно он предложил поселить прислугу в отдельно стоящий флигель и о странном статусе Анны не догадался никто. Почти две недели пролетели в суете и беспокойстве – визиты доктора, поездки в клинику, собственная болезненность и недомогание Анны – все это сыграло странную роль. Когда Анне стало лучше, он все чаще ловил на себе ее обеспокоенный взгляд, но старался этого не замечать. Он приходил, когда она уже спала, и уходил до того, как она просыпалась. С венчанием он решил не затягивать еще ночью, в поезде, когда Анна поначалу уснула, выбившись из сил, но судьба снова внесла свои коррективы, а потом он и сам решил отложить все до того момента, как они оба окончательно не придут в себя. Почему он решил именно так, он и сам не мог себе объяснить и понял, почему лишь утром, после всего. В то утро он проснулся поздно, взглянул на часы, не удивился и, вспомнив о том, когда они уснули, усмехнулся, что еще не вечер. Эта ночь все прояснила ему о себе самом. Он тянул с венчанием сам себе не отдавая отчета в том, что неосознанно ждал этой ночи. Ночи, когда они смогут позволить себе все, что угодно, не опасаясь за собственные силы. Накануне, суровый доктор в клинике объявил о том, что теперь он доволен, сняв, наконец, эту, обрыдшую до зубовного скрежета, повязку и они с Ульяшиным заехали на телеграф, отбили текст Петру Ивановичу о предстоящем торжестве, заехали в церковь, а когда он вернулся домой, произошло нечто, уверившее в том, что теперь он все сделал вовремя и одновременно вызвавшее чувство вины за свою рефлексию. Он отправил Ульяшина с ответственной миссией, забрать заказ в оранжерее князя Урматова, а сам в прекрасном расположении духа, вошел в дом, размышляя о том, сказать ли Анне о том, что он задумал или поставить ее перед фактом, устроив сюрприз. Он скинул пальто и прошел в библиотеку, ожидая увидеть ее там, однако там было пусто. Ее не было ни в гостиной, ни в столовой, ни в спальне, в душе уже шевельнулось беспокойство, но явившаяся из кухни Калерия Львовна рассеяла его, объяснив, где искать пропажу. Это место было не самым любимым и весьма неожиданным, Калерия Львовна смотрела как-то неодобрительно и он, уже не ощущая себя так легко, как пять минут назад, отправился на поиски, он прошел к черному ходу, свернул в маленький, тупиковый коридорчик и толкнул скрипнувшую дверь. В лицо пахнуло прохладой, затхлостью и запахом сухой земли, он взглянул вперед и увидел Анну. Она отчего-то не обернулась на звук – руки зябко обхватывали плечи, но она упорно смотрела куда-то вверх, словно пытаясь что-то разглядеть в непрозрачном, схваченном морозом, стекле. Что-то в ее фигурке было трагическим – она, очевидно, задумалась о чем-то настолько, что не услышала ни скрип двери, ни его шагов за спиной. Он подошел совсем близко, но, не зная, что предпринять, чувствуя, что что-то не так, замер, едва не дыша ей в затылок. Она шевельнулась и он услышал ее тихое и словно обращенное в себя: - Я видела это место во сне…но теперь я уже не знаю…сбудется ли это…что с тобой происходит? Мне…следует уехать? И тогда, услышав это тихое и горькое, он понял, что разбираясь в себе, повел себя по отношению к ней недостойно и невнимательно. Чувство вины обдало горячей волной так, что загорелись уши, но руки, словно сами по себе, уже скользнули по тонкой фигурке, прижимая ее, а губы, касаясь маленького розового уха и обжигаясь от этого касания, зашептали слова извинения. Он отчего – то плохо помнил, что именно говорил тогда, помнил только, как она резко обернулась и в ее широко распахнувшихся глазах вспыхнуло такое облегчение, что чувство вины улетучилось, уступив место совсем иному. Она потянулась к нему и он, чувствуя, как ее губы отвечают ему, впервые ощутил, как закружилась голова. Анна моментально отпустила его и он, открыв глаза, встретил ее испуганный и беспокойный взгляд. - Что такое, тебе нехорошо? – услышал он, и снова коснувшись губами ее губ, ответил несколько косноязычно: - Нет…мне хорошо…хотя я этого…не заслужил. Ее губы шевельнулись в желании что-то ответить, но ему уже было не до этого – пальцы уже расстегнули пуговки на вороте платья, губы скользнули вниз, чувствуя, как она уже летит навстречу, выгибаясь под его руками и только тихий, глубокий стон, который все же смогло уловить меркнущее в страстном тумане сознание, привел его в чувство. Ее пальчики еще удерживали его за шею, но он смог открыть глаза и тихо проговорить, вглядываясь в ее личико: - Прости меня…завтра…я обещаю тебе, все будет иначе… Ее глаза распахнулись, изумленно вглядываясь в его глаза и первое, что она спросила, рассмешило: - Почему…завтра? Он засмеялся, прижал ее голову к своему плечу и ответил серьезно, насколько вышло: - Ты можешь потерпеть? Я…прошу тебя. А потом, на следующий день, было все, как он себе намечтал. Правда, рассказать о прошлом и настоящем, и объяснить все, он решился уже после венчания, но, похоже было на то, что Анне было все равно – она восприняла все совершенно спокойно и сама попыталась его успокоить, сменив тему и этим растрогав настолько, что он сам от себя не ожидал. А потом была ночь. Он честно пытался все делать так, чтобы это было красиво – медленно и осторожно, но когда она зашептала, горячо и быстро, а ее руки заскользили безо всякого смущения и стыда, осторожность испарилась, исчезла, едва сознание уловило то, чего ждало – тихий, глубокий и страстный стон и этот звук, сводящий с ума, сдвинул и опрокинул остатки осторожности. Страсть качнула и понесла горячими, быстрыми волнами. Темными и стремительными и не осталось ничего, кроме этих нежных и страстных губ и рук, этого горячего шепота и стона и когда мир снова разлетелся искрящимся фейерверком, казалось, что восхитительней быть уже не может, но все оказалось иначе и уснули они уже, когда совсем рассвело. Под ногой что-то хрустнуло и Яков, очнувшись, взглянул под ноги – в размышлениях он оступился и шагнул на поребрик, покрытый тонкой ледяной крошкой. Он вскинул взгляд и в самом дальнем конце аллеи увидел знакомую фигурку. То, о чем он вспомнил только что, совершенно неосознанно перешагнув мостовую и площадь, вызвало странную, мгновенно пролетевшую, мысль - И на черта я взял эти билеты…- мысль показалась заманчивой и, уже шагая навстречу Анне, он подумал о том, что стоит предложить ей вернуться домой. Он знал, что она согласится и то, что он знал это, согрело не меньше, чем то, о чем он думал пять минут назад. Она летела ему навстречу и он прибавил шаг, уже различая ее восхищенное, обрадованное выражение лица. Анна влетела ему в руки и он, подхватив ее, не удержался от соблазна и закружил ее, затем поставил на ноги и, уже почти касаясь губ, тихо произнес то, что вылетело само: - Куда же ты так спешишь…разобьешься…и что я буду делать… Он еще услышал ее неосознанно вылетевшее и обеспокоенное: - Что так долго, что там… Но слушать уже не мог, как и отвечать, снова нашел ее губы, они шевельнулись в ответ и мир вокруг на некоторое время исчез и растворился в этом любящем, нежном и страстном одновременно. Солнце давно ушло, но темно не было, небо светилось странным, розовым, туманным светом и с этого странного, розового неба летел снег. Он опускался, медленно и торжественно кружась, засыпая все вокруг – деревья, скамьи, высокие, черные фигуры фонарей и осторожно опускался на плечи двух людей, стоящих на зимней аллее. Редкие прохожие шли мимо, иные бросали на них завистливые взгляды, но этим двоим, не было до окружающего мира никакого дела – они были одни со своей любовью – сложной и высокой, странной, как это туманное петербуржское небо, но чистой и светлой.