Мнимые числа

Тихий шорох чужих шагов заставляет замереть. Тело напряжено в предчувствии той минуты, когда человек приблизится на расстоянии удара. Резкий выпад встречает пустоту, вот уже отравленный нож летит в сторону, но ярко-алая полоска на лезвии заставляет блаженно прикрыть глаза и достойно встретить свою смерть. «Я справился, ждите меня, босс». *** - Черт, - Гокудера выругался и раздраженно пнул труп с застывшей идиотской улыбкой на лице. Ладонь чуть саднило, но в целом – простая царапина, даже смешно – задело уже, когда нож вылетал из крепко сжатых пальцев парня. Хаято присмотрелся, отмечая, что это совсем мальчишка, лет шестнадцать, не больше. Он не любил таких смертей. «Мафия не щадит даже детей», - зло подумал он, вытаскивая из кармана брюк пачку сигарет и закуривая. Его маленькая слабость-спасение. Задание выполнено, можно возвращаться для доклада. Гокудера уже предвкушал теплый взгляд Десятого и короткое: «Ты справился». Его маленький смысл жизни. В кабинете неярко светила настольная лампочка. Смутные оранжевые тени плясали по стенам, превращая кабинет в первобытную пещеру с костром. Хаято улыбнулся ассоциации и, бесшумно притворив дверь, прошел внутрь. Босс спал, откинувшись на высокую спинку кресла, смешно морщился и улыбался чему-то своему. Гокудера тихо, стараясь не разбудить, приблизился и, сняв пиджак, набросил его на босса. Он уже переоделся, и одежда несла лишь запах стирального порошка. - Гокудера… кун? – глаза сонно сощурились. - Да, Десятый, - подтвердил Хаято. - Давно ждешь? – протирая глаза и беззастенчиво зевая, спрашивает Тсуна. - Это мой вопрос, - смеется Гокудера, вызывая на лице того улыбку. - Как все прошло? - Отлично, на мне только одна царапина! – Хаято, красуясь, показывает ладонь с маленьким порезом, уже обработанным перекисью. - Вот и славно. – Босс расслабляется и откидывается назад, натягивая на плечи его пиджак. – Тогда я дальше спать. - Джудайме, если вы сами не пойдете в свою комнату, я вас туда отнесу, - деланно угрожает Гокудера, и Тсуна смеется в ответ, затем лукаво смотрит на свою Правую руку и тянет: - Я не против. Это странное, сладко-щемящее чувство, когда руки босса обхватывают его за шею, а тело, кажущееся таким невесомым, обжигает даже сквозь слои ткани. Гокудера не смеет дышать. До комнаты Дечимо ровно сто шагов: пройтись по коридору и спуститься на один этаж вниз. Раньше Тсуна жил в смежной с кабинетом каморке, так, по крайней мере, всегда казалось самому Гокудере. Сейчас у него просторные, светлые покои, в которые босс почему-то так не любит возвращаться. Из старой комнатенки сделали архив документации, и Тсуна все чаще засыпает в кресле. В такие моменты Гокудера ясно чувствует свою вину. Но сейчас не время для таких мыслей. Не сейчас, когда теплое дыхание Дечимо щекочет шею, согревает кожу и будоражит кровь, заставляя стучать ее в висках. - Гокудера-кун, тебе не тяжело? – Легкий поворот головы, и Хаято пойман в ловушку невообразимо красивых глаз. Хранитель Урагана считает Тсунаеши Саваду совершенством, но его глаза – отдельная тема. Они завораживают, он может смотреть в них вечно, как на огонь в камине. - Нет, - хрипло отвечает мужчина, и останавливается перед закрытой дверью. - Вот мы и на месте. – И в голосе Тсуны Хаято чудится горькая усмешка. Он осторожно, будто драгоценность, опускает босса и ждет, пока тот откроет дверь. - Спокойной ночи. - Доброй ночи, Джудайме. И Гокудера еще долго стоит у закрытой двери, словно ожидая, что она откроется и звонкий голос Десятого пригласит войти. Зачем, он понимает смутно. *** Гокудера не любит совместные миссии, просто потому, что они предполагают вмешательство других лиц в его идеальные планы. Особенно это чувствуется, когда его ставят в пару с Ямамото. План и теперь уже бывший бейсбольный придурок - два полярных понятия. И к концу Гокудера просто устает огрызаться и орать в микрофон, что надо делать вместо «я тут подумал, будет быстрее…». Работа – проще некуда. Всего-то помешать крупной наркосделке на территории Вонголы. Но, как часто бывает, если что-то не задается – то с самого начала. Шальная пуля прошивает бок Ямамото до того, как он обнажает меч. Как на подбор черные машины визжат шинами, срываясь с места: увозя как виновников, так и товар. Но позорное поражение это еще не конец. Когда у самого Гокудеры появляется шанс все исправить, он промахивается. Динамит летит в паре сантиметров от капота. И, кажется, у него впервые дрожит рука. Отчитываться к Тсуне идет он – подстреленная тушка этого идиота извиняющееся что-то лопотала о «вместе», но Хаято пресек попытки к бегству из больницы весьма красноречивым: «Увижу у Тсуны – подстрелю второй раз». Он не хочет себе признаваться, хотя и смутно чувствует, что за привычным раздражением прячется искренняя забота. Тсуна спокойно выслушивает доклад. Его лицо не выражает ни единой эмоции, будто высеченное из белоснежного мрамора. Гокудера не может отделаться от мысли, что перед ним неживой идол, вместилище Бога. Ему хочется преклонить колени и как в бытность подростком приложиться головой о пол. А еще у него снова начинает дрожать правая рука. Дечимо так и ничего не говорит, и это молчание значит гораздо больше, чем произнесенные слова. А Гокудера все так же стоит и смотрит на появившуюся у него морщинку на лбу, на чуть поджатые губы и отсутствующий взгляд. - Я могу идти? – негромко спрашивает он. Тсуна кивает, и есть что-то страшное в этом безразличии, что-то, от чего болезненно сжимается сердце. Только спустя пару дней он узнает о том, что вся партия товара должна была оказаться в Японии. И никогда в жизни ему не было так стыдно за свою беспомощность, как когда он узнал, что Хибари перехватил груз. *** Гокудера привык сам справляться со своими проблемами, ему чуждо полагаться на кого-то другого. Кому это вообще нужно, его проблемы? И потому, когда он понимает, что допускает досадные оплошности на заданиях, просто идет тренироваться. Сбивать самолетики уже кажется забавой, но Хаято нравится само ощущение преодоленного когда-то этапа. Совсем привычно поджечь фитиль и отправить в полет продолговатый цилиндр взрывчатки. Его мысли далеко – движения четко отработаны годами. «Это правильно, что Тсуна запретил использование коробочек на заданиях». Гокудера считает, что большая сила расхолаживает людей. Для обычных мафиози хватит пистолетов, мечей и динамита. Мужчина думает, что заданий высшей категории сложности за последние годы было раз-два и обчелся. И то, все выполнялись при помощи лишь колец. Холодная сталь пистолета под мышкой стала куда большей опорой, чем все эти магические для многих людей атрибуты. Иногда он даже ловил себя на мысли, что начинает забывать свою CAI. И Хаято бы многое отдал за то, чтобы никогда о ней не пришлось вспоминать. За то, чтобы никогда больше им не встретился кто-то, подобный Бьякурану. А самолетики все также парят в небе… *** Это очень страшно чувствовать себя слабым. Настолько, что, кажется, немеют пальцы рук. - Шамал. – Хаято входит без приветствия, аккуратно закрывает за собой дверь. Тот смотрит на него с усмешкой, но не отвечает – ждет. - Я нездоров. – Гокудера не знает, что еще добавить, не так уж часто он болел. – Я постоянно промахиваюсь. – Признавать свою слабость тяжело, слова застревали в горле. Шамал удивленно смотрит на своего ученика, и нужно очень хорошо знать этого человека, чтобы понять, что все серьезно. - У меня то и дело начинают дрожать руки, иногда немеют пальцы правой руки, - Хаято прорывает – все ошибки списываются на неизвестную болезнь. - Покажи их, - велит Шамал и долго-долго изучает ладони Гокудеры. Хмурится и спрашивает об ощущениях в тех или иных местах. Гокудера ждет, терпеливо стоит и ждет вердикта, что с ним не так. И неизвестность по-настоящему страшит, до холодного пота и мурашек по спине. - Не берись за работу. – Слова бьют ниже пояса. – Я пока не уверен, нужно сделать несколько анализов. – Шамал хмурится и прокалывает ему палец. А привычный мир Гокудеры летит к чертям… - А как же Десятый? - Что «Десятый»? – раздраженно отзывается доктор. – У него и без тебя найдется, кого послать. Больше отдыхай и пей вот эти таблетки три раза в день до еды. Белая упаковка перекочевала в карман. - Через два дня скажу результат, и лучше бы я оказался неправ. Гокудера молчит, но кипящее внутри раздражение таки прорывается громким хлопком двери. - Гокудера-кун! Как хорошо, что я тебя нашел! – Базиль чем-то взволнован, и Хаято останавливается. – В здании кинотеатра заложили странную бомбу – специалисты не могут разобраться в ее устройстве, а до взрыва осталось меньше получаса… - Я понял, адрес. – Чтобы там ни бормотал док – долг для Гокудеры превыше всего. Современный, недавно построенный кинотеатр – сплав тяжелой стальной арматуры и хрупкого синего стекла. Вокруг машины, напичканные полицейскими, само здание прочно оцеплено. Гокудере достаточно показать кольцо Урагана, чтобы его пропустили. Какая ирония – самое мощное оружие Вонголы стало всего лишь символом власти. В коридорах, обитых тяжелой бархатной тканью нет света, он неплохо видит в темноте, но все же чувствует себя неуютно. Зал также погружен во мрак, который разрезают лишь неяркие лучи фонариков. Взрывчатка находится под одним из кресел, небольшой продолговатый предмет с щупальцами проводов, каждый из которых – смерть. - Пятнадцать минут, - робко напоминают ему, и Хаято хмыкает. - Я справлюсь за пять. Эта коробочка как абсолютно чужой человек со своими проблемами, взглядами на жизнь и привычками. Проводки расположены строго индивидуально, и, чтобы понять как, нужно просто заметить закономерность. Дальше – проще. Хаято любит такие бомбы – сложные структуры с заведомо логичным решением-познанием. Для него механизм нисколько не отличается от незнакомца – как и там важно правильно начать диалог. Через пару минут все кончено. Гокудера доволен собой. Он выходит из здания и, весело насвистывая какую-то мелодию, услышанную по радио, садится в машину. И только спустя пару часов узнает, что совсем рядом произошел еще один теракт. Здание старенькой школы разнесло по камешку. Выживших нет. Хаято курит, задыхается дымом и с трудом сдерживается, чтобы не сорваться. «Раз они как люди, могут и недоговорить чего-то. Два близнеца. Один через радиоимпульс при отключении активирует другой», - как все просто оказалось. Не быть ему психологом. Десятый как всегда в своем кабинете, погребенный под толщами документов и счетов. Усталые красные глаза молча смотрят на Хранителя, и у него подгибаются ноги. Лучше бы он накричал на него. - Гокудера-кун, ты заболел? – голос озабоченный, взволнованный, и Хаято искренне не понимает, чем такое заслужил. - Пока не знаю, - выдыхает он. – Шамал сказал подойти послезавтра. - Вот как, - Тсуна задумчиво покусывает карандаш. – Тогда, может, поможешь мне разобраться с бумагами? - Джудайме, - хрипло возражает он. – Чем я такое заслужил? Я провалился на данной вами миссии, не смог предотвратить взрыв, и после этого вы просто просите помочь вам? - Хаято, - Хранитель вздрагивает, когда босс обращается к нему по имени. – Мы не сверхлюди. Мы можем ошибаться, вот только плата за наши промахи на порядок выше. И важно, чтобы мы это понимали. Ты – понимаешь. А большего я, как твой босс, требовать не могу. Если уж так тебе хочется быть наказанным, то всю эту неделю будешь помогать мне с отстранением от всех остальных заданий. У него щиплет в глазах. Так не по-мужски хочется разрыдаться от облегчения. Он все еще нужен Десятому. - Вот, просмотри эти бумаги. Ты всегда хорошо ладил с математикой, а экономика – та же математика. - Поэтому вы ее и не любите? – усмехается Гокудера. - Ненавижу, - честно признается Тсунаеши, и Хаято улыбается. Он обожает эту сторону своего босса. Забытый запах бумаги, чернил и кожи. Гокудере нравится сидеть, удобно устроившись на диване, быстро просматривать отчеты, выписывая некоторые цифры и слова, отвечать Десятому на вопросы и весело смеяться над какой-то нелепицей. Ему нравится чувствовать себя нужным. Вечер кончается неожиданно быстро. И время ясно говорит – пора расходиться, но Хаято изо всех сил старается продлить теплые мгновения, нарочито долго перебирает документы, как бы выискивая нужный, роняет ручку и, опускаясь на пол, шарит, ищет, ясно видя, что она закатилась под стол Десятого. Последний достает эту самую несчастную ручку и с улыбкой протягивает Хаято. И ему невероятно стыдно, за то, что он отнимает время у Десятого, стыдно за свой эгоизм. - Наверное, можно закончить, - неуверенно тянет Гокудера, неловко засовывая ручку в нагрудный карман – пальцы дрожат то ли от волнения, то ли от неизвестной болезни. - Ты прав. – Тсуна отворачивается и начинает складывать папки в две ровные стопки: просмотрено, не просмотрено. - Я помогу, Джудайме! – Гокудера подходит сзади, почти прижимается к спине Тсуны. Это второй раз, когда они близко настолько, что слышно чужое сорванное дыхание и стук сердца. Гокудера не знает причин, но, сколько он себя помнит, человек по имени Савада Тсунаеши всегда заставлял его сердце выбивать бешеный ритм. Он даже какое-то время думал, что влюблен в своего босса, но многочисленные любовные связи в конце концов закономерно привели к мысли, что это нечто большее, чем любовь. Родство душ? Красная нить, связывающая их мизинцы? Кто знает… - Гокудера-кун… - Когда Тсуна оборачивается, в его глазах как миниатюрных зеркалах отражается свет лампы, отчего они кажутся наполненными какой-то решимостью. – Я… Наверное, это и называется интуицией – чуть наклониться вперед, сокращая разницу в росте, и как-то совершенно неуместно ласково спросить: - Да, Джудайме? Тсуна краснеет, отчаянно прячет глаза, словно снова становится собой-прошлым, не умеющим прятать эмоции за каменным лицом. Он порывается что-то сказать, но голос обрывается сам собой, заставляя Десятого судорожно вздыхать и пытаться снова. - Не заставляйте себя, Джудайме. – Голос Гокудеры медово вливается в уши босса, которые тут же закономерно алеют. - Я и н-не з-заставляю, просто это тяжело, правда, - Тсуна вздыхает и тянется вперед, утыкаясь носом в район ключиц Хаято. Хранитель забывает, как надо дышать, а рука, предательница-рука, уже тянется, чтобы пройтись по золотистым волосам, перебрать прядки и погладить затылок. Он был готов стоять так целую вечность, баюкая в объятиях самого важного в его жизни человека, но Тсуна отстраняется, серьезно, испытующе смотрит ему в глаза и, положив ладони на плечи, тянет Хаято на себя. Когда губы Тсуны коснулись его губ – просто мазнули, Гокудера малодушно подумал, что если умрет сейчас – то точно от разрыва сердца. Но следом мелькнула мысль, что оставить мир в такой момент – самый бездарный поступок, хотя бы потому, что поцелуй углублялся, становился из простого прикосновения чем-то большим, намертво связывающим их двоих. А красная нитка все туже стягивала мизинцы, почти причиняла боль, расставляла приоритеты и давала понять: ты только его, а он только твой. И Гокудера не раздумывая мог бы сказать, что сегодня был самый счастливый день в его жизни. Это очень легко – быть счастливым тогда, когда исполненные желания так и норовят упасть в подставленные ладони. Когда каждый следующий день живешь, чтобы украдкой обнять, потрепать волосы, усадить на колени, долго и мучительно сладко целуя теперь уже не чужие, а такие близкие и доступные губы. И слова, такая ненужная, в общем-то, вещь, теряют свои значения, потому что все и так ясно. У Тсуны есть Хаято, у Хаято есть Тсуна. Шамал вызывает неожиданно, хотя бы потому, что вошедший без стука парнишка вспыхивает и, тут же скороговоркой выпалив сообщение, убирается прочь. Десятый смеется, наматывает на кулак его черный галстук и притягивает к себе, продолжая целовать. А Гокудера, совсем потеряв остатки стыда, поглаживает через рубашку бока Тсуны, спину, массирует затылок и играючи наматывает на пальцы рыжеватые прядки. И в этот момент кажется, что так будет всегда. В кабинете дока неприятно пахнет, такой тошнотворный густой воздух, что первые минуты Гокудера просто кашляет и не может остановиться. - Садись, - Шамал молча кивает на стул, и Хаято неловко садится, зажимая нос. Док опирается руками на стол и долго, внимательно смотрит на сидящего перед ним ученика. Хаято неуютно от столь пристального внимания, но он терпеливо ждет вердикта. - Тебя отравили, - глухо роняет Шамал. – Редкий яд, настолько, что мне пришлось обратиться к твоей сестре за советом. Противоядие неизвестно. Хаято судорожно вдыхает и выдыхает вонючий воздух, уже не обращая внимания на запах. В голове пусто, настолько, что, казалось, постучи по ней и раздастся гул пустого сосуда. - Что… можно сделать? – слова застревали в горле, царапали небо, а вылетев, камнем падали вниз. - Уже ничего. – Шамал отвел глаза. – Вещество создает видимость кислородной достаточности в конечностях, и туда перестает поступать кислород: как следствие - развития некроза, полное отмирание нервных окончаний. Наиболее выражено – на правой руке, скоро ты не сможешь ей пользоваться, если бы мы узнали раньше, можно было бы обойтись ампутацией – первое время яд убивает нервы на месте попадания, а лишь потом смешивается с лимфой и начинает дурить мозг. – Док невесело усмехнулся. – Я не знаю, сколько тебе осталось. Но будет лучше, если ты не станешь держать ничего тяжелее ручки – помогай Тсуне с бумагами, у тебя хорошо получается. О привычной работе забудь, не вытянешь. Скоро нервы начнут отмирать повсеместно, где от яда, где от некроза. – Шамал жестом остановил открывшего рот Гокудеру. – Если не о себе, то о других подумай, о тех, кто по твоей милости может уже не вернуться. - Хотя бы примерно… Сколько мне осталось? - Зависит от твоего организма. Может год, может больше. Если бы существовало противоядие, я бы сказал более точно, пока же все это просто прогнозы. – Шамал поджег сигарету и затянулся. Серые клубы дыма повисли перед его лицом. – Ты хотя бы помнишь, кто мог тебя так осчастливить? Перед глазами всплыл труп мальчишки со счастливой улыбкой на мертвом лице. Хаято медленно кивнул. - Последняя зачистка. Шамал присвистнул от изумления. - Ну тогда это все меняет. Надо срочно сообщить Тсуне. - Нет! Я сам… - Как скажешь. Никогда еще коридоры особняка Вонголы не казались такими длинными. Он чувствовал себя фотоаппаратом, поставленным на бесконечную съемку. Кадры окружения намертво въедались в память, выжигая там для себя место. Так ирреально чувствовать, что он скоро умрет, он… умрет. Хаято невесело хмыкнул. До кабинета оставалось несколько шагов. Гокудера помедлил, подбирая слова, которые скажет боссу, но дверь уже сама распахнулась и пара рук бесцеремонно втащила его внутрь. - Что тебе сказал Шамал? – Глаза Тсуны выжидающе смотрели на него. Хаято вздохнул и улыбнулся. - Что мне придется помогать вам с бумагами всю оставшуюся жизнь. – Шутливый тон удался, потому как Десятый рассмеялся и лукаво заметил в ответ. - Я не против. Болезненная гримаса так и норовила стереть с лица улыбку, а комок в горле мешал говорить, поэтому Гокудера просто наклонился вперед и прижался губами к губам босса. Теперь можно и помолчать. - Ты расстроен? – тихо спросил Тсуна, когда они удобно расположились в его рабочем кресле. - Немного. – Хаято зарылся носом в волосы Десятого и замер, вдыхая легкий аромат шампуня и самого Тсуны. - Все будет хорошо, - серьезно сказал сидящий у него на коленях босс, и Хаято с легким сердцем кивнул, потому что Джудайме никогда не ошибается. *** Это жестоко – видеть угасание близкого человека, видеть его выпирающую слабость и неспособность жить так как раньше. Бьянки бы ему сказала на это, что любят не за что-то, а вопреки, но ему меньше всего хотелось видеть сестру. Год. Двенадцать месяцев мучительного существования в виде разлагающегося трупа. Триста шестьдесят пять дней иллюзорного счастья, в конце которого деревянный ящик и опухшие от слез глаза Тсуны. Гокудера этого не хочет, и пусть он всю жизнь кричал на каждом углу о верности Десятому, счастье человека по имени Тсунаеши Савада – выше этого. Оказывается у него не так много вещей – небольшая сумка, а в привычных джинсах, серой рубашке и черной куртке он и вовсе не отличим в безликой толпе людей. Иногда он признает, что, пожалуй, чересчур импульсивен, но это не тот случай, когда Хаято не согласен со своим внутренним голосом. Сбежать из Семьи - значит считаться предателем, сбежать от Тсуны – значит ранить его своим недоверием, сбежать от новых чувств – значит признать, что ты их недостоин. Все просто как корни степенного уравнения, вот только в его случае они получились мнимыми, ненастоящими. Вокзал. Безымянный поезд. Пачка денег в кармане и заблокированные карточки. Он садится в обшарпанный вагон, и все время смотрит в окно, словно прощаясь с Италией. Теперь уже навсегда. Игра в мафию для него обрела закономерный конец.