Раздевалка

Тяжело прислонившись к стене и почувствовав разгоряченной кожей холод кафеля через слой ткани, он попытался преодолеть последние метры до шкафчика со снаряжением, но ноги отказывались слушаться. «Цепи», — мысль тревожным гулом пронеслась мимо сквозь красный туман сознания; он дышал через нос — так, как советовал ему Скотт. В дни, когда обращение осложнено новым ежегодным перерождением, подобным сбрасыванию кожи змеёй, оборотни испытывали что-то похожее на то, что ощущает все ещё живая рыба, которой вспарывают брюхо, колошматят по всем частям тела и одновременно жарят на раскаленной добела сковороде. Это не было похоже на обычное обращение с выворачиванием наизнанку всех внутренностей и переломом почти всех костей в организме — боль от этой ночи была в тысячу раз хуже. Он сжал челюсти до скрежета, преодолевая накатившую волну невероятной боли. Его кулак сам по себе врезался в стену — посыпалась плитка, затем штукатурка, обсыпая пол и его одежду. Он медленно и постепенно разрушался. Его руки с вытянувшимися когтями заскребли по стене, рюкзак, который он прихватил с собой, валялся где-то на полу раздевалки. Мышцы разрывало от напряжения, дрожь проходилась по телу, ритмично, в темп бешено стучащему в груди сердцу. Будь его сознание не так замутнено, он бы почувствовал, как крошатся у него во рту зубы, и как рот наполняется кровью. Помещение было пустым и темным — школа закрылась много часов назад, но улучшенное зрение вряд ли помогло бы ему сейчас. Луна, меланхолично заглядывая через прямоугольные узкие окна, освещала маленькие участки на полу белым призрачным светом. Воздух искрился странной энергией, сгущаясь в углах и темных закоулках. Он схватился за футболку, отдирая её от своего тела и попутно задевая локтём что-то. Похоже, это был чей-то шкафчик. Футболка душила его. Она и кожаная куртка. Клочья одежды полетели на пол, но и этого было мало — жар и духота не спешили убираться. Грудь сдавливало от нехватки воздуха, и он подался вперёд, часто моргая от заполонившей глаза дымки, вытянув вперед руки и нашаривая ими пустоту. Остатками сознания он пытался понять, как быстрее заковать себя, обезопасив тех, кому он не собирался причинять вред. Он не мог допустить, чтобы это произошло снова. Не испытывай он такой боли и ужаса от происходящего с ним, ему бы захотелось рассмеяться. Так долго все продумывать, так долго готовиться и опоздать всего на какие-то пару чертовых минут… Да, такое способно свершиться лишь с конченным неудачником, коим он не был никогда в жизни. Коим он всячески избегал становиться. В рюкзаке, покоившемся где-то под скамьями, лежали тяжелые, самые прочные, какие только он смог достать, карабины. В шкафу с его снаряжением для игры в лакросс находились цепи, которые он незаметно положил сегодня после игры, намереваясь вернуться сюда сегодняшней ночью. Он знал, что может приключиться с этим помещением, знал, что на следующий день никто не обнаружит совершенного им хаоса, потому что сегодня была пятница, но в понедельник… Со всей долей вероятности, их раздевалку закроют минимум на месяц на ремонтные работы. Но это было ничто по сравнению с тем, если бы кто-то пострадал от его рук. Поэтому он не мог остаться дома. Как только до его чуткого слуха донесся храп отца, а прежде мирное сопение матери, он выскользнул из дома, осторожно заведя тихо урчащий мотор своего порше. Кто бы знал, что всё произойдёт именно так?.. Тогда бы он смог, вероятно, переломить свою гордость и обратиться к Хейлу…, но он понимал, что вряд ли бы смог что-то попросить после того, как тот исполнил его последнюю просьбу. Остальные были слишком… Он почувствовал, как подгибаются колени. Его спина ударилась о стену поблизости, взгляд метнулся к заветному шкафчику с вкладышем, на котором значилось его имя. Только руку протянуть… Впрочем, если бы он даже добрался до шкафа, в его состоянии он вряд ли смог бы управлять своими руками. Тело ослабло и одновременно наполнялось энергией, этот бесконечный поток слабости и силы делал его мозг похожим на двигатель, который от перегрузки вот-вот взорвется. Он чувствовал, как рвался наружу волк. Его невозможно было не ощущать. Он был всегда. Он был повсюду, сопровождая его везде, следя за ним, смотря его глазами. И выжидая. Очевидно, волк решил, что сейчас было самое время показать свой истинный лик. Он все ещё тянулся к шкафу, преодолевая несоразмерную его силе воли мощь внутреннего, животного «Я», когда в его нос ударил запах. Запах человека. Он был так знаком, до чертиков. До осточертения. Картинка перед глазами запульсировала в красных тонах, являя его сознанию образ носителя прежде, чем этот самый носитель, сшибая дверь плечом, вломился в раздевалку. Стайлз остановился в дверях, уставившись на Джексона. Лунный свет высеребрил из его силуэта блеск, делая его похожим на приведение. Возможно, стоило моргнуть, и он пропадет. Джексон так и сделал. Стайлз, растрепанный и запыхавшийся, в расстёгнутой у воротника и скособоченной клетчатой рубашке, потертых джинсах и выпачканных в грязи кроссовках, всё ещё стоял прямо напротив него. — Безумно рад видеть тебя ещё необращённым, Джексон, — судорожный вдох, а потом Стайлз резво, как военный, опустил рюкзак на рядом стоящую скамью, держась ближе ко входу и не сводя глаз с прижавшегося к стене в страхе и удивлении, медленно перетекающих в гнев, Джексона. Казалось, он совершенно не был ошарашен находящимся в раздевалке Уиттмором. Скорее, был несколько озадачен его видом, судя по тому, как рассматривал его разорванную одежду. — Очень опрометчиво было идти сюда в одиночку, знаешь ли. Ты мог пострадать. И нет — я отсюда не уйду, если твои волчьи принудительные взгляды об этом. «Стилински», — хотел сорваться с языка грозный окрик, но из горла поднялось лишь суровое, раздраженное рычание. Это было какое-то издевательство. Он не звал его. Не приглашал его разделить с ним мучения или что-то там ещё, что тот видимо себе думал. Тупой, ненормальный, конченый придурок! Жить надоело?! Он пришёл сюда не для того, чтобы его нашли, его цель была прямо противоположной. Цепи. Карабины. Ночь. Боль. И он один. Один, черт тебя дери. Не в компании тощего, пролезающего во все дыры с гребаной помощью парня, который, кроме того, что был обычным человеком и не мог спасти даже себя самого, так к тому же ещё и накликал на себя и на него беду в виде раздирания чьей-то длинной глотки. Он хотел бросить это ему в физиономию, заставив отвязаться и убраться куда подальше, выкинуть его своей холодностью и отчужденностью, и как можно быстрее, потому что волк, поднявшийся в нём, заинтересованно развернул морду в сторону Стилински. Сердце в груди сделало кульбит. Нужно обидеть его. Задеть и растоптать, даже если… он не был этого достоин. Мол, ты не нужен и не был нужен никогда, так что отвали. Тебе здесь не место. Медвежья услуга? Ха. Ты идиот, Стайлз. Что ты можешь сделать? Всё это он хотел сказать — и сказал бы, если бы не размякший, ослабевший от мучений прокусанный язык и сухое, как пустыня, жаркое горло. Всё то время, пока Джексон таращился в него горячо проклинающим взглядом, пытаясь выглядеть не таким слабаком, каким мог, по его мнению, показаться в первые секунды, Стайлз добрался до дна рюкзака и осторожно выудил что-то, походящее на ветку. Джексон резко вдохнул носом — и волк, пригнувшийся в нём, словно готовясь к прыжку, сделал шаг назад. Аромат был терпким, острым и вместе с тем приторно-сладким. Неожиданно гул в его ушах от бешено бегущей крови стал ослабевать. — Ункария опушённая, — ухмыляясь, продекламировал Стайлз, но, переведя взгляд на Джексона, вмиг посерьёзнел, хотя блеск в глазах не пропал. — Дитон дал её мне перед отъездом. Тебе нужно это съесть. Джексон, мало понимая, при чем здесь их местный ветеринар, и мало осознавая, сколько у него оставалось времени, прежде чем волк опомнится и попытается лишить его осознанности, уставился на растение с заострёнными листьями и загнутыми шипами, выходящими из зеленоватых продолговатых подушечек, отходящих от центра, где располагался светлый, сиренево-голубой трехлепестковый цветок. — Отравить меня собрался? — всё-таки удосужился сквозь зубы прошипеть Джексон, вспоминая, когда кто-нибудь в последнее время дарил ему цветы. Признаться, это было для него впервые. Вообще-то, со Стайлзом, как бы удивительно это ни звучало, у него много первых воспоминаний. А все потому, что Стилински — самая доставучая заноза в заднице из всех самых доставучих заноз во всем мире. Взять, к примеру, ту самую потасовку, которую они устроили во втором классе. О, да! Его самая первая драка… Джексон привалился затылком к холодной стене; это немного отрезвляло, отдаваясь новой волной боли по всему телу. Он сжал губы, чтобы не застонать. Стайлз хмыкнул. — Если бы попытался, это было бы немного более скрытно, не находишь? — Иди в задницу, Стилински. Если хочешь быть полезным, лучше достань цепи, они там… — … в шкафу. — Глаза Уиттмора угрожающе сощурились: «Следишь за мной?», — на что Стайлз спокойно пожал плечами. — После тренировки кто-то сильно гремел в раздевалке. Нетрудно было догадаться, что этим кто-то был ты, судя по тому, что кроме тебя там больше никого не оставалось. Джексон сглотнул, смачивая горло. Кто-то ещё мог, кроме него, узнать об этом? Не станут ли они связывать это с тем, что он уже успел натворить здесь? И что, вероятнее всего, ему ещё предстоит натворить… Он нахмурился, безразлично выдыхая. Отец все равно покроет все ущербы. Так, как делал это всегда. Даже когда от него этого не требовалось. Уиттмор, отвлекшись, — в отличие от его волка, цепко следящим за каждым движением Стилински, — отпрянул от появившейся под носом остро-сладкой веточки. «Слишком близко, идиот. Ты стоишь слишком близко.» — Убирайся, — выплюнул Джексон, хватая растение и отталкиваясь от стены в попытке встать и каким-нибудь образом отдалиться. Он мог бы выкинуть Стилински за дверь и запереться — вряд ли тот смог бы вышибить её, запертую на два крепких школьных замка, — но тогда пришлось бы до него дотрагиваться. Волк медленно облизнулся, предвкушая жертву. — Убирайся сейчас же! -повторил он громче. Гул в ушах вперемешку со звоном вновь нарастал, а красный туман затапливал сознание. Стайлз шарахнулся в сторону скорее от удивления, нежели от испуга. Плотно сжав губы и не отрывая взгляд от парня, он вдруг развернулся и двинулся вглубь раздевалки. — Ты же хотел использовать цепи, разве нет? — спросил он. Не будь Джексону и так хреново, он бы побился головой о стену. «Да когда же ты отвалишь, гребаный упёртый придурок!» Однако… если он принесёт цепи, это здорово облегчит ему задачу. Он просто скуёт ими Стилински, чтобы тот не вырывался, когда станет кромсать его на части. — Карабины, — сказал Джексон, хотя, скорее, прошептал, надеясь, что тот расслышал его. Он оперся об одну из скамеек и, приложив последние усилия, упал на неё. — В рюкзаке. Стайлз, бухтя и ругаясь под нос, приволок кучу цепей, звеня ими по полу, встряхнул руки и кинулся искать рюкзак. Притащив и его, он сгрудил все около скамьи, на которой полусидел, полулежал Уиттмор, и, встав напротив него в некотором отдалении с концом цепи в поднятых ладонях, скептически осмотрел прикрывшего веки оборотня. Джексон был плох. О, Стайлз мог со всей уверенностью сказать, что вышколенный, аккуратный и всегда выглядящий раздражающе-здоровым Уиттмор не выглядел так с тех времен, как был канимой. Каменное, скрывающее всю внутреннюю боль, красивое, а ныне перекошенное лицо, ладони, сжимающие сидение скамьи до побелевших костяшек, и та часть торса, что предстала взору Стилински из-за разорванной футболки, были бледны, как у мертвеца. Темные, однако на несколько тонов светлее, чем у него самого, волосы в свете луны казались седыми; луны было недостаточно, чтобы осветить все помещение, однако тени на лице Джексона и бледность его кожи контрастировали достаточно, чтобы Стилински заметил, что тот вспотел — капли пота скатывались по его коже, впитываясь в оставшуюся одежду. Стайлз видел, как подрагивало его тело — знобило и лихорадило. Скотт месяц назад был в подобном состоянии. Такое возможно у оборотня лишь в том случае, если он противостоял своему волку, а Стайлз знал, что Джексон сейчас именно это и делал. Но, видимо, ему не хватало сил. Почти никому на его месте их не хватало. Ункария опушённая. Дитон дал ему это лекарство перед самым отъездом в университет медицины на какую-то конференцию, — то бишь сегодня, — строго указав, чтобы он передал это Уиттмору так скоро, как это возможно. Только Дитон забыл о том, что Джексон никому не разглашал время, когда оставил на нем царапину Дерек. Стайлз случайно услышал это из уст самого Хейла, когда тот разговаривал о чем-то со Скоттом во время их нечастых деловых визитов в лофт. И Дитон, при всей своей собранности, подозрительно-небрежно отнесся к данному факту, оставив ему растение прямо перед полнолунием — временем перерождения Джексона Уиттмора. Возможно, Дитон меньше переживал за здоровье и душевное состояние Уиттмора, нежели за здоровье и душевное состояние остальных. Может быть, он в чем-то его обвинял и именно поэтому не стал бросаться так скоро ему на помощь, как сделал бы это для других. Однако, могли быть и другие причины, никак не связанные с личным отношением, но почему-то Стайлзу стало его жаль. Через несколько минут он уже заводил мотор своего джипа и несся к школе, уверившись, что Джексону незачем было просто так оставлять в спортивной раздевалке цепи. А ещё Джексон был мудаком, сраным, истеричным мудаком, который ни за что не попросит ни у кого помощи, даже если будет умирать. — Ты мало напоминаешь мне того, кто способен в данный момент кому-то причинить вред, — сморщившись, неуверенно произнес Стайлз. Джексон осклабился, чуть приоткрывая веки, и Стайлз едва заметно вздрогнул. Голубые глаза Уиттмора теперь источали внутренний свет, став более пронзительными, ледяными. А вот это было плохо… — Значит, ты плохо меня знаешь, — Джексон покрутил меж двух пальцев стебель ункарии и снова взглянул на Стайлза. — Давай же, что медлишь. — Что? — прошептал Стайлз. А он и забыл, что у Джексона, как и у Питера, на руках была невинная кровь. Даже если они этого не хотели. Джексон двинул челюстью. В его глазах, полуволчьих, полу-человечьих, блеснула ничем неразбавленная злость. — Закуй меня, — процедил Уиттмор. Темные глаза Стайлза потемнели ещё сильнее от ответного раздражения, булькающей смесью подступающей вверх, к горлу. Он выдержал взгляд Джексона, твердо стоя на месте и не шевелясь, и тот, еще пару секунд сверля его взглядом, с равнодушным выдохом снова прислонился затылком к стене. — Ты же именно за этим сюда и пришёл. Поиздеваться. Увидеть, насколько слаб твой враг и как утекает из него сила вместе с последней волей… Стайлз не знал, что на это ответить. Он опасался, что, произнеси он что-нибудь не то, возможно, Джексону его помощь и не понадобится — его самого потом придется отдирать от стены. Если честно, он был не уверен, что все ещё хотел ему помогать. Его глаза наткнулись на темное пятно на скамье под бледными, казалось, ладонями. Он мигом отвел глаза, тут же ощущая, как тянет под ложечкой и одновременно вскипает осознание. Кровь под сжатыми в кулаки руками Уиттмора явно говорила о том, что её обладатель из последних сил сдерживался. Ему адски больно. Возможно, он никогда в жизни не ощутит его боль, заставляющую не думать о том, что ты говоришь. — Ты мне не враг, — качнул головой Стайлз после продолжительной тишины, твердым шагом подходя ближе к скамье и замечая настороженный, напряженный разворот плеч. — Прежде, чем я тебя закую, ты должен съесть растение Дитона. Джексон только сейчас вспомнил, что в его ладони было зажато растение. Разжав пальцы, он взял растение под основание, там, откуда начинались зелёные подушечки. Само растение, казалось, совершенно не было подвергнуто повреждениям — стебель был крепким и гибким, однако Стайлз заметил кровь на его конце. — Для чего оно? — нахмурился Джексон. Он чувствовал, что одно прикосновение к растению давало ему возможность открыть глаза шире и смотреть на мир яснее, хотя боль не облегчало. Находясь в полубреду, он еле мог понять, о чем тараторил ему Стайлз. — Повышает способность человека к противостоянию различным видам заболеваний, повышает иммунитет. В случае с оборотнями он придает некоторую силу. — Поверь, через пять минут она мне не потребуется, — рыкнул Уиттмор. — Её у меня будет с лихвой. — Не физическую, — добавил Стайлз, наблюдая, как Уиттмор подносит к носу цветок и нюхает. — Силу духа. Только я бы не советовал есть цветок, — чересчур поспешно выпалил Стайлз, и Джексон инстинктивно отвел руку с цветком от лица. — Он оказывает очень сильное… воздействие, которое тебе сейчас, уверен, совершенно не нужно. — Какое? Стайлз на миг задумался. — Афродизо-седативное. — Если это переводится как предложение сломать тебе шею, я лично им воспользуюсь. Может, тогда ты будешь изъясняться чуть понятнее, — Уиттмор посмотрел на него, как на полное ничтожество, которое, к тому же, и жужжит под ухом, раздражая. — Тебе будет легче справляться с тем, что ещё предстоит в эту ночь, если съешь вот эти зелёные отростки, — Стайлз, еле сдерживаясь, пытался применить свои знания на, казалось, абсолютно бессмысленном пациенте, — большего знать не нужно. Брови Джексона скептически изогнулись. — Да ну? — Если не веришь, можешь не брать, Скотту как раз понадобится месяцев этак через год, — Стайлз потянулся к растению, но Уиттмор отвел руку и посмотрел на него. — Я съем это, — ноздри его раздувались, однако это было ничто по сравнению с ледяным взглядом. — Если ты уйдёшь из раздевалки. Теперь настал черед Стайлза демонстрировать свои способности в заламывании бровей. — Если я уйду из раздевалки, кто закует тебя в цепи? Джексон не хотел признаваться самому себе, что Стилински победил. Даже если это был тупой поединок. — Мне они не понадобятся, — вдруг сказал он. — Что? — не понял Стайлз. Джексон сжал в руке стебель, и он отозвался в нём теплой дрожью, волной отдающейся в теле и на миг уравнивая колотящую, сжимающую внутренности, крошащую в пыль кости и выворачивающую наизнанку боль — словно морские волны, нахлынувшие на берег и смывающие неровности песка, делая его гладким, идеальным. На секунду его взгляд прояснился — Стайлз мог отдать руку на отсечение, что увидел в нём что-то человеческое. Да бросьте, разве не имеет право даже такой паршивец и отброс социума побыть человеком хотя бы несколько мгновений? Джексон, словно опомнившись, вновь принял вид по-обычному мудаковатого, зазнавшегося идиота. Такая частая перемена настроений коробила Стайлза, но он пытался принять это как само собой разумеющееся. Ничего другого ожидать нельзя от того, кто боролся со своим внутренним «Я», даже если оно — бесчувственное, безэмоциональное животное. *** — Я же сказал, — Джексон, найдя где-то среди забытых вещей игроков на скамьях маленький мяч-попрыгун, пасовал его в противоположную стену. Тот, отскакивая от неё, возвращался обратно и приземлялся в точно подставленную ладонь. — Можешь дуть к себе. Опасности другим людям я уже не представляю, — его взгляд упал на лежащий у ног стебель ункарии: ему недоставало пары зелёных подушечек с шипами, а Джексону этого было вполне достаточно. Он сидел на полу, скрестив ноги и прижавшись спиной к двери раздевалки. И явно не подозревая о том, что Стайлз сидел в точно такой же позе по ту сторону двери, неосознанно копируя его положение — с тем лишь отличием, что Джексону не стоило закрывать глаза, как это сделал Стилински, чтобы сосредоточиться и лучше различать звуки за преградой. Уиттмору хватало того, что он слышал спокойное, ровное дыхание за спиной, даже не напрягаясь, и улавливал различные ноты запаха богатого на эмоции Стайлза. Ещё никогда ему не приходилось слышать так много различных оттенков в одну минуту. Сильно обостренные чувства — сильнее, чем обычно, — переполняли его, подобно озону в воздухе перед грозой. От этого немного кружилась голова. Они сидели вот так вот уже добрых три часа, а то и четыре — молча, перекидываясь лишь короткими, условными фразами и тут же замолкая. Тишина мягко окутывала их. Они оба устали и были измотаны. Даже Стайлз, казалось, был полон меньшего энтузиазма, задавая вопросы Джексону, а Джексон был меньше заинтересован в ненавистном тоне, когда на некоторые из вопросов Стайлза, зачастую личные и каплю невежливые, отвечал: «Отвали, Стилински», — или: «Заткнись, просто заткнись». А возможно, в этом были виноваты коммуникативные способности Джексона, от разочарования в которых Стайлз сдулся, как шарик. Честно говоря, он и раньше бы много на них не поставил. Хотя, как ощущалось самому Стайлзу, дело было, скорее, не в том, что разговора было мало. Совсем нет. Скорее, его уже было слишком много. Осознание того, что ни разу за всю свою жизнь он так долго не разговаривал с Уиттмором, который, кроме привычных оскорблений, вроде: «Отвали, придурок», — или: «Кто так хреново кидает пас, Стилински, черт побери? У кого-то руки вообще не выросли, даже из задницы?», — никак адекватно не изъяснялся, было немного… странным. И заставляло чувствовать какую-то смутную вину перед Скоттом. «Нет, — уговаривал себя Стайлз, отмахиваясь от этих бредовых ощущений. — То, что я говорю с ним, не делает меня чьим-то пособником. И не делает чьим-то сторонником. И вообще меня никем не делает — кроме придурка, зависающим под дверью в самое начало субботнего дня, вместо того, чтобы быть где-нибудь… Просто где-нибудь.» Джексон «очень вежливо» вынудил его скрыться за дверью, заперев её и сломав ключ, дубликат которого сделал ещё в средней школе. Чтобы ни у одного из них не было шанса открыть раздевалку. Джексон, спустя долгое время после перерождения, немного помучился с маленьким кусочком ключа, всё-таки отперев дверь, но не был намерен выходить, все ещё чувствуя физическую нестабильность и ожидая, пока раны и царапины затянутся, а кости полностью срастутся. Стайлз не был намерен уходить, решив для себя, что лучше переждёт здесь, чем будет всю оставшуюся ночь бессонно думать о том, что мог бы ещё не до конца пришедший в себя оборотень сотворить в городе в тихую, идеальную для маньяка (такого, как Джексон) ночь. Стайлзу внезапно вспомнилось то, что произошло месяц назад. Он почти так же просидел всю ночь со Скоттом, который попросил мать запереть его в самую прочную палату изолятора, и вслушивался сквозь динамики в диспетчерской конторе рядом с изолятором в его размеренное дыхание и бормотание сквозь сон, изредка навещаемый заглядывающей каждый полчаса миссис МакКолл. Той ночью Скотт, повыв и пробушевав не более пятнадцати минут, просто вырубился на полу, где его и нашли утром Стайлз и его мать. На этот раз он был один. Стайлз был удивлен: никто из Хейлов так и не соизволил явиться и помочь своему собрату. Скотт на утро как-то вскользь упомянул о стоящем под окнами Питером. Хотя… Джексон не был никому собратом. Он был единственным ребенком в семье. В любой семье, где бы он ни был и куда бы он не попал в будущем, он всегда будет ребёнком-эгоистом. Солнечный свет лишь вскользь заглядывал в раздевалку, ослепляя преломляющимися лучами от металлических шкафов. Джексон не знал точно, сколько времени прошло с тех пор, как перерождение стало медленно сходить на нет. Но сейчас он чувствовал… невыразимую негу от того, как чуть ныли приятным болезненным ощущением все мышцы в теле, как хрустела шея, когда он, засидевшись, время от времени разминал её. Тело и мозг отходили от пережитого шока, гормоны бурлили, впрыскивая свою дозу некой охмуряющей субстанции, заставляющей его тело расслабиться и поверить, что все хорошо, отчего его слегка вело, и порой он ловил себя на том, что ухмыляется идиотской улыбкой. Перерождение было действительно смягчено ункарией. Его не корёжило, как обычно это происходило при превращении, но его хребет хрустнул, когда он, пригвожденный к полу болью, поддался на мгновение волку, и тот, почувствовав свободу, чуть ли не захватил его целиком. Однако волк был непредусмотрителен: Уиттмор был очень хорош в перехватывании инициативы. Как только он почувствовал слабину в контроле, — волки никогда не умели быть расчетливыми, действуя на эмоциях, — его собственный контроль, подкрепленный соком ункарии, быстро вернул положение вещей в нужное ему русло. Волк, зарычав, склонил голову и упал к его ногам. Это было первое перерождение Джексона. Волк, уступив однажды, подчиняется своему человеку навсегда. Однако, прежде чем произошёл момент подчинения, волк успел натворить дел. Как только его сознание вновь стало принадлежать лишь ему, Уиттмор, задохнувшись от возбуждения и осознания победы, вновь обрел способность видеть ясно — и потерял дар речи. Почти половина шкафчиков игроков в раздевалке была разворочена, на дверцах виднелись глубокие и широкие следы когтей, которые ни с чем нельзя было перепутать. Скамьи были раскрошены в щепки. Окна и стекла в них были побиты, осколки валялись на полу. Потолочные лампы свесились сверху, словно резко был потянут общий провод, заставляя их удерживаться в вертикальном положении лишь на одном волоске. Весь пол был усыпан плиткой и потолочной пылью от штукатурки. Повернувшись к двери, Джексон заметил множественные царапины, словно волк, не справляясь с прочными замками и толстой дверью, решил выскоблить её по кусочкам, чтобы добраться до человека по ту сторону. Ему только стоило догадываться, что испытывал в те моменты оставшийся Стилински. Но он помнил, как одновременно манил его волка запах Стайлза, что было несколько странно — Джексону всегда казалось, что волки не имели привычки охотиться на людей, а его волк не был голоден, возможно, дело было в том, что в перерождение волк просто сходил с катушек (неудивительно, животные — тупые) — и как тянуло его подальше от двери, к шкафам, — более доступным жертвам, — сознание Джексона. Стилински был идиотом. Уиттмор не стал бы даже удивляться, пожелай волк в первую очередь расправиться со ним, выскочив из окна и обогнув всю школу, и не удержи его от подобных желаний сам Уиттмор — каким это нужно быть непроходимым глупцом, чтобы по собственной воле находиться рядом с неконтролирующим себя оборотнем? Прислушавшись в момент прояснения к частому дыханию за дверью, Уиттмор понял, что все в порядке. Видимо, Стилински даже не успел наложить в штаны. Ухмыльнувшись воспоминаниям прошедшей ночи и одновременно испытывая ужас вперемешку с облегчением, Джексон снова бросил мяч в стену с отскоком от пола. — Неужели Великому и Ужасному Балаболу нечего сказать? — Джексон невольно улыбнулся, не глядя ловя мячик, но тут же эта улыбка угасла. Слишком уж хорошее настроение у него разыгралось. Нужно придержать коней. — Или молчание — знак согласия? Джексон, словив снова брошенный мяч, замер. В тишине неожиданно раздался громкий храп. О, это было слишком большим искушением. — Ай, — коротко вскрикнув, когда дверь содрогнулась от резкого, сильного удара плечом, Стайлз по ту сторону закопошился. Потирая затылок, он часто заморгал и взглянул в окно коридора. Его бормотание заставило Джексона криво ухмыльнуться. — Мог бы быть и поосторожнее с тем, кто вытащил твою задницу из проблем. — По утрам ты поэт? — Джексон приподнял брови, явно издеваясь. — Не знаю, стал бы твой дружок так рад тому, что ты сделал, — Джексон снова кинул мячик. Прищурившись, он заявил: — Вероятно, ты подпортил ему удачную игру в нынешнем сезоне — без сокапитана, который его терпеть не может… — Это взаимно, — встрял Стайлз, потирая переносицу и вновь принимая привычное положение у двери. — …и которого упек бы в тюрьму для несовершеннолетних за массовое убийство отец его лучшего друга. — Стайлз притих. Джексон, чувствуя какое-то смутное сомнение, пожал плечом. — Или же… меня могли просто посадить в более изощренную тюрьму. Вроде Дома Эхо. А то и охотники поспели бы раньше. — Хватит трепаться, — Джексон почти воочию увидел Стайлза, закатывающего глаза, и мог почувствовать, как от парня исходили волны какого-то непонятного скрытого гнева. — Мог бы просто сказать «спасибо», вместо того, чтобы пороть всякую чушь. Скотт не такой, чтобы желать кому-то зла. Даже тебе. Иногда я задумываюсь: «Эй, это же чертов засранец Уиттмор, почему ты, Скотт, — ты, альфа и просто хороший человек, — его терпишь?!», — а потом вспоминаю: Джексон Уиттмор ведь просто куча никому ненужного дерьма. Стайлзу не пришлось даже догадываться, в чем дело: стук мячика об пол неожиданно резко прекратился. Он успел лишь кое-как подняться и вовремя отскочить от двери, когда та рванулась назад. Представший перед его взором Джексон на вид был, словно выжатый лимон, вывалявшийся в грязи и потисканный неугомонной болонкой. Джексон успел натянуть на себя широкую и свободную футболку от формы для лакросса, однако грязные и порванные в нескольких местах брюки это никак не спасало. Его бледное лицо было подсвечено пробивающимися лучами сквозь окна коридора, куда тот вышел, прежде чем закрыл за собой дверь раздевалки, не давая Стилински сунуть нос дальше, чем тот уже успел разглядеть. Оттенок его кожи стал чуть теплее, при том, что какой-то странно-здоровый румянец едва заметно пересекал его скулы, но глаза оставались все такими же холодными. Его волосы были непривычно взъерошены, отчего Стайлз на мгновение даже позабыл о том, что какую-то долю секунды назад испытывал искреннее желание вдарить в челюсть этому слизняку, прощупывающему его слабые места. Ну, как, прощупывающему. Вполне сильно надавливающему. Джексон, даже спустя столько лет, помнил, что отцовский вопрос Стайлза был хоть и не довлеющим, но очевидно трогающим. Иначе, зачем бы ему так остро реагировать? «Мог бы и научиться скрывать, — испытывая смутное раздражение, подумал Уиттмор, а затем его бровь метнулась вверх, когда Стайлз в следующую секунду с изумленным любопытством, быстро подавленным равнодушным выражением, взглянул на него. — Мдааа… Совершенно ничего не скрывает.» — Если я такой прогнивший, — слегка склонил голову набок Джексон, рассматривая по-утреннему осоловевшее лицо Стилински, у которого, в отличие от него, вид был чуть менее радужным. То есть, в хлам. — Зачем меня спасать? Уже дважды за последние двадцать четыре часа Стайлз ловил себя на мысли, что Джексон Уиттмор — этот непонятный, гребаный ублюдок, — заставил его проглотить язык. Его, черт побери, язык! Самый гибкий из всех языков во всем Бейкон Хиллс! — Дитон сказал мне… — Дитон? — неверяще усмехнулся Джексон, впервые за последние часы, проведённые с сыном шерифа, встретившись с ним взглядом — и не отводя глаз. Он медленно двинулся к нему, пока не остановился, продолжая гипнотизировать своим кристально-чистым взглядом. — С каких это пор Стайлз Стилински делает то, что ему говорят? Они были практически одного роста — Стайлзу не нужно было наклоняться или поднимать голову вверх, чтобы ответить таким же упрямым взглядом. — С каких это пор сарказм Джексона Уиттмора стал походить на дешёвый треп сбрендившей старухи? — Стайлз тряхнул головой: раздражение вновь накрыло его. — Или на свежевыжатый сок грейпфрута? Или на подвешенную над крыльцом вместо подковы сдохшую кошку? Хотя, нет, не бери в голову последнюю аналогию — я, вообще-то, люблю кошек. Хотя, если честно, все равно, что ты подумаешь. Мне, если честно, плевать. — Стайлз сглотнул, увлажняя пересохшее горло. Джексон недовольно вздохнул, продолжая мысленно вбивать в рот Стилински теннисные мячи, пока тот говорил, пытаясь поставить мысленный эксперимент, сколько таких мячей поместится в безразмерную, широкую, незакрывающуюся пасть. Он чуть подался вперед, сощурившись и смотря прямо в лицо нахмурившегося Стайлза. Челюсть дернулась от нетерпения. — Зачем меня спасать? — повторил Уиттмор так, словно не было предыдущей реплики Стилински. Или же он её просто прослушал. Будь у Стайлза желание, он бы возмутился. Но, как уже было сказано — ему плевать, что думает этот засранец. Стайлз, проведя ладонью по лицу, а затем запустив пятерню в волосы, с каким-то разочарованием посмотрел в сторону, а затем повернулся к Джексону. — Хотя знаешь, ты прав, — Стайлз невесело улыбнулся, вмиг становясь ещё более уставшим и измотанным. — Зачем тебя спасать? Ты думаешь в верном направлении. Хочешь, чтобы я это сказал, так? Ну так слушай, чертов мерзавец: я спасал не тебя, а тех, кого хотел спасти. Свою семью. Своих друзей. Уверен, про последнее ты даже не в курсе. Дэнни не считается — водится, с кем попало. А знаешь, — Стайлз изучающе скользнул взглядом по выразительным скулам Джексона, — таким выразительным, что хотелось проехаться по ним катком, — опускаясь к сложенным на груди рукам. — Даже противную старую соседку с пятью лающими по ночам бульдогами мне хочется спасти больше, чем тебя, а это, видишь ли, показатель. Джексон некоторое время молча разглядывал его лицо, а потом, качнув головой, хмыкнул. — Очень неожиданно узнать, кто из нас больший лицемер, — неприятно улыбнулся он, взглядом прожигая дыру в глазах Стилински за то, что тот упомянул Махилани. Кто-кто, а Дэнни был последним, кого можно было отнести к неразборчивому типу людей. Уиттмор смутно осознавал, почему все ещё стоит здесь, поддерживая этот бессмысленный, никчемный разговор, но какие-то струны внутри не давали ему сдвинуться с места, пока он не узнает правду. Хотя, то, что он был нужен Стилински так же, как пятая нога собаке, он и так знал. — Ага, — Стайлз, когда злился по-настоящему, всегда вскидывал подбородок вверх, словно бросал вызов. — Откровения настигают нас внезапно и с совершенно неожиданными людьми. Почаще разговаривай с нами, пришелец с другого конца свалки, может, тогда ещё что-нибудь откроешь в себе. Стайлз, чуть отклонившись, парой шагов достиг двери в раздевалку, но открыть её помешала настойчиво уперевшаяся рука. Грубо потеснив его в сторону, тем самым ещё и приблизив, в намерении добавить толику враждебности, свое лицо к лицу плотно сомкнувшего губы и напрягшегося, словно приготовившись к старту, Стайлза, Уиттмор сам открыл дверь. — Поосторожнее, — Стайлз никогда не был вспыльчив, и это резкое неприятие, которое он испытывал в этот момент по отношению к Джексону, его самого ставило в тупик. Может быть, он чувствовал себя обманутым, в какой-то степени, разницей в том, как они провели в абсолютно внепредубеждённых условиях последние часы, беседуя об отвлеченных вещах, и как резко обострился характер их разговора, вспыхнув от одной лишь щепотки злорадного пороха. Джексон резко обернулся, чем заставил следующего за ним по пятам Стайлза замереть. Его по-арктически ледяные глаза рассекли лицо Стилински на две части. — Зачем мне быть осторожнее, — его тихий голос окутывал равнодушием, казавшимся напускным. — Ты же не вытаскивал мою задницу из проблем. Ты спасал свою семью и своих друзей, гордись этим, — скривив губы и смерив его уничижающим взглядом, Джексон отвернулся и метнулся к собранному и поставленному в угол раздевалки рюкзаку. Стайлз, на миг выпав из реальности, вновь вернулся в неё, когда Уиттмор, ощутимо задев его плечо своим, стремительным, нетерпеливым шагом бросился на выход. Он, ещё с секунду наблюдая за скрывшейся за углом фигурой парня, наклонился за собственным рюкзаком, стоящим у самого входа, водрузил его на плечо, потер глаза и выдохнул через нос. Сердце его стучало быстрее, чем обычно. Беспокойно, ноюще. Словно он был в чем-то виноват. «Ты же именно за этим сюда и пришёл. Поиздеваться. Увидеть, насколько слаб твой враг и как утекает из него сила вместе с последней волей…» — Да ну тебя, конченный маразматик-недооборотень, — зло выдохнул он, сердясь, скорее, на то, что вовремя не ответил, и сожалея, что вовремя не ушёл. Его блуждающий взгляд зацепился за светло-зелёный, местами потемневший стебель. Стайлз сделал пару шагов вперёд, разглядывая то, что лежало вдали от погрома на полу, в самой нетронутой её части — там, куда поставил свой рюкзак Уиттмор, готовясь уходить. Ункария опушённая, или, как её называли в народе, кошачий коготь, лежала на очищенном от осколков стекла, керамики и щепок месте — совершенно нетронутая прошлыми событиями, не помятая, словно сбережённая. Сиренево-голубой цветок был все так же свеж. На стебле, у самого кончика, виднелась запекшаяся кровь. Только нехватка пары отростков с шипами давала понять, что ею воспользовались. «Всего лишь пара?! — не понял Стайлз, невольно открывая рот и бездумным взглядом выискивая среди остальных отростков нехватку ещё одного. Нет. Сколько бы он не пересчитывал, число оставалось тем же — десять. — Не может быть…» Скотту, чтобы пережить своё первое перерождение, было нужно съесть все двенадцать.