***
— Я думаю открыть студию или, может, арендовать кабинет на нормальный такой срок, — как-то сообщил Дима. Мирон ждал чего-то подобного: Дима бил татухи при любой возможности, сутками рисовал эскизы, горел этим больше, чем чем-то еще. И Мирон понимал, что Дима говорит о Берлине. В отличие от Мирона, ему не особенно нравилось в России. Дима был «гражданином мира» и в центре Европы чувствовал себя в разы лучше, чем в Питере. Он был иностранцем здесь, а Мирон — там, хотя оба считались чуть ли не тройными эмигрантами. — Здесь фанаты ходить будут, а там трушные чуваки, — поддержал его Мирон. — Че ты пиздишь, какие фанаты? — издевательски хмыкнул Дима. — Все давно переключились на тебя с ебанным «Букингом», про меня и не вспоминают. — «Вагабунд» помнят, — осторожно заметил Мирон. — Помним, любим, скорбим, — передразнил Дима, привычно усаживаясь за эскизы. — Соскам малолетним, что на тебя подписаны, расскажи, что это за зверь такой — Шокк, а то они билеты на концерт покупают, а потом охуевать будут, что это еще за мужик рядом с Оксанкой скачет. Он открыл ноутбук, покопался там пару минут, потом развернулся на крутящемся стуле. Ждал реакции. Мирон нехотя поднял голову от книги. — Про Рудбоя ты так же говорил, — хмыкнул он, удобнее укладывая ноги на спинку дивана. — Но все только и обсуждают, кто такой этот таинственный Охра. — Да поебать им, кто он, — заспорил Дима. — Главное, что бэк-мс самого, мать его, Оксимирона. — Еще пара таких реплик, и я решу, что ты просто завидуешь, — назло заявил Мирон, снова утыкаясь взглядом в строчки. — Скажешь так, и втащу, — Дима посерьезнел в момент, — знаешь же сам, что я рад только. Мирон знал. Дима действительно был рад его успехам, поддерживал, оберегал, давал советы. В своем стиле, конечно, но Мирон ценил. Поэтому повторил: — В Берлине тебе будет спокойнее. Дима ничего не ответил.***
За чередой проносящихся мимо событий Мирон даже не заметил, когда именно Дима уехал. В один день квартира просто опустела, исчез ноутбук и ворох листов на столе. Грязная чашка, забытая в раковине, засохшее лимонное дерево на подоконнике, пустая пачка, полная хабариков — вот и все, что напоминало о его недавнем присутствии. Кажется, Дима обещал приезжать — Мирон не помнил дат. Мирон соврал, если сказал бы, что отъезд Димы его не расстроил, и соврал бы, если бы сказал обратное. Дело было не в том, что их чувства угасли. Дело было в том, что Мирон не знал причину этого. Вот так банально и просто, без повторных измен, скандалов и разбитых сердец жизнь повернула в другом направлении, оставив в прошлом и Диму, и Славу, и Олежку. Мирон будто выпал в какое-то новое странное измерение, где никто не пытался его присвоить или завоевать. Дима присылал фотки студии, работ, писал что-то про свой новый мерч, поздравлял с успехами. В гости не звал. Мирон снова много работал. Иногда, когда у него выдавались вечера в одиночестве, он вспоминал слова Олежки, сказанные в их последнюю встречу. «Будет ли кто-то любить так же?» На ум приходил Слава. Именно его юношеская влюбленность казалась самой искренней, чистой и сильной. Тем чувством, которое Мирон не посмел использовать в угоду своих интересов, сбежал, чтобы не убить его окончательно. Дима тоже любил, но иначе. Сейчас, оглядываясь на их пройденный вместе путь, Мирон понимал, что все сложилось так не по прихоти судьбы, а по их взаимному согласию. «Вагабунд» прожил столько, сколько был нужен им двоим, и Слава здесь был совсем не при чем. Листая сториз Димы, читая его нечастые сообщения, Мирон неожиданно понял, что Дима счастлив. Там, в Берлине, имея возможность рисовать, бить татухи, писать рассказы. Дима не мог пахать как Мирон, на дух не переносил Женю, Олимпийский, контракты, планы и перспективы. Дима был свободным художником, а вовсе не артистом с расписанным на год вперед гастрольным графиком. И сейчас он наконец стал собой. Без чужого контроля, без чужого мнения, без балласта за спиной. Без Мирона. Все вышло самой собой — стоило только выйти за пределы замкнутого круга. Они не говорили друг другу громких фраз, вроде «прощай, мы расстаемся» или «ты теперь сам по себе», ничего не ломали, не разрывали, не рушили, их связь — раньше больная, но крепкая — истончилась сама собой, а сплав — окислился. Ведь ты не станешь выкидывать почерневшее серебряное колечко, особенно, если с ним связано столько всего, что и не упомнишь, но ты отложишь его — вначале на полку, где оно будет пылиться, а после, когда наконец дойдут руки до уборки, и вовсе уберешь в какой-нибудь ящик с памятным, но отжившим свое хламом. Мирон чувствовал это — Дима его отложил, отставил на полку, как дорогое сердцу воспоминание. Он не возражал и не винил его ни за что, он хотел, чтобы Дима был счастлив.***
В офисе было не протолкнуться: все вокруг галдели, отмечали очередной успех, радовались небольшой передышке. Мирон нашел Женю, забившейся в угол, как всегда скрюченную над блокнотом, сжимающей в пальцах телефон. Рядом работал ноутбук. — Шампусика? — он сунул бокал ей под нос и поболтал, так чтобы взвились пузырики. Женя сморщилась, но без слов ухватилась за тонкую ножку и залпом опрокинула содержимое в себя. — Спасибо. — Дела совсем плохи? — Мирон присвистнул и неловко пристроился на подлокотник. — Усталочка, — он взъерошил темные волосы. На этот раз Женя таки подняла голову, предварительно черканув что-то в блокноте. — Ехал бы ты домой, спать, — она улыбнулась. — И поешь. Похудел совсем, смотреть страшно. Мирон пожал плечами, оглядел забитый коллегами и приятелями зал. — Давай, выкладывай, что там, — он попробовал заглянуть в блокнот. — Новая стратегия? Женя раздраженно щелкнула его по носу. — Я завтра хотела сказать, тебе не понравится. — Уже не нравится, так что говори. — Ты должен его вызвать, — Женя в целом была достаточно прямолинейной. — Хочешь собрать Олимпийский — вызывай его. Нужен хайп. — Кого вызвать? — внутри зашевелилось неприятное предчувствие. — Гнойного. Мирон соврал бы, если бы сказал, что не знал ответ заранее. — Он не выйдет со мной, — он покачал головой. — Найди другого баттлера. — Другого нельзя. Надо лучшего. И он выйдет. — Ты не понимаешь, — Мирон упрямо поджал губы, — мы… Мы с ним знакомы, и это… Он не захочет меня видеть даже. — Это вряд ли, — Женя как-то подозрительно хмыкнула и быстро застучала по клавишам. Уже через пять минут Мирон отобрал у нее ноутбук и забыл обо всем, что было вокруг. Он часто думал, как жил Слава после крушения собственных иллюзий насчет романа со звездой. Баттлился ли он, писал ли треки, съехал ли от Ванечек, нашел ли кого-то… И вот теперь он увидел это. Слава не изменился. Он баттлил, он писал, он диссил Мирона. В соцсетях, в треках, на баттлах. Он вызывал его. Не прямо, конечно, но всем было очевидно следующее: — То, что ты не реагируешь, значит, что ты трус. Гнойный — кумир, революционер, парень из народа, — Женя выразительно посмотрела на Мирона. — Понимаешь? Мирон понимал и не понимал одновременно. Сколько за этим было настоящего? Что Слава на самом деле вкладывал в свои слова? Чего хотел? Узнать это можно было теперь только одним способом. — Ок, я его вызову. — Так-то лучше, — Женя украдкой выдохнула. — Надо подумать, как… — Домой приеду, твит напишу, — решил Мирон, захлопывая ее ноутбук. — Что он там мелет? Надо охладить его пыл. — Тише-тише, только не разгоняйся, — Женя, видимо, прикидывала, сколькими проблемами обернется вся эта авантюра. — Надо осенние концерты откатать, а там будем готовиться к Олимпийскому. Думаю, следующим летом можно устроить баттл. Почти год ожидания… Просмотры неебические будут. — Так долго, — не подумав, ляпнул Мирон и тут же скривился — совершенно не обязательно было посвящать Женю в свои неудачные романы. К счастью, та в силу воспитания и тактичности, коей мало находилось в окружении Мирона, смерила его внимательным взглядом, но промолчала.***
После рокового твитта жизнь сделала очередной кульбит. Все словно с ума посходили. Мирон понял, что забыл, что такое мир баттл-рэпа и как там легко накалить обстановку и заставить людей говорить о себе. Вся сеть пестрила репостами, обсуждениями, прогнозами и просто болтовней. Он снова был в центре движухи, Женя оказалась права — хайп начался сразу же, а значит, Олимпийский будет полный. Мирону тогда позвонили все. Рудбой заявил, что будет с его стороны, и что Ванечка не против. Звонили знакомые, близкие и не очень. Позвонил Дима, спросил, все ли нормально с головой и нужна ли помощь. Мирон отказался. Не позвонил только Слава. Мирон ждал реакции, и ее было полно в сети. От Гнойного в его сторону летели сплошные диссы и приколы, но от Славы не было ничего. Мирон старался избегать мыслей о нем, но как нарочно натыкался на Гнойного везде: его обсуждали в реплаях, о нем писали разные хип-хоп ресурсы, его имя мусолили в офисе. В конце концов, Мирон сдался и погрузился в это с головой — теперь то, во что он старался не вникать, стало неотъемлемой частью повседневной жизни: чекнуть ленту по поиску, залезть к Славе на страницу и вдумчиво прочитать все дурные записи, проверить инстаграмм. Он дошел до того, что включил оповещения, что с его ритмом жизни казалось просто кощунственным — Женя часто одергивала его, заставляя отложить телефон и включиться в работу. Слава снова стал частью его, Мирона, жизни, но только теперь издалека, и не было ни единой возможности до него добраться. Нет, Мирон даже обдумывал: ведь не обязательно договариваться о встрече — нужно всего лишь прийти туда, куда пошел бы Слава. Вот только беда была в том, что мест, где они действительно могли бы случайно пересечься осталось по-настоящему мало. Те тусы, где Гнойный был королем, оставались рискованными для Оксимирона — теперь гораздо больше, чем когда-то малоизвестная конкурирующая площадка. «Слово» очень быстро приобрело громкое имя, а Мирон стал заложником своей подскочившей популярности и созданного образа. В любой момент он мог оступиться и уже через минуту об этом знали бы все. На кону стояло слишком многое. Получалось, что, даже находясь в одной комнате со Славой, Мирон просто не мог позволить себе ничего лишнего — ни улыбки, ни взгляда. Слишком пристально следили за ними обоими. Слишком далеким стал сам Слава. А еще можно было просто позвонить. Услышать голос, перекинуться парой дежурных колкостей… Вот только себе Мирон мог признаться, насколько сильно боялся отказа. Возможно, все дело было в ебучей гордыне и немного страхе — на что готов пойти Слава, чтобы отомстить. Та часть Мирона, что еще помнила мягкую улыбку и добрые глаза, спорила с разумом — Слава бы никогда не стал вредить, использовать против Мирона его слабости. Разум подкидывал злобную усмешку Гнойного и его лучащийся неподдельной ненавистью взгляд. Сдаться Славе до баттла было абсолютно невозможно. Можно было попытаться что-то выяснить у Рудбоя, но Мирон не делал этого. Боялся узнать правду, боялся, что Ваня не станет отвечать, боялся потерять друга и собственную надежду непонятно на что. Будет ли кто-то любить тебя так же сильно? Мирон боялся не этого. Через пару месяцев не выдержала Женя. Со свойственной ей решимостью она буквально прижала Мирона к стенке, не оставляя шанса отмолчаться, мотивируя это тем, что, если есть что-то, что ей нужно бы знать до баттла, то лучше бы ей это узнать до баттла. Мирон рассказал. Не преуменьшая, но и не впадая в трагизм. Сухие факты без эмоциональной оценки. Но Женя прекрасно могла оценить полученную информацию: — Думаешь, ты убил его чувства и больше никто тебя не будет любить так же сильно, как он? — Боюсь, что да. — А Дима? — У Димы другая жизнь. — Жалеешь, что тогда вернулся к нему? — Нет. — Жалеешь, что не сберег Славу? — Да. Это прозвучало неожиданно для самого Мирона. Он не жалел о том, как все сложилось с карьерой, с Димой, с его жизнью. Но он сожалел о Славе. Боялся, что проебал самое лучшее, что показала ему судьба. Настоящее, доброе, чистое. Может быть, Мирон не был создан для такого, может быть, не заслуживал, но, узнав, как бывает, не мог избавиться от сомнений. Он боялся, что и сам больше никогда не влюбится снова вот так безумно, сразу и без оглядки. Так и останется Оксимироном — кумиром и легендой. Громким именем, пустой оболочкой. Тогда он чуть не разрушил всю жизнь из-за вспыхнувшего чувства, такого сильного, что невозможно было ни противостоять, ни анализировать. Сейчас казалось, что он, хоть и не разрушил ее, построил тоже что-то не то. Не достаточно ценное и правильное, не то, что могло заменить Славу. Будет ли кто-то любить тебя так же сильно? Нет, будет ли он сам любить еще хоть раз? Весной после тура его основательно накрыло. Он просто вернулся в свою пустую квартиру, лег ничком на кровать и пролежал так несколько суток, поднимаясь только для того, чтобы отлить. Что-то беспросветное, мутное и бесцветное пожирало его изнутри, Мирон видел цель, но она давно перестала ему казаться чем-то важным и значимым. Словно он робот с заданной программой, а все его действия — просто информационный код, набор знаков и символов, прописанных талантливым, но совершенно не заинтересованном в его переживаниях программистом. Ему повезло с друзьями: они вытаскивали его из депрессии как могли. Даже Дима звонил почти каждый день, купил билет до Берлина. Но, гуляя по знакомым улицам, попивая местное пивко и набивая новую татуху, Мирон все равно чувствовал себя разрозненным на кусочки, действующим по инерции, неживым. В какой-то момент он стал совершенно невыносимым — со своими стеклянными глазами, отсутствующим взглядом и ленью, что с трудом можно было перебороть, и чтобы не портить в кои веки по-настоящему приятельственные отношения с Димой, Мирон уехал к подруге в Киев. Это помогло. Полный отрыв от реальности, когда даже его соцсети вела Женя, и ему наконец удалось прийти в себя, вернуться к нормальной жизни. Оставалось дождаться баттла.***
Лето он встретил в Питере и в первый же свой свободный вечер столкнулся со Славой. Прямо на улице, по пути из офиса. Это было нелепо, как в каком-то дурацком кино. Хотя удивляться не стоило — все-таки центр города был не слишком велик. Слава шел один, и это удивляло. Судя по социальным сетям, он не расставался со своей свитой из баттловиков и других тусующихся рядом. Внутри все предательски сжалось. Мирон застыл, не зная, как поступить правильно и что сказать. До этого всякий раз, когда он видел кого-то, напоминающего Славу, он почти бросался вперед, был готов окликнуть, заговорить, остановить. Потому что подспудно знал, что это не Слава. Сейчас же страх буквально парализовал его. Мирон стоял и смотрел, как Слава идет в его сторону, обходя столпившуюся у перехода толпу. Он был минимум на голову выше их всех, и Мирон мог легко разглядеть лицо, вот только взгляд был скрыт за темными стеклами. Мирон со странной надеждой смотрел на него и чувствовал, как страх сменяется теплотой, которая рождается внутри него сама собой. Будто нечто, что спало в нем или было спрятано, наконец нашло выход, прорвалось и теперь затопляло его, согревая, давая новые силы. Их разделял шаг, когда Мирон понял: Слава не подойдет. И дело было вовсе не в гордости или злости. Просто некоторые вещи надо делать самому или не делать вовсе. Мирон проводил взглядом согнутые плечи и блестящие каштановые волосы. Луч солнца скользнул по выдающейся фигуре и перебежал на кого-то другого. Теплота внутри начала испаряться с каждой секундой. Мирон сделал шаг, потом еще, и еще. — Слава! Секунду ничего не происходило, вторую, третью. Когда перед глазами начало мутнеть от сдерживаемого дыхания, Слава остановился, медленно снял очки и обернулся. Конец.