Крепость в Лихолесье

      Ночь была долгой.       Свет, падавший из «окон», совсем померк, и в пещере стало темно, лишь в большом костре, помаргивая, тлели красноватые головешки. Орки, набрав углей в глиняные горшки для собственных нужд, расползлись по своим норам, возле Главного очага осталась сидеть, клюя носом, только плешивая старуха, которая время от времени, вздрагивая и просыпаясь, подкармливала костерок сухими ветками, чтобы огонь не угас совсем — и тут же вновь начинала похрапывать, клонясь набок всем телом. Гэдж то задремывал, то вновь просыпался, дрожа от холода, и смутно, сквозь сон, видел и костерок, и старуху, и серые, витающие в темноте — не то наяву, не то в его воображении — тени… Потом, кажется, появился Гыргыт в сопровождении нескольких орков, и некоторое время они сидели, переговариваясь, возле костра, потом у огня бродила какая-то орчанка, успокаивая беспрерывно кашляющего, плачущего, больного орчонка. В одно из своих пробуждений Гэдж неожиданно обнаружил на себе козью шкуру и даже не стал гадать, откуда она взялась; стуча зубами, он плотно завернулся в неё и наконец сумел кое-как согреться — и после этого на несколько часов уснул крепко.       Разбудил его хриплый собачий лай, и Гэдж мимоходом успел удивиться — откуда здесь собака? Потом понял: это не лай — кашель.       Орчанка, которая пыталась убаюкать больного детеныша, сидела на камне неподалеку — на том самом, где раньше сидела Шаухар, — повернувшись к Гэджу спиной, устало опустив руки и в прямом и, кажется, в переносном смысле. Орчонок, маленький и тощий, лежал у неё на коленях — на вид ему было года полтора, — и дышал шумно и сипло, трудно кашлял, иногда порывался захныкать, но получался лишь слабый писк, как у новорождённого котенка.        — Давно дитя болеет? — спросил Гэдж.       Его внезапное появление из темноты, судя по всему, стало для орчанки неожиданностью — она резко обернулась, шарахнулась в сторону и испуганно зашипела. Прижала к себе своё сипящее чадо и секунду-другую в ужасе таращилась на Гэджа, потом, спотыкаясь, по-прежнему не спуская с чужака глаз, попятилась в темноту. Гэдж решил, что она сейчас убежит, но, отступив на безопасное расстояние, орчанка вдруг остановилась — неужели набиралась смелости ответить? Или ей просто стал любопытен привязанный к козьему столбу чужак? Но тут же вся её решимость, если таковая и была, улетучилась без следа, потому что по пещере (Гэдж вздрогнул) разнесся совершенно ужасающий, дикий, долгий, переходящий в булькающий хрип вопль… Орчанка подскочила в страхе, съежилась, метнула судорожный взгляд через плечо и, подхватив детёныша, тотчас исчезла в темноте.       Вопль доносился из того угла, где оставался Ухтар… вопль и какой-то шум, грохот, брань, ругательства… В пещере поднялась суматоха, даже старуха возле очага перестала клевать носом и испуганно встрепенулась. Несколько тёмных теней метнулись в ухтаров угол, кто-то тащил факел и масляные светильники. Но Гэдж не мог видеть, что там происходит — и сидел, обмерев, прислушиваясь, томимый тревогой и дурными предчувствиями…       Потом из темноты перед ним вылился Гыргыт. Бледный и злой.        — Идём!       Он развязал узлы на кожаной сбруе у Гэджа за спиной и, подгоняя пленника рукоятью меча, погнал перед собой — туда, в заполошную темноту, где кричали, ругались, вопили и визжали. От увиденного Гэджу стало не по себе.       Ухтар лежал на своем ложе, корчился, хрипел и выл — страшно выл, глухо, на одной ноте; остро пахло горелым мясом. Повязки со свежей ухтаровой культи, насквозь пропитавшиеся кровью, были сорваны и валялись на земле, тут же рядом лежала кочерга — уже не раскаленная, почерневшая, остывающая…       Лахшаа, в холодной ярости подумал Гэдж. «Она не причинит Ухтару вреда…» Да какого лешего эта полоумная старуха тут натворила?!       Она была тут же, неподалеку — и что-то отрывисто каркала, тряся седыми космами из-под медвежьей шкуры, тыкала пальцем то в Ухтара, то в Гыргыта, то в Гэджа. И опять в её словах были «нгар» и «хазг» — «кровь» и «чужак», и опять Гэдж, наверно, был виноват во всем случившемся.       Наконец кое-как удалось выяснить, что же произошло. Ночью Ухтару стало хуже, он метался и стонал от боли, и тогда Лахшаа сделала то, что и предписывал презренный «хазг» — дала Ухтару выпить двадцать капель «напитка бесстрашия». И после этого Ухтар внезапно обезумел; то ли у него начались видения, то ли он впал в исступление, как воин перед боем, то ли еще что, ясно одно — ядреное зелье убрало боль и придало ему сил, и он вскочил, яростно рыча, и рванулся куда-то идти, совсем позабыв, что у него нет ноги…       Двадцать капель, в смятении подумал Гэдж. Да по́лно! Неужели у Ухтара настолько могло сорвать крышу от двадцати капель снадобья, растворенного в чаше воды? Или Лахшаа дала ему отнюдь не двадцать капель, или…       Или проклятая старуха напрочь позабыла о том, что это зелье вообще надо разбавлять?! Тогда неудивительно, что у бедняги «начались видения».       Итак, Ухтар вскочил, собираясь рвануть на подвиги и, разумеется, тут же упал — прямо на несчастную культю. От удара наложенные Гэджем лигатуры соскользнули, швы разошлись — и кровь из раны хлынула потоком… И тогда Лахшаа сделала то, что надо было сделать уже давно — раскалила кочергу в жаровне и разом остановила кровоистечение… а заодно и выжгла из раны дурную кровь, которая и наполняла жилы Ухтара болью и жаром. Хорошо так выжгла, основательно, до последней капли. И теперь Ухтар — Лахшаа раздулась от гордости, — без сомнения, вскоре пойдёт на поправку, выздровеет и вновь станет крепким и сильным…       «Дурную кровь» Лахшаа, конечно, выжгла на совесть, с этим было трудно спорить. А вот насчет того, что Ухтар теперь пойдёт на поправку…       Злополучная рана представляла собой сплошной черный ожог. Кожа по краям обуглилась, выше культи съёжилась, вздулась, покраснела и пошла волдырями, наливавшимися мутной красноватой жидкостью прямо на глазах. Гэдж мысленно костерил окаянную старуху последними словами, едва удерживаясь от желания сделать это вслух. Струпы будут отслаиваться, нога — отекать, и пузыри — наполняться сукровицей ещё пару дней, а потом… что? Начнут мокнуть, воспаляться и гнить — в этой-то тьме и сырости? Чтобы остановить это безобразие, нужно будет опять укладывать бедолагу Ухтара под нож, иссекать все омертвевшие ткани, сочинять из чего-то целебные мази, делать перевязки… Или дальнейшее лечение раненого теперь тоже можно доверить всезнающей Лахшаа?       Вокруг суетились, но как-то бестолково: топтались туда-сюда, охали и перешептывались, тыкали в сторону ухтаровой раны пальцами, украдкой поглядывали то Гэджа, то на Лахшаа, то друг на друга. Кто-то притащил ведро воды, и приковылявшая на шум старуха-лекарка, что-то невнятно ворча под нос, замочила в нем ком грязного тряпья, чтобы сделать на ожог холодные примочки.        — Не надо примочек, — сказал Гэдж глухо. — Лучше простую повязку из чистой ткани. — Он мысленно перебирал простейшие средства, которые могли бы облегчить боль от ожога и хоть немного воспрепятствовать проникновению в рану заразы: кора дуба, отвар календулы, облепиховый сок? Найдётся ли у орков хоть что-то из этого? Должно найтись, но… Мне нужен порошок, который делается из высушенной зелёной плесени, сказал он себе, все прочие зелья и снадобья тут уместны, как мёртвому припарки.        — Чем вы лечите ожоги? — спросил он у старухи-лекарки, не особенно надеясь услышать ответ. Но тем не менее она, глядя на него из-под набрякших, как мешочки, даже на вид тяжёлых век, проворчала:        — Кашицей из корней речного лука.        — Хорошо. Несите, — пробормотал Гэдж. И мысленно махнул рукой: пусть делают, что хотят. Это было лучше, чем совсем ничего.       Ухтар наконец выбился из сил и умолк; тяжело, со стоном, переводил дыхание, невидящим взором глядя в пространство; по телу его то и дело пробегала мелкая конвульсивная дрожь. Гэдж коснулся его бледного, покрытого испариной лба, нащупал пульс под подбородком — частый и неровный. Жар, кажется, немного спал, но общее состояние раненого оставалось тяжёлым и теперь могло ещё более усугубиться от шока и непредсказуемых послеожоговых осложнений. А если, не приведи Творец, вновь начнётся гангрена? Или легочная горячка? Откажут почки? Или — маловероятно, но вдруг — не выдержит сердце?       Кто-то крепко взял Гэджа под локоть — Гыргыт. Оттащил в сторону:        — Ну? Что теперь?       Гэдж пожал плечами.        — Надо подождать день-другой, пока пройдёт шок и станет ясна глубина поражения.        — А потом?        — Удалить все струпы и пузыри, обработать ожог, наложить повязку… и уповать на орочью выносливость и живучесть. Что ты хочешь от меня услышать?       Гыргыт молчал, смотрел мрачно. Опять что-то жевал — видимо, решил Гэдж, эти методичные жевательные движения помогают ему думать. Наконец процедил неохотно:        — Он умрёт, по-твоему?        — Не знаю, — сказал Гэдж с раздражением. — Я уже ни за что не могу поручиться. Эта сумасшедшая старуха постаралась на славу, ожог глубокий, в некоторых местах до кости… даже если удастся избежать воспаления, он будет заживать месяцами! Думаешь, всё это сильно пойдёт вашему Ухтару на пользу? Хорошо, если он встанет на ноги хотя бы по весне… Кроме того…        — Что?        — Ожоги при заживлении образуют рубцы. Это создаст трудности при ношении протеза.        — К чему ты клонишь?        — Вероятно, вновь потребуется отнять ногу — выше по бедру, — медленно сказал Гэдж. — Чтобы иссечь всю область поражения и сформировать новую культю. Я пока не уверен, но склоняюсь к мысли, что это будет лучшим выходом из всех возможных. Поэтому — пока есть время, ищи пилу… хоть какую-нибудь.       Гыргыт засопел. Наверно, хотел сгрести Гэджа за грудки, встряхнуть, врезать ему по шее, прорычать в лицо ругательство — хрипло, яростно, брызжа слюной… Но сдержался. Сплюнул под ноги. Сказал угрюмо, очень спокойно:        — Если потребуется — найду. А ты будешь сидеть на верёвочке до весны… хазг. И думать, как Ухтара исцелить, а ногу ему — сохранить. А если он помрёт — помрешь и ты, я тебе это уже говорил. И в третий раз повторять не буду.

***

      Гэджа вновь отвели к козьему столбу и скрутили в путы, правда, на этот раз руки и ноги ему связывать не стали, только пропустили шлейку подмышками и набросили петлю на шею. И опять подползла со всех сторон тьма, и обступила тишина, и вернулся холод — верные гэджевские соседи; лишь сочилась где-то в темноте вода, потрескивал чуть в отдалении костер, бродили вокруг огня тёмные силуэты орков, да тоненько подвывал в дальнем углу пещеры несчастный Ухтар, наконец умолк — видимо, подействовала очередная порция «напитка бесстрашия» (интересно, насколько ещё хватит этого морготова зелья?) Тем не менее наступало утро, и темнота пещеры чуть рассеялась, кое-где в «окна» начали заглядывать золотистые и розовые лучи рассвета, придавая угрюмому подземелью почти уютный и даже жизнерадостный вид. Орки, досыпавшие остаток ночи в своих берлогах — в основном дети, женщины и подростки — повылезли, позевывая, на свет, чтобы умыться, продрать глаза, хлебнуть из котла травяного отвара, заняться повседневными делами, выбраться на поверхность в поисках ракушек и съедобных корешков…       Гэдж сидел, завернувшись в принесенную неизвестно кем козью шкуру, и мрачно думал: что дальше? Ему и в самом деле придётся днями и ночами торчать у этого столба, ждать, пока Ухтар выздровеет… или помрёт? Или Бальдор сотоварищи поспеют ему на выручку раньше? Или про него, Гэджа, в Изенгарде уже и напрочь забыли — с глаз долой, из сердца вон — и вообще вздохнули наконец с облегчением? Ну, по крайней мере Лут-то уж наверняка счастлив… Тем не менее неизвестность убивала; если бы Гэдж мог послать Саруману хоть какую-то весточку и узнать, что происходит там, на поверхности… но об этом даже мечтать не приходилось: даже если Гарху удалось живым-здоровым выбраться из корзины, вряд ли Гэдж теперь вправе рассчитывать на его содействие. Да никто и не отыщет Гэджа в этом подземелье — ни Гарх, ни сват, ни брат, ни пёс лысый, разве что какая-нибудь змея подколодная… Интересно, вдруг мелькнуло у него в голове, как там идут дела в лазарете — не умер ли тот мужичок с пробитым лёгким, и прижилась ли у несчастного парня отрубленная и насильно пришитая кисть руки? Ему, Гэджу, теперь нескоро доведется об этом узнать — если вообще доведется. Впрочем, не об этом надо сейчас думать…        — Ты… лекарь?       Теперь настало время Гэджу шарахаться — настолько он не ожидал услышать рядом нерешительный вопрос, произнесенный тихим и робким голосом. Орчанка, которая убаюкивала ночью больного детеныша, вновь появилась из темноты — подошла ближе и стояла неподалеку, держа в руках свернутую кульком козью шкуру. Из свертка неподвижно свисали маленькие босые ножки.        — Да, — сказал Гэдж. И посмотрел на кулёк. — Что… с ребёнком?        — Он спит, — пробормотала орчанка.       Ну что ж. Возможно, орчоныш действительно спал, утомленный болезнью и бессонной ночью. Но зачем тогда его мамаша явилась выяснять, лекарь «хазг» или нет? И что ей вообще нужно от Гэджа?        — Я могу чем-то помочь?       Орчанка молчала — наверно, раздумывала, остаться или уйти, не доверяла чужаку, боялась, сомневалась. Лицо у неё было бледное, глаза — опухшие и покрасневшие, из пучка волос, собранных на затылке, пряди выбивались в неряшливом беспорядке, точно прутья из аистиного гнезда. Сверток слабо шевельнулся в её руках и издал не плач, даже не писк — едва слышный сип. Нет, судя по дыханию, у детеныша была далеко не обычная простуда… Гэдж почти не сомневался, что, если заглянуть орчонышу в рот, там обнаружится покрасневшее горло, обложенное плотным серым налётом, и гортань, распухшая и воспаленная, сплошь покрытая белесыми пленками.        — Твой малыш… сильно болен. Как вы называете эту хворь? — спросил он у мамаши — не столько действительно рассчитывая на ответ, сколько желая хоть как-то её растормошить, вывести из колебаний и подвигнуть на какие-то действия. Самой, судя по всему, ей никак собраться с силами не удавалось.        — «Таш-мару́», — пролепетала орчанка. — Мы говорим… «таш-мару́»… «ужас матери». — Она запнулась. Что-то прошептала под нос. Договорила чуть громче, но все равно едва слышно: — Это… рука Древнего Владыки хватает за горло. Все должны это перенести… Кого рука не задушит — тот вырастет сильным и выносливым… — Голос её сорвался на дрожь. Она уже не верила, что её сына эта рука отпустит. Положила сверток на землю, развернула шкуру.       «Что это за сказки про Древнего? — подумал Гэдж отстранённо. — Опять какая-то старая легенда…»       Детеныш был без сознания. Мокрый от испарины, бледный, с отливом в синеву; рот его был приоткрыт, глаза запали, ямки у основания шеи втягивались при каждом вдохе. Горло, как Гэдж и ожидал, оказалось воспалено, забито чем-то белесым и клокочущим, и воздух из него выходил со свистом и сипом, будто из продырявленного меха.        — Принеси мне мой ланцет… или любой острый нож, горящую свечу и полый тростниковый стебель… которые мальчишки резали возле костра, — сказал он сквозь зубы. — Быстрее!       Орчанка попятилась.        — Нож? Гыргыт не велел…        — Живее! — крикнул Гэдж. — Ты же видишь — твой сын умирает. Я еще могу его спасти… ну же!       Орчанка, всхлипнув, метнулась куда-то в темноту — и Гэдж был уверен, что больше её не увидит… но почти тут же она появилась снова — с тростником, свечой и кривым ножиком, которым, наверно, накануне выстругивали ложки… Ладно, сойдёт и так. Нож, кажется, был достаточно острый.        — Свернутую козью шкуру ему под голову, голову назад, — сказал Гэдж, прокаливая над свечой лезвие ножа. — И придержи в таком положении.       Детеныш по-прежнему был в беспамятстве. Губы его посинели, дыхания уже не было слышно. Проклиная кожаные путы, которые ограничивали свободу передвижений, Гэдж поудобнее взял нож, нащупал у задыхающегося орчоныша ямку на горле. Вспомнил — во всех подробностях — красочную картинку в медицинском трактате... а также те несколько трупов в подвале эдорасской больнички, на которых Саруман время от времени позволял ему потренировать этот навык. Разрез должен пройти на два пальца выше надкостничной выемки — у взрослых. А у полуторагодовалых детей?!       Там, в больничке, дети (к счастью?) Гэджу ни разу не попадались...       Орчанка испуганно крутила головой, не понимая, что он собирается делать.        — Что… Что… — она взвизгнула, когда поняла, что острие ножа нацелено в горло её сыну. Бросилась на Гэджа, схватила за руку, попыталась вцепиться в лицо. — Нет! Нет! Не смей! Не трогай, хазг!       Гэдж отшвырнул её к стене. Она ударилась спиной о камни, задохнулась на секунду.        — Нет! — завизжала. — Не смей, урод!       Её вопли переполошили всё подземелье, старухи возле очага перестали переругиваться из-за горстки костей и уставились в угол пещеры, пытаясь понять, что происходит, где-то испуганно запищал ребенок, из боковых нор повысунули носы любопытствующие.       Гэдж старался ничего не слышать; быстро провел ножом по горлу орчоныша сверху вниз, рассек кожу, раздвинул края разреза, обнажил серые колечки трахеи. Теперь нужно было сделать горизонтальный разрез, добраться до дыхательного горла, впустить воздух в легкие…       Орчанка вновь кинулась на Гэджа, как разъяренная волчица, но он успел — за мгновение до того, как её когти вонзились ему в лицо — быстрым движением рассечь трахею — в точно определённом месте. Орчоныш лежал тряпочкой, и кровь из вскрытого горла тонкой струйкой стекала ему на грудь.        — Мясник! — выла орчанка. Она, конечно, ничего подобного от лекаря не ожидала — иначе и вовсе не решилась бы к нему обратиться.       К ним, бранясь на ходу, бежали — мужчины, женщины, старухи, подростки, кто-то ещё…        — Ему нужен воздух! — крикнул Гэдж. — Горло забито плёнками, он задыхается! Нужно дать доступ воздуху…       Пальцы его, скользкие от крови, не удерживали тростниковую палочку. А надо было ввести её в дыхательное горло, и ничего не перепутать, и не промахнуться, и не позволить взбешенной и перепуганной мамаше выцарапать ему глаза…       Он вновь оттолкнул её прочь.       Крепче сжал в руке трубочку.       Придерживая край разреза пальцем, направил трубку чуть вниз, надавил, ввел в зияющую в трахее дыру, и трубка наконец скользнула внутрь, встала на место, именно так, как надо, во всяком случае, Гэдж искренне на это надеялся…       Орчоныш не дышал.       Неужели — поздно?       Гэдж положил ладонь ему на грудь, несильно нажал раз, другой… Ну же!       Дыши!        — С-сука! — Кто-то навалился ему на плечи, оттаскивая от орчоныша, в поддых ввернулся чей-то кулак. Нож вырвали из его пальцев, и руку завернули за спину — резко, рывком, до боли и хруста. Кто-то визжал позади: «Хазг! Хазг!» — и Гэдж узнал голос Лахшаа…       Орчанка-мамаша подхватила окровавленного детеныша, прижала к груди, уволокла куда-то во тьму. «Если трубка держится непрочно… — мельком подумал Гэдж. — Если она сейчас вывалится…» Потом кто-то заехал ему камнем по затылку, и разом стало не до размышлений, в глазах у него потемнело, зубы ляскнули, рот наполнился слюной и чем-то тошнотно-кислым…       Но где-то там, позади, в руках перепуганной матери, орчоныш в этот момент слабо захрипел. Неуверенно и почти неслышно…       И вдруг содрогнулся всем тощим тельцем, закашлял, вытолкнул из гортани белесые плёнки, и они вылетели из его горла фонтаном. Судорожно вдохнул — и беззвучно зарыдал, плаксиво сморщил рожицу, разевая рот в немом крике.        — Дышит! — взвизгнула орчанка. — Он дышит!       Град ударов, сыпавшийся на Гэджа, неохотно иссяк… Кто-то шарахнулся, растерянно затоптался рядом, кто-то процедил едва слышное ругательство…       Гэдж лежал на земле, и ему казалось, что тело его превратилось в фарш. Рука, завернутая за спину, нехорошо ныла, голова раскалывалась, нижняя губа, которую он то ли сам прикусил, то ли кто-то ему её расквасил, стремительно распухала, будто брошенная на сковороду оладья. Орки толпились вокруг, явно придя в замешательство, разглядывали детеныша на руках у взъерошенной матери и торчащую из его горла тростниковую трубку. Орчонок пришёл в себя, дышал тяжело, с натугой, но — дышал, и моргал глазами, и крутил головой, и мертвенная синева медленно сходила с его осунувшегося лица.        — Он… не сможет говорить некоторое время. Но это… нормально, — через силу прохрипел Гэдж. — Когда… хворь отступит… трубку нужно вынуть… и горло заживёт… как ничего и не было. И вообще… — он запнулся: не хватило дыхания.       Никто не ответил. Они все смотрели на него. Наверно, ждали, когда он ещё что-нибудь скажет. Или когда наконец потеряет сознание.        — Рука… Древнего… не должна хватать вас за горло, — прознес он медленно, едва ворочая языком за расплывшейся, превратившейся в бесформенный комок боли губой.       Впрочем, он не был уверен, что они до конца поняли его мысль, и не имел сейчас сил это объяснять.       Все молчали.

***

      Потом заговорила Лахшаа. Громко, визгливо, Гэдж слышал её скрежещущий голос как сквозь толщу воды — в ушах у него звенело. Она вышла вперёд и говорила гневно, напористо, потрясая костлявыми кулаками, указывая то на Гэджа, то на детёныша в объятиях матери, чего-то требуя — яростно и уверенно. Орчанка-мамаша с «аистиным гнездом» на голове, пряча орчоныша в козьей шкуре, ей несмело возразила. Лахшаа, размахивая руками (к счастью, в них не было кочерги) настаивала — и тогда мамаша ощетинилась и огрызнулась сердито. Лахшаа повысила голос и уровень напора — но орчанка тоже набралась храбрости и, не отступая от своего, перешла на крик, визги и вопли. Остальные смотрели то на одну, то на другую, точно не могли решить, чью сторону принять, только какие-то мальчишки подзадоривали спорщиц свистом и улюлюканием, наверно, ждали, когда те наконец перейдут от слов к делу и вцепятся друг другу в волосы.       Про Гэджа как будто все забыли, и он был этому только рад. Отполз в сторону, прислонился к козьему столбу, как к крепкому плечу доброго друга. Ощупал свою несчастную губу… К нему кто-то подошёл из темноты, остановился неподалеку — наверно, разглядывал его, гэджевские, раны, и раздумывал, стоит ли заговорить.        — Ты… жив? — наконец негромко спросила Шаухар. И в голосе её, показалось Гэджу, звучало не столько участие, сколько неподдельное изумление.       «Умер», — подумал Гэдж. Её появление его почему-то не удивило — хотя, пожалуй, удивиться бы стоило.        — О чем они говорят? — он указал глазами в сторону разъяренных спорщиц.       Шаухар прислушалась.        — Лахшаа говорит, что всё… то, что произошло… это всё неправильно. Она говорит, что Древний возложил на орчоныша свою руку и должен был забрать его себе. Это как жертва… откуп. Одного отдашь — остальные не пострадают. Но ты ему, Древнему, помешал. И теперь Древний разгневается… за то, что не получил своё. И гнев его падёт на всё племя. И наши дети будут умирать, а племя будут преследовать беды и горести… по твоей вине. Ты чужак и не должен был вмешиваться. А детёныша надо побыстрее отдать Древнему, чтобы не гневить…        — А мамаша что отвечает?        — Говорит, что ей наплевать, и что никому она орчоныша не отдаст. И что Лахшаа — злобная кликуша, которая ей завидует, потому что её сын жив и будет жить, а сын Лахшаа вскоре умрет. И посылает старуху в Удун… А что, — она с тревогой посмотрела на Гэджа, — Ухтар и в самом деле скоро умрет?        — Я... не знаю, — прохрипел Гэдж, — может быть, и умрёт. Дело очень… осложнилось. — Ему всё труднее было сохранять вертикальное положение, в голове его что-то шумело и потрескивало, точно там грузно проворачивались тяжёлые каменные жернова. — Но орки живучие… а Ухтар крепкий и выносливый, так что, возможно, он и сдюжит. — Он закрыл глаза, надеясь хоть так остановить проклятые жернова — они все дробили и дробили его мысли в мелкую рассыпчатую крупку. — А кто такой Древний?        — Тот, кто создал всех орков. — Шаухар как будто удивилась, что он не знает такой простой вещи; впрочем, об этой загадочной личности Гэдж и без того вполне догадывался. — И в чьих руках теперь наша судьба.        — Ясно. — Гэдж хотел добавить, что судьба орков может быть только в руках самих орков, а не какого-то там Древнего, которому, в сущности, нет до созданного народа никакого дела, но счёл за лучшее промолчать: язык вообще повиновался ему с трудом. — Принеси мне холодной воды, — помолчав, попросил он Шаухар. Надо было уже что-то сделать с этими жерновами в голове и расплывающейся губой, хотя бы холодную примочку…

***

       — Сунху́, бледнокожие, перегоняют стада в долины, — рыкнул Рангхур.        — Ты уверен? — помолчав, спросил Гыргыт. Весть, что и говорить, была достаточно неприятной. — С чего бы? Летний выпас ещё не закончен.        — Уверен, — буркнул Рангхур. — Уршар и Баргхуз с Лысой горы с пустыми руками пришли… И с Лысой горы коз угнали, и со склонов Кривого Зуба, и с пастбищ на Каменных Ступенях. Никого поблизости не осталось.        — Это они после нападения на ту деревню за Оврагом засуетились… Боятся, сволочи.        — Нам с того не легче, — проворчал Рангхур. — Добычи в горах мало, нам вскоре придётся жрать только рыбу да корешки. Так себе еда, да и той с гулькин нос… Если сунху́ продолжат прятать скот в долинах…        — Тем хуже для них, — буркнул Гыргыт. — Думают, мы их там не достанем, что ли?       Рангхур помолчал. Он был широколиц и клыкаст, невысок, но крепко скроен. Когда он говорил, в уголках его рта пузырилась желтоватая пена, и время от времени он смахивал её тыльной стороной ладони.        — Достанем. Но там, за Холмами, теперь не только быдло деревенское. Ещё тарки — вооружённые и в доспехах. Много.       Вон оно что. Значит, чужак не лгал, когда предупреждал о том, что тарки теперь будут держаться настороже — а то и попытаются отомстить за нападение на деревушку. А раз уж они и скот принялись перегонять под охрану, значит, решили взяться за дело всерьёз… Гыргыт задумчиво сунул за щеку смоляной шарик. Новость оказалась не просто неприятной — откровенно плохой, и, увы, говорила о многом таком, о чем простоватый Рангхур не подозревал и даже не пытался на досуге поразмышлять.        — Ладно, не все так скверно, — сказал Гыргыт вслух: нужно было выдать хоть что-нибудь обнадеживающее. — Вряд ли терпения у тарков хватит надолго. Посидят несколько дней в долине, потом обратно в свою крепость уберутся. И пастухи в горы вернутся, коз всё одно до холодов будут пасти. Надо только подождать.        — Этак и ноги недолго протянуть, ждамши-то… Запасы мяса на зиму уже сейчас делать надо, вялить, коптить…        — Без тебя разумею, — процедил Гыргыт. — Думаешь, ты тут один такой умный? Но про бледнокожих и их домашних коз придётся, наверно, пока забыть.        — А у тебя где-нибудь другие козы есть? Которые не домашние? — Рангхур хрипло усмехнулся. Облизнул губы, сплюнул, целясь в сидевшую на камне глянцевитую мокрицу. — Дурные тут места… Сунху слишком много, и они слишком близко… Летом-то добычи толком не сыщешь, а что уж зимой будет, пёс знает… Да и охотников на зверя и птицу без нас хватает.        — Дурные места? Найди другие, не дурные, богатые и изобильные, — с раздражением отозвался Гыргыт. — Поздно уже дёргаться, лето на исходе, зимовать все одно здесь придётся, по-соседству с сунху… а там посмотрим. А что касаемо охоты… Надо в угодья за Кривым Зубом податься, там долина есть, лес и болотца… Можно силки на кроликов ставить, гусей-уток пострелять, в конце концов…        — Кролики, утки… Может, ещё мышей и лягушек ловить начнём? Червей из навозных куч выкапывать? Что, парой кроликов все племя накормишь? — Рангхур украдкой вытер с подбородка набежавшую слюну. — А коз они в загоны за Холмы перегнали, — добавил он, сглотнув. — Но место там открытое, незамеченными подобраться трудно. И тарков там много. И местных. Добро свое стерегут.       Гыргыт сосредоточенно жевал.        — Поэтому я и говорю — забудь. Ни к чему нам сейчас бледнокожих злить. Они и без того на нас зуб имеют за ту деревню за Оврагом. Надо переждать, когда дерьмо бродить перестанет и горкой уляжется…        — Кстати, насчёт той деревни, что за Оврагом, — помолчав, сказал Рангхур. — Тарков там, кажется, нет. Они все в Холмы перебрались.        — И что?        — Скот они тоже в Холмы угнали, но куры, гуси и утки у деревенских наверняка остались. Может, и порося у кого найдутся. Так к чему за Кривой Зуб таскаться, когда та же жратва поблизости есть… Надо только как следует поискать.        — Я сказал — нет! — рявкнул Гыргыт. — Не следует сейчас бледнокожих трогать! Мало нас, не сдюжим против них, если они всерьёз решат нас достать… Подождать треба, прикинуть, что к чему, узнать, что они надумали… уж перебьемся несколько дней как-нибудь… Возьми десяток парней и сбегайте в долину за Кривым Зубом, разузнайте, как там насчёт охоты. А бледнокожим, ежели на пути встретятся, на рожон не лезьте и вообще обходите десятой дорогой. Понятно?        — Понятно, — проворчал Рангхур. — Может, ещё в ножки им поклониться и ручки расцеловать, потрохам вражьим? — Он сердито утер ладонью напузырившуюся в уголках рта пену. И посмотрел — исподлобья.

***

      Эодиль и дюжина дружинников вернулись в Сивую Балку к пяти часам пополудни. Эодиль доложил:        — Горцы перегоняют стада с летних пастбищ в загоны за Червивыми Холмами. К вечеру ни одной козы в горах не останется, как и было оговорено.        — Хорошо, — сказал Бальдор. — Оркам, я полагаю, об этом тоже уже известно.        — Мы никого не видели.        — Известно, известно, даже не сомневайся… Что твои лазутчики говорят, сколько у орков боеспособных вояк? Хотя бы приблизительно, по твоим прикидкам?        — Десятка три наберётся, пожалуй… Ну, может, четыре. Вряд ли больше. Вооружены они копьями, дротиками и острогами в основном… ну, еще трофейным оружием, каким им раньше по случаю довелось разжиться. Лучники у них неплохие, но стрелы они берегут, видать, хороших наконечников у них все же маловато.        — Что ж, звучит вполне обнадеживающе. — Бальдор задумчиво почесывал пятернёй русую, коротко подстриженную бородку. — Что в Червивых Холмах, всё путем?        — Я дюжину дружинников там оставил под предводительством Эолара, подробные указания ему дал. Они там создают видимость бурной деятельности. Разбивают лагерь, жгут костры, чистят оружие, рубят лес, копают рвы, ставят вокруг деревни укрепления. Местные проворчали, но тоже на подмогу явились, когда я им растолковал, что к чему.        — Отлично. Надо создать у орков впечатление, что в Червивых Холмах не дюжина воинов, а по меньшей мере три, плюс селяне — и все полны решимости защищать свое имущество до последнего.        — Хочешь заманить орков в ловушку? Думаешь, они скоро явятся за поживой?        — Явятся, у них другого выхода не остаётся… Эолар и его люди должны быть готовы. Хотя, если мы всё верно рассчитали, орки в Червивые Холмы вряд ли пойдут, слишком там для них опасно и народу много. А пойдут они сюда, в Сивую Балку, потому что решат, что мы их тут не ждём. Поживиться им больше особо негде, летние пастбища пусты, а других селений поблизости нет.        — А мы их тут ждём.        — Например, в ущелье, — сказал Бальдор. — Ты сам говорил, что у того, кто первым устроит засаду в ущелье, будет явное преимущество.        — Орки, я думаю, это тоже понимают.        — Поэтому надо быть готовыми к тому, что они по кривой попытаются нас объехать и с другой стороны зайти. Так вот зайти-то они пусть зайдут, но выйти отсюда живым ни один не должен. Если разобьем их здесь — тогда и за их логово у Скалы Ветров можно будет взяться… Потеря части — надеюсь, значительной — самых оголтелых вояк ослабит племя, и нам проще будет справиться с теми, кто заползет в пещеры.       Эодиль засомневался:        — Нам тоже придется лезть в эти пещеры? Не слишком-то удачная затея, как по мне, даже если там останутся одни бабы и старики.        — Надеюсь, и не придется. Достаточно найти и перекрыть все ходы-выходы, вряд ли их там очень много… Тогда орки сами к нам вылезут. И ещё. — Бальдор кивнул в сторону Изенгарда. — Старик сказал, что покумекает, как бы нам малой кровью обойтись — так, может, и впрямь какой волшебный огонь или гремучий порошок сообразит, он на это мастак. В Изенгарде у него пять десятков дружинников, да ещё ополчение из Дунланда подтянется, особенно если старик местных золотом-серебром подбодрит… Уж сдюжим супротив полусотни орков, я полагаю, не такая уж это для нас запредельно сложная задача.

***

      Гыргыт появился, как всегда, неожиданно.        — Спас, значит, детеныша? Ну, молодец. — В голосе его странным образом не было ни язвительности, ни враждебности, но теплоты, участия и одобрения не звучало тоже. — А кормить мы его теперь чем будем? И его, и всех тех, которых, как ты утверждаешь, не должен забирать Древний?       Гэдж на какую-то секунду пришёл в замешательство… Такого он не ожидал. Холодная примочка на лоб, тишина, темнота и короткий полусон-полудрема пошли ему на пользу, жернова в голове наконец остановились и лежали теперь мёртвой гранитной тушей — но мысли, перемолотые в труху, сквозь эту каменную глыбу пробивались с трудом. Горло горело от жажды, и Гэдж осторожно провел языком по разбитой губе, пересохшей и покрытой липкой коркой запекшейся крови.        — А, вон оно что, — пробормотал он. — Интересно вы… к этому относитесь. Что, всё настолько плохо?       Гыргыт стоял над Гэджем, держа в руке пылающий факел, и его тень в отсветах пламени трепетала и прыгала по камням, словно, чем-то напуганная, пыталась оторваться и убежать в темноту. Неторопливо протянул руку, нашарил на поясе… нет, к счастью, не рукоять топора — кожаную флягу, отстегнул её и бросил Гэджу на колени.        — Лахшаа была права, — глухо произнес он, и в голосе его по-прежнему не было ни нажима, ни ярости, вообще никаких чувств, одна лишь бесконечная серая усталость. — Всё, что она говорила — верно. Нельзя гневить Древнего… Надо отдавать ему то, на что он возложил руку. Лахшаа старая и дремучая баба, но ты, хазг, оказывается, ещё дурнее.       Гэдж тупо смотрел на флягу, брошенную ему Гыргытом — её пробковая крышка была прикреплена к горлышку тонким плетеным шнурком, — потом вытянул зубами пробку и, стараясь не слишком задевать распухшую губу, сделал несколько долгих судорожных глотков. Во фляге была не вода — терпкий и даже чуть тёплый травяной отвар.        — Вот, значит, как… То есть, по-твоему, я должен был позволить этому детёнышу умереть?       Гыргыт, чуть помедлив, шагнул вперёд и сел на камень — на тот самый, на котором раньше сидели Шаухар и орчанка с больным детёнышем. Валун был большой, плоский и, видимо, исключительно удобный, располагающий к доверию и задушевным беседам.        — Ты не понимаешь… Древний дальновиден и справедлив, он забирает тех, кто слаб… Этот орчоныш — кривоножка, у него одна нога с рождения короче другой. Он никогда не будет ни хорошим воином, ни добрым охотником. А племя не в состоянии прокормить всех. Особенно сейчас… Сильным и здоровым жрать нечего, не то что дохлякам и доходягам… а если дохляков в племени станет слишком много, с нами и вовсе никто считаться не станет… и что тогда?       Гэдж молчал, изо всех сил стараясь прийти в себя. Но жернова всё ещё давили, и затылок мерзко тянуло — кто-то опрокинул Гэджу на макушку боль, словно чашу вчерашнего киселя, и она теперь медленно растекалась по черепу, пульсируя в висках и вбуравливаясь в надлобье. Наверное, из-за этого все происходящее как-то плохо укладывалось у него в голове.        — Я думал, что жизнь любого орка в племени — ценна. Я не знал, что вы делите детей на тех, кто силен, и на тех, кто слаб, — сказал он медленно. — На тех, кто достоин жить, а кто — нет.        — Не делим, — угрюмо сказал Гыргыт. — Но иногда наступают времена, когда приходится делить. Думаешь, оно от хорошей жизни, что ли?        — Ладно. — Гэдж закрыл глаза. — Ясно. Понятно. И за чем же дело стало? Раз уж я так сглупил… иди и исправь содеянное… отправь этого орчоныша к мудрому и справедливому Древнему, и дело с концом, раз уж он всё равно хромой, бесполезный и из жизни ты его напрочь выбраковал. Это несложно. Объясни всё матери, как объяснил мне — не сомневаюсь, что она тут же с радостью согласится с твоими резонами и доводами.       Гыргыт раздражённо заворчал.        — Теперь уже поздно! Ты не понимаешь, чужак… С бабами на такие темы вообще нельзя говорить, глаза выцарапают. Тем более с Шенар, с мамашей… Этот орчоныш — её первенец. Она его не отдаст, особенно теперь. Когда уверена, что он живой будет.        — А Древнему бы отдала.        — Вот именно. И другого бы родила, здорового, на этого не распыляясь…        — Как удобно руками Древнего действовать. И беда решена, и виноватого нет. Дипломатично и благоразумно!        — Благоразумно не спорить с Древним и не вмешиваться в его выбор. Тем более что он всегда найдёт способ получить свое.        — Да? — пробормотал Гэдж. Последняя фраза Гыргыта звучала поистине зловеще. — Что ты хочешь этим сказать?       Гыргыт пожал плечами.        — Да ничего особенного. В племени ещё пара детей этой хворью маются, но на них Древний глаз не положил. А раз на этого положил, значит, он — лишний, племени не нужный… Он всегда был слабым, и всегда будет! Ежели не помрёт от этой хвори — помрёт от другой… или утонет, или сломает шею в горах… а харч и прочий припас на него будет изрядно потрачен в ущерб другим. Которые от недоедания тоже могут ослабнуть, захворать и…        — Сколько детей каждый год умирает от этой болячки? — перебил Гэдж.       Гыргыт осекся. Мрачно поиграл желваками:        — Зачем тебе это знать?        — Значит — много.        — По-разному, — процедил орк. — Обычно — двое-трое. Но если случается неудачный год, то, бывает, и за десяток…        — И что, они все — кривоножки? — спросил Гэдж. — Слабые? Нездоровые? Лишние и ненужные?       Гыргыт принужденно усмехнулся уголком рта. Факел в его руке яростно затрещал, выбросил сноп искр, словно пытаясь достать до ближайшего пучка соломы, подпалить его и сжечь все вокруг к пёсьей бабушке.        — Откуда мне знать? Древнему виднее… Может, и лишние… может, они принесут племени беду, когда вырастут. Древний разумеет, что делает… — Он глухо, со сдержанной злобой зарычал. Подался вперёд, к Гэджу, приблизил к его лицу факел — так, что зашипел и свернулся попавший в пламя случайный гэджевский волосок. — А ты, чужак… Не мешай мне и остальным в это верить, ясно?       Гэдж взглянул ему в лицо — худое и неподвижное, резко исчерченное кривыми тенями. С тёмными непроглядными провалами запавших глаз.        — Ты ведь сам не веришь ни в Древнего, ни в то, что у него такие… длинные руки.        — Неважно, верю я или нет. Важно, что они, — Гыргыт кивнул в сторону костра, — верят. Вот и пусть верят… Оно и к лучшему, как по мне.        — Так им легче смириться с неизбежным?        — Вот именно.        — А эта орчанка, как её… Шенар… не захотела смириться. И пришла ко мне за помощью… Почему?        — Так она баба, что с неё возьмёшь, — буркнул Гыргыт. — Бабы в поступках не разумом руководствуются, а… леший знает чем! Печёнкой, наверно.        — Или, может быть, сердцем? Это плохо, по-твоему?        — Хотел бы я ответить, что не плохо. — Гыргыт втянул воздух сквозь зубы. — Но обстоятельства бывают разные, знаешь ли.       Спорить с этим было глупо. Но Гэдж всё же попытался:        — Человеческие дети тоже болеют этой напастью. «Таш-мару» — общая беда и для людей, и для орков.        — И это что-то меняет?        — Для тебя — наверное, ничего. — Гэдж мучительно подыскивал слова. — Но знаешь, чем люди отличаются от орков? Не тем, что не верят в Древнего и иже с ним, а тем, что, как эта ваша Шенар, не хотят просто смириться и плыть по течению ему в лапы… Люди пытаются докопаться до истинных причин происходящего, понять законы окружающего мира и обратить их себе на пользу. Орки сильнее людей, выносливее, долговечнее — но в борьбе с людьми они неизбежно проиграют. Не от недостатка ума, силы или храбрости, а именно потому, что люди всегда делают всё, чтобы не отдавать детей — ни сильных, ни даже слабых, — ни Древнему, ни кому бы то ни было, как бы туго им в жизни ни приходилось… — Он запнулся, в очередной раз проклиная свое неизбывное косноязычие и неумение облекать мысли в словеса складно и стройно, обращающее самые вдохновенные и пламенные речи в какую-то дурацкую пафосную хрень.       Гыргыт поднялся и стоял над Гэджем, глядя на него сверху вниз, факел в его руке трещал, и разбрасывал искры, и в этом пляшущем свете бледная физиономия орка казалась искаженной гримасой не то ярости, не то настоящего страдания… Гэджу казалось, что Гыргыт с трудом удерживается от желания швырнуть этот факел ему, чужаку, в лицо.        — «Таш-мару» можно избежать, — сказал Гэдж негромко. — Если сделать препарат из плёнок, взятых из горла больного дитя, растворить определённую дозу в ложке воды и дать выпить здоровому, то рука Древнего его минует. Вряд ли тебе это интересно — сейчас. Но я все же хочу, чтобы ты об этом знал… Так, на будущее.       Гыргыт молчал.