Крепость в Лихолесье

      Сумку Гэджу все-таки вернули. Почти со всем содержимым, которое оказалось несъедобным. А кинжал — нет.       Это было неприятно. Впрочем, Гэдж уже несколько раз терял свой заветный, подаренный Саруманом кинжал — там, в подземельях Дол Гулдура, и позже, в росгобельском лесу — и каждый раз думал, что лишился его безвозвратно. Но кинжал неизменно возвращался не иначе как неведомым чародейством, сначала благодаря гному, потом — эльфам… Вернётся ли он на этот раз благодаря оркам? Гэдж не знал, и боялся этого даже загадывать; жизнь его и так висела на волоске, и надо было думать пока не о кинжале, а о том, как бы этот тоненький волосок не оборвался в самый неподходящий момент…       Ухтару меж тем помогли подняться и перебраться из тесного и темного закута в основную пещеру, под одно из «окон», в которое просачивался сероватый дневной свет. Орк рухнул на деревянные нары — и лежал, полуприкрыв глаза, пристально наблюдая за приготовлениями, следя за Гэджем из-под набрякших век, точно опасался хоть на мгновение выпустить чужака из вида. Не доверял? Возможно… Я бы на его месте тоже не слишком-то доверял какому-то пришлому, приведенному под конвоем лекарю, который к тому же собирается оттяпать мне ногу, думал Гэдж. Впрочем, надо отдать Ухтару должное — он знал, что́ ему предстоит, и готовился встретить очередное уготованное ему страдание мужественно и безропотно. Шаухар пыталась подобраться поближе и даже быть чем-то полезной, но её живо оттерли в тёмный угол, чтобы не путалась под ногами, и она съежилась там, беспокойно крутя головой и посверкивая глазами, будто настороженная кошка.       Вокруг сбежались какие-то зеваки, но Гыргыт всех разогнал грозным рычанием и огромной, загнутой на конце железной кочергой. Страшные, как смерть, ворчащие старухи с горем пополам раздобыли свечи и старое тряпье, некая орчанка помоложе принесла котелок с водой и повесила его греться над костром. Откуда-то явилась красивая статная деваха, местами изящно задрапированная в рысью шкуру, мимоходом смерила жмущуюся в углу Шаухар презрительным взглядом, с сожалением посмотрела на Ухтара и неожиданно пожертвовала для повязок большую полотняную скатерть с вышивкой по краям — явно разбойничий трофей. Гыргыт, вполголоса раздавая указания, ходил обочь Гэджа кругами и мрачно помахивал устрашающей кочергой, суля всем, кто приблизится, пустить её в ход.       Гэдж выложил содержимое сумки на кусок относительно чистого полотна и разглядывал его (содержимое, а не полотно) со все возрастающим унынием. Он, в общем-то, рассчитывал только снять с Шаухар кожаные лубки, поэтому не захватил ничего лишнего, вместо этого набив сумку съестными припасами, которые, казалось ему тогда, орчанке были куда нужнее. И теперь в его распоряжении имелись ланцет, игла в небольшом клубке кетгута, по счастливой случайности оставшиеся с того дня, когда он зашивал Шаухар рану на ноге, щипцы и «вороний клюв» с длинными, загнутыми на концах лапками. Не было ни широкого секционного резака, ни ножей с закругленным лезвием, никакой самой захудалой пилы, ни даже простейших каутеров для прижигания… Впрочем, в качестве замены последним Гыргыт с готовностью предложил использовать кочергу.        — Лучше уж принеси нож, — сказал Гэдж. — Или металлическую ложку. Надо вообще-то только сосуды прижигать, а не всю рану целиком.       Ухтар, слышавший весь разговор, презрительно поморщился.       Что ж, приветствую твою ярую готовность побахвалиться несравненным умением переносить любую боль, язвительно подумал Гэдж. Ладно, не имеется каутеров — пустим в ход раскаленные щипцы, они тоже вполне сгодятся… Хотя этот живодерский способ остановки кровотечения ему не слишком-то нравился, не только потому, что сулил раненому дополнительные страдания, но и оттого, что обширные ожоги культи со всеми вытекающими на фоне лихорадки, общей слабости и угрозы распространения гангрены были совсем ни к чему. В Изенгарде Гэджу, помнится, уже доводилось отреза́ть размозженную кисть руки каменщику Заруху, и тогда удалось остановить кровотечение давящей повязкой из бычьего пузыря, да и Саруман с его советами был рядом… но колено — это не кисть руки, которую можно плотно перевязать и закрепить в положении выше сердца, кровотечение из подколенной жилы будет, пожалуй, куда сильнее… И что тогда? Придётся прижигать куда бо́льшую площадь, чем думалось поначалу? По-хорошему вообще хотелось бы остановить кровоток в сосуде ещё до́ того, как этот сосуд будет перерезан…       Какой же я дурень, с досадой сказал себе Гэдж.       «Один из перебитых сосудов кровит. — Чуть вытяни его вперед и перевяжи. Нитью из кетгута. Чтобы перестал кровить».       Это ведь на самом деле так просто — надо только крепко перевязать нужную жилу ниткой, и тогда она перестанет кровить. А если не только перевязать, но и как следует прошить при этом, кровотечения, вероятно, удастся избежать практически совсем. Только делать это надо перед тем, как начинать непосредственно удаление. Сначала — перевязать и прошить жилы, потом — резать. Да. Именно так.       Или все-таки без затей прижечь сосуды каленой кочергой? И дать Ухтару возможность вдоволь героически пострадать, а вместе с ним — и Шаухар, ведь он, кажется, ей не совсем безразличен? Вот и пусть оба от души помучаются, голубки!       Гэдж одёрнул себя: ну откуда такие паскудные, подленькие мыслишки? Мне-то, собственно, какое дело до этой козы Шаухар и её сердечных приязней? Я — лекарь, моя забота — облегчать страдания, а не умножать их… хотя порой и очень хочется…        — Найдётся у вас что-нибудь вроде макового настоя? — спросил он у Гыргыта. — Или будем вашего Ухтара веревками к столу привязывать? — Серный эфир, раздобытый Саруманом, здесь очень пригодился бы, но склянка с остатками снадобья осталась далеко, в изенгардском лазарете. Впрочем, с потаенным злорадством сказал себе Гэдж, в случае чего вполне можно будет обойтись и верёвками. Хотя, с другой стороны, вряд ли Гэджу сильно пойдёт на пользу, если этот незадачливый Ухтар помрёт от болевого шока прямо на столе под ланцетом не менее незадачливого лекаря.        — Есть кое-что получше, — проворчал Гыргыт. Он что-то коротко приказал подвернувшемуся юнцу, и тот принёс кожаную флягу с плотно пригнанной деревянной пробкой. Запах, источаемый зельем, скрывавшимся внутри фляги, никаких сомнений не оставлял — это был «напиток бесстрашия», причём какой-то невообразимой крепости: от одного только исходившего от него едкого, прошибающего до костей аромата волосы вставали дыбом.        — Откуда это у вас? — спросил Гэдж. И, в общем-то, понял, что ответа не получит, да и не сильно в нем нуждался: ясно было, что орки нашли где-то в подземелье колонию пещерных грибов, но вряд ли захотят делиться её местоположением с презренным «хазгом».       Гыргыт хмуро заметил:        — Какой ты, однако, любопытный, чужак, любишь лишние вопросы задавать… А любопытная рыбка первой в садок попадает, слыхал про такое?       Он нацедил несколько капель ядрёного снадобья в чашу с водой и дал Ухтару выпить. Зелье подействовало буквально через пару минут: дыхание раненого выровнялось, зрачки расширились, челюсть чуть отвисла, лицо размякло, и в глазах появилось расслабленно-отсутствующее стеклянное выражение.        — Это будет недолго, — ободряюще пообещал Гэдж Ухтару. «Надеюсь», — добавил он про себя. О том, что ему самому приходится делать подобное отсечение впервые, он благоразумно предпочёл умолчать.       Гыргыт наклонился к нему и ласково сказал на ухо:        — Смотри, если напортачишь, коновал, я тебе самому ногу по колено топором отрублю. Ты не воин, тебе без разницы, на одной ноге или на двух по жизни скакать.       Всё это звучало невероятно воодушевляюще.        — Если не хотите, чтобы я напортачил, будете делать все, как я скажу, — произнес Гэдж сквозь зубы. — Давайте ремни.       Он обращался к пожилой орчанке-лекарке, стоявшей по другую сторону ухтарова ложа. Два дюжих орка держали Ухтара за плечи, сбоку Гэджа караулил Гыргыт, сопел у него над ухом, где-то позади бродила сумасшедшая Лахшаа с кочергой в руке, что-то злобно бормотала под нос, и в этом бормотании угадывались слова «хазг» и «лат тышд», и Гэдж каждую секунду невольно ожидал, что старуха с размаху опустит кочергу ему на затылок — наверно, только присутствие Гыргыта её удерживало. Из темного угла за происходящим наблюдала Шаухар, тревожно ёжилась, грызла от волнения кончики пальцев. Переживала — и вряд ли за Гэджа.       Боялась, что её драгоценный Ухтар умрёт…       А ведь если Ухтар и в самом деле умрёт, сказал себе Гэдж, Шаухар будет несчастна. Убита горем, сера лицом, ко всему безучастна и равнодушна. И Гэдж вряд ли сумеет занять в её сердце место этого красавца и богатыря, что уж тут скрывать — слишком он для неё чужой, слишком непонятный, слишком не «лучший воин», вообще слишком не орк… «Я тебя в мужья не выбирала…»       Я опять думаю не о том, — одернул он себя. Молодец, нашёл, к кому ревновать — к будущему калеке… Не быть Ухтару больше красавцем и не быть богатырем. Хотя, если Шаухар его действительно любит, всё это вряд ли будет иметь для неё какое-то значение.       «И у тебя уже есть избранник? — А твоё какое дело? — Никакого…»       Вот, раз и правда никакого, так и прекрати об этом страдать, с глухим раздражением сказал себе Гэдж. И дал себе очередной мысленный подзатыльник. И стиснул зубы — до скрипа.       Ухтар по-прежнему бездумно смотрел в пространство. Гэдж перетянул его ногу ремнями выше и ниже колена — так туго, как только было возможно, чтобы добиться онемения конечности — это должно было послужить дополнительным обезболиванием. Взял ланцет. Глубоко вздохнул — ему необходима была пара секунд, чтобы набраться решимости.       Все молчали. Только Шаухар громко глотнула от волнения, да Лахшаа что-то негромко бурлила позади, как вскипевший чайник.       Гэдж прикинул линию иссечения, опустил острие ланцета на тёмное, покрытое мурашками колено раненого, сделал круговой надрез вокруг сустава, рассекая кожу, подкожный слой и боковые связки. Ухтар вздрогнул и что-то промычал, но не шевельнулся — крепкие руки навалившихся на него орков держали крепко: двое — за руки и плечи, Гыргыт — за больную ногу. Парой следующих надрезов Гэдж рассек мышечную оболочку глубже, нащупал нерв и подколенные жилы, одна из них пульсировала под пальцами — это была артерия. Значит, другая, та, что находилась рядом — вена. Ухтар деревянно застыл, цедя воздух сквозь зубы, его затрясло мелкой дрожью; стараясь не обращать на него внимания, Гэдж «клювом» зажал артерию, осторожно отделил от кости и чуть вытянул её вперед; придерживая пальцем, протянул под ней нить, крепко перевязал — в одном месте и чуть ниже, в другом. По хорошему её следовало бы прошить между перевязками, но Гэдж не был уверен, что с этим стоит затягивать — Ухтара колотило все сильнее, он начал тоненько подвывать, несмотря на все принятые меры и действие «напитка бесстрашия». Ладно, пес с ним! Протягивая нить кончиком «клюва», Гэдж таким же образом перевязал вену, потом взял ланцет и быстрым движением рассек нерв и жилы ниже лигатур. Сейчас посмотрим, насколько хорошо наложены перевязки…       Крови из перерезанных сосудов вышло немного — меньше чем полчашки. Гэдж промокнул раневую поверхность чистой тряпицей.       Ухтар по-прежнему тяжело, с присвистом дышал; безмятежно-стеклянное выражение ушло из его глаз, из судорожно вздымающейся груди вырывались отрывистые стоны. Он смотрел на Гэджа с ненавистью.        — С-сука!.. Что ты в-возишься…        — Уже почти всё, — ободряюще сказал Гэдж — скорее самому себе, нежели Ухтару.       Теперь оставалась самая малость — углубить разрез, отделить мягкие ткани, рассечь суставную щель, перерезать крестообразные связки. При наличии хорошего секционного ножа — дел меньше, чем на минуту. Но вместо остро заточенного резака у Гэджа был только коротенький ланцет, а что-то более длинное и режущее Гыргыт Гэджу выделять категорически не желал, наверно, боялся давать в руки чужаку хоть какое-то оружие… Ну и леший с ним! Гэдж торопился, стремясь закончить дело как можно скорее, чувствуя, что терпение раненого на исходе: Ухтар стонал, хрипел и ругался все громче, дрожал и трясся, роняя с края губ капельки слюны, его било и дергало, как в хорошем припадке падучей. Наконец он не выдержал — заорал во все горло, рванулся, изрыгая отборную брань, отчаянно забился в руках стиснувших его орков…        — Держите его! — крикнул Гэдж. — Осталось немного…       Бесполезно: Ухтар рычал, выл и бился, орки, ругаясь на все лады и оттаптывая друг другу ноги, навалились на него с новой силой, но удержать не могли. Ухтар обезумел не то от боли, не то от действия «напитка бесстрашия» (а скорее — и от того, и от другого) и силы его удесятерились; он метался и пинался, дёргал ногой, крутился на ложе, расшвыривая одолевающих его супостатов, боролся за жизнь бешено и страшно, стремясь вырваться из рук палачей — продолжать работу в таких условиях было немыслимо. А если сейчас сорвутся с таким трудом наложенные лигатуры?!.. Гэдж решительно оттолкнул Гыргыта, шагнул вперёд и крепко врезал Ухтару ребром ладони по шее, чуть ниже уха, по сонной артерии… И это вдруг возымело успех — Ухтар разом угомонился, откинул голову набок, захрипел, обмяк кулем…        — И какого пса этого раньше нельзя было сделать? — с яростью прорычал Гыргыт, утирая ладонью потемневшее от напряжения злое лицо.       «Я не был уверен, что это вообще подействует». Гэджу показалось, что такое объяснение звучит как-то не очень.        — Слишком ненадежно, — процедил он. — Долго это не продлится — полминуты от силы, пока кровоток не восстановится.       Отсечь оставшиеся ткани Гэдж постарался как можно быстрее, опять отчаянно жалея об отсутствии подходящего ножа. Наконец отрезанная, почерневшая нога осталась у Гыргыта в руке, он принял её, точно повитуха — младенца, разглядывая с неверием и благоговением, как невероятную драгоценность; щас заботливо запеленает в козью шкуру, мельком подумал Гэдж. Он мысленно утер пот со лба; отложил ланцет и взял иглу. Оставалось наложить на зияющую рану швы, прошить оставшиеся под кожей мелкие сосуды — желательно таким образом, чтобы они, швы, не оказались на поверхности, с которой впоследствии станет соприкасаться будущий протез.       Но тут совершенно внезапно сзади подсунулась Лахшаа с раскаленной кочергой в руке; к счастью, Гэдж успел оттолкнуть её (надо признать, довольно непочтительно) прежде, чем она успела коснуться открытой раны своим чудовищным орудием. Старуха возмущенно завопила и завизжала, потрясая кочергой и явно требуя допустить её к раненому, слова лились из её уст бурным неостановимым потоком, напрочь снося любые жалкие попытки возразить, и в этом словопаде то и дело проскакивали звукосочетания «хазг» и «нгар» — «чужак» и «кровь», единственное, что Гэдж мог разобрать. Он изо всех сил старался не обращать на бешеную старуху внимания, но продолжать работу, то и дело отпрыгивая и уворачиваясь от раскаленной кочерги, было решительно невозможно, и тогда Гэдж раздражённо крикнул Гыргыту: «Да отбери наконец у неё эту железку!» Лахшаа плюнула ему в лицо…       Старуху нежно взяли за плечи и уволокли куда-то в дальний угол пещеры, но она и оттуда вопила, грозила кочергой и метала в Гэджа «хазгов» и «нгар» бесперебойно и со свистом, как каменные ядра из катапульт. Наверно, надеялась на расстоянии переломать ими поганого чужака в хлам.        — Что она говорит? — спросил Гэдж у Гыргыта.        — Говорит, что надо выжечь из раны дурную кровь, — неохотно пояснил тот. — Иначе хворь не уйдет. Так испокон веков делали предки, прижигали раны, значит, так надо сделать и сейчас.        — Не надо, — сказал Гэдж. — Ничего, кроме обширного ожога, это не даст.       Гыргыт смотрел подозрительно — и спросил с ноткой угрозы в голосе:        — Ты уверен? Может, лучше все же прижечь?        — Уверен, — проворчал Гэдж.       Его немного тревожила лихорадка раненого — возможно, она была всего лишь следствием развивающегося воспаления в ноге и в таком случае должна была пройти вместе с отсечением источника некроза; куда хуже было бы, если бы выяснилось, что она имеет общий характер, вне зависимости от присутствия/отсутствия очага воспаления. Это значило бы, что началось общее заражение крови, справиться с которым Гэджу было не под силу, тем более здесь и сейчас, он это откровенно, пусть и с неохотой признавал.       Ухтар меж тем начал приходить в себя; он все еще дрожал и постанывал, но, то ли силы покинули его окончательно, то ли «напиток бесстрашия» начал наконец действовать в полную силу, больше не бился и ничем лекарю не препятствовал, и Гэдж наконец сумел сосредоточиться на его несчастном колене. Он наложил швы — так аккуратно, как только мог, заодно прошил и перерезанную артерию, снял жгуты, проверил, насколько кровит рана. Крови, к счастью, оказалось немного, прижигать культю каленым железом действительно не требовалось.       Зато требовалось присы́пать рану порошком из плесени, или приложить к ней губку, пропитанную спиртом, уксусом или хотя бы вином, — но ничего подобного у орков не нашлось. Пришлось просто обмыть культю холодной кипяченой водой и перевязать чистым полотном. Беднягу Ухтара наконец оставили в покое, в горячке и полубреду, рядом с ним осталась старуха-лекарка с грудой чистых повязок и фляжкой «напитка бесстрашия», который Гэдж предписал давать раненому в случае надобности по двадцать капель в кружке воды. И Шаухар, кажется, рядом с раненым осталась тоже, но Гэдж не был в этом уверен — старался вообще не смотреть в её сторону.       Ладно. Пусть. Главное, сказал он себе, чтоб они не подпускали к Ухтару эту полоумную Лахшаа с кочергой, а то ведь все лечение пойдёт насмарку. Впрочем, все решится в течение первых суток: если Ухтар не помрёт до утра, то…       Он поймал на себе пристальный взгляд Гыргыта. Тот опять что-то жевал — видимо, очередной шарик из смолы — и глядел прищурившись, сумрачно, как-то презрительно-оценивающе. Точно примеривался, как бы половчее прилепить пережеванную смолу Гэджу на лоб. «Смотри, если напортачишь, коновал…» Левая нога Гэджа мерзко заныла ниже колена.       Впрочем, топора в руках у Гыргыта, по крайней мере, не имелось, а это было уже неплохо.        — Ну-ну, — процедил он. — Вижу, врачевательствовать ты худо-бедно обучен, раны шить умеешь… Ну, так и быть, бери свои лекарские бирюльки, у меня для тебя на сегодня ещё работенка имеется. Надо тут пару ребят посмотреть да заштопать, пока с ними та же напасть не приключилась, что и с Ухтаром… Идём.

***

       — Значит, он сбежал? — проворчал Бальдор. — И тебя это не удивляет и не возмущает?        — Собственно говоря, — сказал Саруман, — я был бы удивлён куда больше, если бы в сложившихся обстоятельствах он бы поступил по-другому. Чего-то подобного рано или поздно и следовало ожидать… Но, признаться, я расстроен. Даже не тем, что он сбежал.        — Чем же?        — Тем, что он мне ничего не рассказал. Не счел нужным со мной посоветоваться. Значит, он мне не доверяет… причем не доверяет в вещах, которые действительно для него важны.       Бальдор потёр ладонью затылок.        — Ну, знаешь ли, после того, как он слышал тот наш давний разговор о «каленом железе», неудивительно, что он решил помалкивать…        — Вот то-то и оно — он уже не надеялся найти у нас понимания. Я видел, что его что-то гложет в последнее время, но тоже полагал, что дело лишь в том давнем разговоре… Но все оказалось куда серьезнее.        — От этого глупого орчоныша всегда одни неприятности… По правде говоря, меня по-настоящему беспокоит только то, каким образом он сумел удрать… Да как вообще, леший возьми, он прознал про этот потайной ход?!       Лицо Сарумана оставалось бесстрастным. Он задумчиво потирал пальцем плоский и прямоугольный, завернутый в тряпицу предмет, который держал в руках.        — Что ж, он иногда оказывается куда более приметлив, чем я привык о нем думать…       Наступал вечер, солнце клонилось к закату, пряталось за заборами и стенами строений — и порой внезапно брызгалось в глаза из просветов между домами алыми каплями света. Часть дружины под предводительством Эодиля отправилась в Червивые Холмы, пара десятков человек остались в Сивой Балке и обустраивались на постой за домом старосты, возводили на пустующем выгоне походные шатры. Оттуда доносились голоса и мягкий топот копыт, фырканье лошадей; глухо тюкали в наплывающих сумерках топорики, горели костры, пахло ячменным пивом, бочонок которого селяне выкатили для «погребальной трапезы» по погибшим, ржаным хлебом, жареными свиными колбасками и пшенной кашей с салом.        — Жалеешь, Бальдор? — помолчав, спросил Саруман.        — О чем?        — О том, что тогда, много лет назад, принес этого звереныша в Изенгард?       Бальдор яростно покрутил ус.        — Знаешь что, волшебник? Не задавай неудобных вопросов — не будешь получать неудобные ответы… Что толку сейчас вспоминать былые деяния, раз уж их все равно никак не исправить? Что ты намерен теперь делать?       Саруман некоторое время не отвечал. Смотрел в сторону, на стоявшего у коновязи черного скакуна, на котором приехал в Сивую Балку — когда-то этот статный вороной конь жил в Дол Гулдуре и принадлежал одному из назгулов, но с тех пор некоторое количество воды утекло безвозвратно, и Белый маг не без оснований рассудил, что в Изенгарде эта трофейная скотинка будет чувствовать себя ничуть не хуже, чем на восточном берегу Андуина.        — Я был там, под водопадом, в пещерке, о которой говорил Гарх. Взял полдюжины сопровождающих — на случай, если там окажутся орки, — и поехал туда сразу же, как только обо всем узнал. Да, эта орчиха действительно жила там некоторое время, мы нашли кое-какие признаки её пребывания: ложе из хвороста и травы, рваное тряпье, какие-то плетеные из тростника безделки… Вот, взгляни. Что скажешь?       Он наконец показал собеседнику предмет, который держал в руках: это была восковая дощечка с сохранившимся на ней незаконченным рисунком — черточками травы, кружочками камней и силуэтом некого четвероногого (судя по исключительно ветвистым рогам — оленя) животного.        — Что ж, это лишний раз доказывает то, что твой орчоныш в этой пещере действительно был, — угрюмо заметил Бальдор. — Ещё что-нибудь интересное там нашлось?        — Раскиданный хворост, черепки от глиняной чашки, какие-то ломаные палки, взрытая земля и кровь на песке. В общем, то, что принято называть «следами борьбы».        — К чему ты клонишь?        — Из Изенгарда Гэдж ушел по своей воле, но о том, что с ним случилось затем, мы не знаем.       Бальдор фыркнул. Наверно, пытаясь скрыть язвительный смех.        — По-твоему, его увели силой, что ли? А не он сам сбежал в орочье логово с этой своей девахой?        — Если сбежал сам — ну, пусть, это его выбор, в конце концов. Но первоначально сбегать он не намеревался и Гарху обещал вернуться через пару часов.        — Он — орк! Мало ли, что он обещал… И по отношению к Гарху поступил, прямо скажем, как последняя сволочь.       Саруман покачал головой.        — Я обычно верю его обещаниям. И он не бросил бы Гарха, если бы имел возможность вернуться, я слишком хорошо его знаю… Значит, что-то ему помешало. Да и вряд ли он хотел оповещать всех о своих отношениях с орками таким образом… Ты этому не веришь? Ты думаешь, я полагаю его лучше, чем он есть?       Бальдор устало вздохнул.        — Я уже не знаю, во что верить и что думать… Час от часу не легче. Я это… учту. Но, если ты прав, и твоего орчоныша действительно увели силой, то, по правде говоря, я буду очень удивлен, если тебе когда-нибудь вновь удастся его увидеть. И еще больше буду удивлен, если тебе вновь удастся увидеть его живым.

***

      У «пары ребят», предъявленных Гыргытом, раны и впрямь оказались куда менее серьезными: одного ткнули в плечо чем-то вроде лопаты, вскользь и неглубоко, другому распороли вилами бок, у третьего и вовсе была ссадина на лбу над бровью — зияющая и жутко кровоточащая, но жизни явно не угрожающая. Но последние запасы кетгута Гэдж на них истратил, а пополнить их было негде; хотя, возможно, у орков и было что-то подобное, ведь какими-то нитками из оленьих жил или кишок они сшивали свои жуткие одеяния из звериных шкур.       Потом Гэджа отвели в темный закуток, в дальний угол большой пещеры, где стоял врытый в землю столб, с которого свисали хитро переплетенные кожаные ремни; видимо, здесь держали коз перед тем, как отправить их под нож, о чем говорили многочисленные кучки козьих катышков и груда разбросанной вокруг прелой соломы. Теперь почувствовать себя козой (вернее, козлом) предстояло Гэджу: ему спутали ноги и руки, на шею накинули петлю, подмышками тоже пропустили кожаную шлейку, прикрепленную к столбу, и крепко связали эту сбрую между лопаток — так, чтобы дотянуться до узлов и освободиться он не мог. Вокруг набежали любопытствующие мальчишки лет пяти-шести, кто-то из них даже попытался бросить в Гэджа камень, но тут же получил угрожающий окрик и крепкую затрещину от кого-то из старших. Мальчишек прогнали рычанием и бранью и, видимо, строго-настрого запретили приближаться; потом, пересмеиваясь и перемигиваясь, издевательски похлопали Гэджа по плечу и ушли, оставив его наедине с темнотой, холодом и невеселыми мыслями.       Впрочем, Гэдж был слишком измучен всем происходящим, чтобы протестовать.       Подумать только, ещё сегодня утром он начинал обычный день в изенгардском лазарете и даже помыслить не мог, что встречать вечер ему придётся здесь — вдали от дома, в путах у «козьего столба», в орочьем логове глубоко под землей. Да уж, иногда жизнь может совершать поистине невообразимые кульбиты, в одно мгновение опрокидываясь пресловутым медным тазом и выплескивая на голову очередной жертвы отнюдь не родниковую воду. Наверное, где-то далеко, за Морем, ткачиха Вайрэ, плетельщица судеб, на секунду отвлеклась на какую-то безделку и завязала на суровой нитке гэджевской жизни случайный неуклюжий узелок. Впрочем, Гэдж, пожалуй, беззастенчиво себе льстит, если полагает, что божественной Вайрэ вообще есть дело до судьбы какого-то там паршивого орка…       Что ж, сказал он себе. Если Гарх каким-либо образом сумел выбраться из корзины, то Саруману уже все известно о происходящем, а если нет… Впрочем, всё это уже было думано-передумано. Бальдор знает об орках и Скале Ветров и, конечно, сопоставить с этим фактом внезапное исчезновение Гэджа ему не составит никакого труда. И что он теперь надумает предпринять? Выжидать? Устроить в горах очередную «зачистку»? Брать эти несчастные пещеры штурмом? И что в таком случае станется с ним самим, с Гэджем? И для орков он шпион, и для изенгардцев — предатель… Ему, конечно, не привыкать быть для всех и каждого «не своим», но… Что Гыргыт сделает с ним после того, как он, случайный лекарь, перестанет быть ему нужным? Убьёт? Оставит пленником? Использует, как заложника? Просчитывать все вероятные и даже маловероятные варианты Гэджу не доставляло ни малейшего удовольствия…       Он подгреб к себе всю солому, до которой мог дотянуться, и кое-как устроился на этом убогом ложе, съежился, привалившись боком к столбу и подтянув колени к животу. Здесь было холодно и сыро, где-то журчала вода; Гэдж мог видеть свет костра, горевшего в центре пещеры, и ходивших вокруг него орков, но тепло, исходящее от огня, этого отдаленного уголка не достигало. Он сидел, закрыв глаза, стараясь больше ни о чем не думать, желая только одного — побыть наконец в покое, никого не лечить, не зашивать, не отрезать никому ноги-руки и прочие ненужные части тела — просто быть… а потом уснул — слишком устал за последние безумные сутки, да и прошедшая бессонная ночь, что ни говори, давала о себе знать. И все равно видел во сне какую-то истерзанную плоть, переломанные кости, разорванные сухожилия, зияющие раны, кровь в которых была не тёплой — обжигающе ледяной; и руки его, непрерывно режущие, чистящие, отсекающие, шьющие, бинтующие, стыли от этой холодной крови, будто погруженные в прорубь…        — Гэдж! Гэдж! — Кто-то тряс его за плечо и настойчиво, вполголоса, звал по имени. Гэдж даже мельком удивился — там, во сне.       Потом сделал усилие, заставил себя открыть глаза…       Снаружи, над горами, должно быть, был уже вечер — дневной свет, проникавший в пещеру сквозь невидимые «окна», померк, и в подземелье с каждой минутой становилось темнее. И холоднее — во всяком случае, Гэджу так показалось; все его тело окостенело не то от стылости, не то от неудобной скрюченной позы, он с трудом сумел, цепляясь за столб, приподняться и сесть, путаясь в кожаных ремнях. Над Гэджем (он вновь слегка удивился) склонилась Шаухар, держа в руке широкую деревянную чашу с каким-то варевом — это был жидкий, но зато горячий, обжигающе горячий бульон, в котором плавал одинокий размякший корешок, похожий на кусочек серого мочала.        — Вот. Я тебе… принесла.       От едва уловимого мясного аромата, исходившего от варева, у Гэджа жестоко засосало под ложечкой — он вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего дня. Чаша, которую совала ему Шаухар, была тяжелой и живительно теплой, Гэдж едва сумел удержать её в руках, замерзших и окоченевших практически до онемения.        — Как Ухтар? — спросил он глухо, грея о чашу ладони, наслаждаясь этим поистине упоительным в пещерной стуже теплом. Орчанка как будто удивилась его вопросу:        — Так… Спит, бормочет что-то. Там с ним Лахшаа осталась.        — Лахшаа? — Гэдж вздрогнул. — Эта сумасшедшая с кочергой?       Шаухар поджала губы.        — Она не причинит Ухтару вреда.       Гэдж отнюдь не был в этом уверен, но ни малейшего желания спорить у него не имелось.        — Кто она ему? — спросил он без особого интереса. — Мать?        — Ну да. Он — её последний сын. Младший.        — Ага.       Он попытался глотнуть бульона, но, поднимая чашу, едва её не выронил — вдруг выяснилось, что у него совершенно неуправляемо дрожат руки, и ослабевшие пальцы не в силах удержать тяжёлую деревянную посудину. Шаухар, видимо, испугалась, что он расплещет содержимое, — обхватила его ладони своими, помогла ему поднести чашу к губам и отпить несколько глотков.       Пальцы у неё были тоненькими, но крепкими, такими же теплыми, как и сама чаша. С блестящими черными коготками, в остроте которых Гэдж уже как-то имел случай убедиться.        — Младший, — повторила она. — У неё еще несколько сыновей было, да все померли, вот незадача: кто во младенчестве, кто на охоте, одного в лесу йерри убили… Ухтар вот один и остался.        — Ясно, — сказал Гэдж. Теплое питье помогло, он наконец немного оттаял, и руки у него, к счастью, перестали дрожать. А то хорош был бы лекарь — с трясущимися-то руками… Он опустил чашу на колени, прислонился затылком к столбу и закрыл глаза. И все равно видел перед собой Шаухар: как она сидит рядом на плоском камне — тёмный силуэт на фоне далёкого костра, только белеют в темноте пятна светлой шерсти на козьей шкуре, посверкивают белки́ глаз, да в волосах, собранных в узел на затылке, в отсветах огня тоже что-то тускло поблескивает — видимо, скрепляющая это сложное сооружение заколка-ракушка.        — Мне бы надо на него взглянуть, на Ухтара, — помолчав, сказал Гэдж. — Его по-прежнему лихорадит?        — Это плохо?        — По правде говоря, не особенно хорошо.        — Ну… Гыргыт, наверно, тебя к нему отведет, когда вернется.        — Гыргыт здесь главный?       Шаухар как будто замялась:        — Ну да… Ещё Ахтара. Это Мать Рода.        — А. Так Мать Рода у вас все-таки имеется? Кто она? Одна из старух?        — Нет, что ты. Ахтара, конечно, не молодая, но совсем ещё и не старая. Наша прежняя Мать Рода осталась в бывшем племени, поэтому нам пришлось по весне выбирать новую. Просто Ахтара пока не слишком… опытная. Гыргыт её, можно сказать, оберегает. Он, ну… Ахтара выбрала его на прошлом Кохарране, и поэтому он имеет право ночевать у её очага.        — Ах, вон оно что… — Теперь, пожалуй, понятно, почему Гыргыт так не торопился представлять пленника Матери Рода, наверно, «оберегал» её от всяких лишних встреч и подозрительных чужаков. Интересно, спросил себя Гэдж, право принимать за неё решения Гыргыт тоже мимоходом присвоил, или ещё есть надежда? — Мне надо с ней потолковать, с Матерью Рода. — Он исподлобья посмотрел на Шаухар. — Или тут никому не интересно, что на вас и ваше убежище могут напасть в любую минуту?       Шаухар насмешливо прищурилась.        — На нас и наше убежище часто грозятся напасть. Мы к этому привыкли. Как и к тому, что орков никто не любит и все хотят уничтожить. Мы не боимся. Эти пещеры темны и глубоки, тарки не решатся сюда войти.        — Но и вас отсюда не выпустят, — возразил Гэдж. — А вы не сможете сидеть в пещерах вечно.       Но Шаухар по-прежнему была беспечна:        — Здесь есть другие выходы. О которых тарки не знают.        — Правда?        — Да. Там, далеко. Где подземная река.        — Река?        — Пещера большая, — вновь терпеливо, как непонятливому ребёнку, пояснила Шаухар, — ходы идут далеко вглубь гор, и многие из нас даже толком не представляют, куда именно. К тому же нижние ярусы затоплены, да и в верхних кое-где стоит вода, Гыргыт говорит, что туда лучше не ходить. Он изучил Пещеру лучше, чем кто-либо из нас, знает все углы и закоулки, помнит о всяких переходах, ходах и выходах… А меня об этом лучше больше не спрашивай, а то он опять скажет, что у меня слишком длинный язык…       В центре пещеры, возле костра, что-то произошло, какая-то недолгая свара: две орчанки не поделили корзинку с собранными по окрестностям ягодами можжевельника. С наступлением вечера жизнь в пещере вообще оживилась, к центральному костру подтянулись многие из тех, кто работал наверху или днем прятался в своих боковых отнорках, в основном женщины, подростки, дети и старики, притянутые теплым и ярким огнём, точно ночные мотыльки. Они сидели и лежали вокруг костра, перебрасывались короткими фразами, ели и пили, делили (не без ругани и склок) варево из большого котла. Гыргыт не появлялся, его бравые парни — тоже; лишь пара-тройка мужчин, раненых или нездоровых, подошли к огню: прочие то ли оставались наверху, в дозорах, то ли отправились в очередной ночной рейд по окрестностям, то ли кучковались где-то в другом месте, у каких-то других костров, не считая нужным и уместным сидеть рядом с бабами и детьми.       Впрочем, те, кто расположился в пещере возле Главного очага, тоже не бездельничали. Орчанки шили или чинили одеяния из шкур, ловко орудуя иглами из расщепленных козьих ребер, плели циновки из камыша, переговаривались и сплетничали, мимоходом давали подзатыльники крутившимся тут же детям и подросткам, совали какие-то лакомые куски ползавшим между ними карапузам. Двое-трое орков правили ножи и кинжалы, резали ремни из кусков кожи, выстругивали ложки или выжигали плошки, укладывая горячие угли на деревянные заготовки и затем выбивая каменным долотом прогоревшие волокна. Мальчишки подтаскивали к костру хворост и поленья, прокалывали шилом отверстия в ремнях и полых тростниковых стеблях, делая что-то вроде дудочек и свистулек, скручивали веревки из тростника, раскладывали по цвету и размеру орлиные перья, собранные по окрестностям для оперения стрел, просверливали дырки в разноцветных, найденных на берегу реки камушках, которые девочки-подростки потом нанизывали на нитки, затевая бусы, или вплетали в запястные «девичьи ремешки». Пожилая носатая орчанка лепила на широкой доске горшок из вымешанной с песком глины: соорудила дно сосуда из небольшой глиняной лепешки и теперь наращивала на него стенки — раскатывала на доске длинные полоски из глины и налепляла их ребром на дно горшка, одну к другой, все выше и выше, каждую новую полосу прочно скрепляя с концом предыдущей, то и дело подводя мокрыми ладонями по горшку изнутри и снаружи, чтобы сгладить все шероховатости, и порыкивая на неугомонных детей, которые норовили стащить у неё кусок глины и вымазать им друг друга. Кто-то из малышей ревел, схватив рукой красивый тлеющий уголек, кто-то кашлял — хриплым, нездоровым лающим кашлем. Костлявый, почти лысый — лишь кое-где на его шишковатом черепе сохранились пучки седых волос, — трухлявого вида старик вытащил в середину круга обтянутый кожей барабан и, аккомпанируя себе редкими ударами по тугому барабаньему боку, затянул долгую унылую песнь — что-то о далекой теплой стране, спрятанной за кольцом непроходимых гор, о дальних странствиях, трудностях и лишениях, о прекрасных долинах и суровых заснеженных вершинах, о славных деяниях и великих подвигах. Гэдж слушал его, по-прежнему привалившись спиной к столбу и прикрыв глаза; голос у старика был гортанный, дрожащий, пронзительный, проникающий в самые печенки, и странное чувство вдруг охватило Гэджа: как будто всё это когда-то с ним уже происходило… словно не было всех этих лет, не было Изенгарда, Ортханка, Сарумана и Гарха, и он, совсем крохотный несмышленыш, так же, как все, сидел на чьих-то коленях у костра, который когда-то давно горел там, в другой пещере, и смотрел на огонь, мусоля беззубым ртом круглую варёную кость, и в душе его жило умиротворение и чувство всеобъемлющей безопасности, и его крепко держали, прижимая к пушистой и рыжей (лисьей?) шкуре, чьи-то теплые, ласковые, заботливые руки — руки матери.        — О чем он поет? — хрипло спросил Гэдж сквозь горячий ком, вставший в горле. Бульон в чаше тихо остывал; наверно, Шаухар ждала, когда он его допьет, но Гэдж с этим не торопился.        — Это старая легенда, — пояснила Шаухар. — О том, что орки появились в далекой стране на юге, благодатной и цветущей, но были изгнаны полчищами врагов, и долго скитались по пустынным и сирым землям, пока не осели на западе Туманных гор. Старый Даурх её каждый вечер поет. Других не знает.        — В далекой стране на юге? «Все уруки вышли из Мордора»… — пробормотал Гэдж.        — Что?        — Да нет, ничего… Это Черное наречие? Что такое «харуш»?        — Очаг.        — А «шаруту»?        — Память.        — Ясно. Если выберусь отсюда, составлю словарь. Чтобы было понятнее.       Шаухар покосилась на него недоверчиво:        — Ты умеешь читать?        — Да. А из ваших кто-нибудь умеет?       Она пожала плечами.        — Гыргыт, кажется, немного буквицы разбирает, он как-то хвастался… А больше никто. Зачем?       Действительно — незачем, сказал себе Гэдж, не способы же плетения циновок и не старые были и небылицы им тут в назидание потомкам записывать, всегда найдётся какой-нибудь плешивый Даурх с барабаном… Он наконец допил бульон, разжевал волокнистый корешок, протянул орчанке пустую посудину:        — Спасибо.       Она кривовато улыбнулась.        — Я еще принесу тебе козью шкуру, хочешь? — И добавила слегка неуверенным тоном: — Ты обо мне заботился там, в пещере около водопада, теперь, выходит, моя очередь… Я хочу, чтобы ты тоже был мне благодарен.        — Я вообще, знаешь ли, тебе сказочно благодарен, — сухо сказал Гэдж, глядя в сторону. — За то, что заманила меня в ловушку.       Лицо Шаухар сделалось испуганным и растерянным — как там, в той самой около_водопадной пещере.        — Я не хотела причинить тебе ничего дурного.        — Я вижу.        — Гыргыт сказал мне, что Ухтар ранен, — пробормотала она. — Я просто надеялась, что ты сумеешь ему помочь.        — Я поступил из-за тебя, как последняя мразь, — ровным голосом сказал Гэдж. — Я думал, что тебе грозит опасность, и хотел тебя об этом предупредить… Помнишь того ворона, которого ты поймала на берегу реки? Он знал о том, куда я иду, и, чтобы он мне не помешал, мне пришлось посадить его в корзину и спрятать в глухом подвале. Я был уверен, что вскоре вернусь и выпущу его… Но не вернулся.       Шаухар часто заморгала. В голосе её зазвучали нотки обиженного недоумения:        — Зачем ты мне это говоришь? Откуда я могла обо всем этом знать?       Да, Шаухар не могла об этом знать, и обвинять её было глупо и неправильно. Но Гэджу самым недостойным образом хотелось обвинить в произошедшем ещё кого-то, кроме себя — наверно, эта позорная ноша была слишком велика для него одного.        — Я очень надеюсь, что его кто-нибудь нашёл, или он сам сумел как-нибудь выбраться, — помолчав, произнес он наконец, глядя в стену. — Если он погибнет из-за меня, я никогда себе этого не прощу.        — Он всего лишь ворон…        — Да. Всего лишь ворон. А ещё он всего лишь мой давний наставник и друг, который меня никогда не подводил.       Он запнулся и замолчал, не желая больше об этом говорить, полагая излишним пускаться в долгие, путаные и никому, в сущности, не нужные объяснения… Шаухар тоже отвела взгляд, опустила плечи, замерла, глядя в темноту, прячась в темноте, скрытая темнотой. Темнота висела между ними, как плотный тяжёлый занавес.        — Я надеялась, что ты сумеешь помочь Ухтару, — повторила она шёпотом. — Он… он не мог просто так умереть, так нелепо умереть. Он всегда был самым сильным, отважным, самым лучшим охотником племени. Он уходил в самые дальние земли, добывал самого свирепого и опасного зверя, всегда возвращался с богатыми трофеями. А когда мы… пустились в странствие по горам, он всегда шёл первым. Там, где было трудно пройти. Не щадил себя. Прокладывал дорогу для тех, кто слабее… вёл нас за собой по надёжной протоптанной тропе. Он никогда ни перед чем не отступал и не ведал страха. А его многие боялись… и враги, и чужаки, и даже кое-кто из своих… Боялись — и почитали.        — Ты его… Ухтара… хотела выбрать? — глухо спросил Гэдж. — Тогда… на предстоящем Кохарране? Чтобы он имел право ночевать у твоего очага?       Шаухар не ответила — только прерывисто не то всхлипнула, не то вздохнула. Она всё так же смотрела в сторону, и глаза её странно поблескивали в красноватом свете костра. Словно в этих глазах стояли слезы.       Н-да, если уж Шаухар и думала о ком-то долгими ночами там, в пещере, если о ком-то и мечтала, глядя на далёкий клочок звёздного неба, то уж явно не о нем, не о Гэдже… И что? Ты опять к этому возвращаешься? Снова и снова? — грубо спросил он себя. Никаких поводов считать по-другому она Гэджу, по совести говоря, не давала, и ничего иного ему ждать и не приходилось.        — А теперь — выберешь Ухтара? — спросил он почти равнодушно. — Когда он… такой? Без ноги?        — Он выживет? — быстро спросила Шаухар.        — Если через сутки не помрет — значит, выживет. Главное, чтобы воспаление не поднялось выше по бедру и не началось заражение крови.       Шаухар пристально посмотрела на него. Сказала твердо:        — Если выживет — выберу. Даже без ноги. — И добавила, помолчав: — Может, так оно даже и лучше.        — Правда?        — Ну да. — Она кивнула каким-то своим мыслям. И пояснила шепотом, доверительно: — Знаешь, ведь Ухтара многие хотели выбрать… ну, из наших девчонок, из племени. А теперь желающих явно поубавится… Так что есть шанс, что он и в самом деле достанется мне.        — А, вот оно что, — сказал Гэдж. — Действительно, я об этом и не подумал. А раньше, значит, шансов на это как-то и не было?       Шаухар покосилась на него сердито.        — Почему это не было? Я что, совсем уродка, по-твоему?        — Не совсем. — Гэдж не выдержал и, несмотря на трагичность момента, расхохотался: такое гневное и одновременно обескураженное стало у орчанки лицо. Даже во мраке было видно, как она побледнела — и от обиды на Гэджа, и от досады на саму себя — наверно, не ожидала, что эта дурацкая шпилька настолько её заденет.        — Болван! Да чтоб тебя… крысы съели! — Она отшатнулась и вскочила — рывком, чуть ли не вздрагивая от отвращения, как отскакивают от какой-то мелкой противной тварюшки. Секунду-другую стояла, потеряв дар речи от негодования, потом схватила пустую чашу и, с размаху надев её Гэджу на голову, бросилась прочь, подальше от глупого чужака, спасаясь в обступающей со всех сторон красноватой тьме.        — Не обижайся, — крикнул Гэдж ей вслед. Его все ещё трясло от нездорового и мерзкого, конвульсивного, как икота, смеха. — Ты красивая, правда. «Просто этого частенько под слоем грязи не видно», — хотел он добавить, но в последний миг, к счастью, удержался.       Шаухар не обернулась.