Сосуд и океан

Mein Odem neigt dem Ende zu und ich, ich streich’ in aller Ruh die letzten Augenblicke fort, die Sicht so klar aufs Ufer dort. Des Lebens Glanz Momente rinnen mir durch meine Hände, doch ich weiß, dass eines Morgens wieder neues Leben sprießt. Das Leben fordert Taten, du musst nicht auf mich warten. Mein Lebenslicht erlischt, doch neues Leben ist schon bald in Sicht. (Schwarzer Engel — Abschied) Мое дыхание иссякает, а я, я спокойно перечеркиваю последние мгновенья и вижу другой берег так ясно. Яркие моменты этой жизни утекают сквозь мои пальцы, но я знаю, что однажды утром распустится новая жизнь. Она требует действий, и не нужно ждать меня. Свет моей жизни гаснет, но новая уже скоро взойдет. (Schwarzer Engel — Прощание)1 Mein Herz ist ‘ne Schlachtbank. (Eisbrecher — Schlachtbank) Мое сердце — скотобойня. (Eisbrecher — Скотобойня)1 Mir wird klar, nichts ist für immer. (Megaherz — Für Immer). Теперь я понимаю: ничто не вечно. (Megaherz — Навечно)1 *** Изуми пропустила сквозь пальцы шелковую ленту и повернулась к Итачи. — Скажи, — спросила она, поспешно убирая с лица прядь волос, — а это правда, что твоего брата в день его рождения поцеловала госпожа Аматерасу (2)? Итачи обернулся через плечо. — Откуда же мне знать, — ответил он. Изуми стояла рядом с ним, сложив руки за спиной и смотря с почти детским любопытством. Их разделяли разноцветные шелковые ленты, висевшие на балках в лавке. Они были прохладными и приятными на ощупь — такими же прохладными и нежными, как гладь реки летом. На Изуми было нежно-розовое юката с отложным воротником, а цветок лилии, который она купила полчаса назад на рынке, белел и медленно увядал в ее тяжелых каштановых волосах. Изуми с теплым выражением лица смотрела на Итачи, а тот в ответ только сдержанно улыбался, искренне надеясь, что его улыбка не выдаст своей легкой неестественности. Итачи знал, что нравился Изуми: она была в него влюблена. Он понял это тогда, когда ему было всего лишь девять, хотя знали они друг друга дольше. На том летнем празднике Изуми подарила ему расшитый серебряными нитями пояс, который купила, когда с родителями ездила в столицу, и смущенно улыбнулась, сказав, что эта глупость — меньшее, что она может подарить. Но Итачи ничего не было нужно от нее — ни тогда, ни сегодня. По правде сказать, он и не имел права брать то, что она ему предлагала: ни подарков, ни дружбы, ни своего времени. Но Изуми никогда не говорила о своих чувствах открыто. А у него из-за этого не было возможности напрямую не ответить на ее влюбленность. Дело было не в Изуми или в том, что Итачи не хотел полюбить, не хотел быть любимым или считал создание собственной семьи пустой тратой времени. Вовсе нет. Но на свете есть разные пути — свои и чуждые. Этот путь был чужд ему. Он знал это всегда. Ощущал нутром, как только достиг маломальской детской осознанности, и утвердился в этом, когда начал держать оружие. Или когда в их семье появился беззащитный ребенок, поцелованный иным миром. Или когда их родителей и половину деревни, в том числе и родителей Изуми, унесла лихорадка, а тот самый выросший и уже не беззащитный ребенок в четырнадцать лет остался сиротой. Только и всего. Они с Изуми были вместе с самого утра, о чем договорились накануне. В лавке они покупали шелковые ленты и корзины с сушеными цветами для подготовки к последнему осеннему празднику: об этом Изуми попросила ее тетушка. Изуми в свою очередь попросила Итачи помочь ей донести корзины, а потом предложила поесть данго в чайной или посидеть у реки на деревянном мостике, вспомнить их детство и уехавших или погибших на службе знакомых. — Все в деревне говорят, что твоего брата поцеловала Аматерасу, — продолжала Изуми, разглядывая корзины, которые Итачи ставил к ведрам из колодца — уже для своего дома. — Например, у Саске слишком темные глаза. А глаза — это человеческое сердце, как учили нас. Значит, его сердце так же темно, как и глаза. А темным сердце может сделать только госпожа Аматерасу. В его голосе тоже много тьмы. Он холодный и острый. И у него гордый нрав, как говорят люди. Он ни с кем не ладит в додзе (3), даже господин Сарутоби говорит, что в нем слишком много гнева и черного огня. И… — У него всего лишь непростой характер, — ответил Итачи. — Ты так говоришь, потому что его брат, — возразила Изуми. Итачи едва сдержал усмешку, хотя и перебирал корзины, опустив лицо: его усмешка все равно не была бы видна. — Все говорят о том, что в нем живет черный огонь. Он как тот мальчишка Узумаки, девятихвостый. Ведь в нем тоже дух демона-лиса. Да? Итачи встал, поднял две корзины в одной руке, в другой — два ведра с водой и посмотрел на Изуми. Ее глаза мерцали все с тем же любопытством. — Возвращаемся? — просто предложил Итачи, словно не услышал ничего, что сказала о его младшем брате Изуми. Ему нечего было добавить к тому, что он уже сказал. Он слышал подобное о Саске не раз и не два, больше — всю жизнь. И его ничуть не удивляло то, почему о его брате так говорят: причины были, глупые, конечно, но были. Их могло бы вовсе и не быть со временем или даже никогда, но, честно говоря, Саске сам усугублял все. Изуми кивнула и пошла рядом с Итачи, забрав оставшиеся корзины и ленты. Она сначала рассказывала о том, что уже купила данго в чайной, и ее тетушка будет очень рада, когда они придут к ней. Итачи знал, почему она будет рада: тетушка Изуми, как и погибшая семья той, всегда мечтала, чтобы ее племянница стала его женой, поэтому он не хотел приходить и лишний раз попусту обнадеживать кого-то из них. Потом они шли молча до самого выхода из лавки, и уже только на пороге, почти на улице Изуми вдруг резко остановилась и ахнула, невольно схватив Итачи за локоть. — Твой брат и тот мальчишка! Они опять дерутся, смотри! Итачи поставил корзины и ведра на дорогу и устало, расстроенно нахмурился. Да, его брат сам усугублял все. Действительно, в кругу из учеников додзе военной академии и деревенских перемазанных пылью мальчишек, с восторгом глазевших на это представление, у пыльной обочины на шинаях (4) как два сорвавшихся с цепи пса дрались Саске и Узумаки Наруто — тот самый, в ком по слухам жил демон-лис. В такие моменты Итачи действительно верил, что демоны могут жить в людях, а его брата и правда кто-то поцеловал при рождении. Но не Аматерасу. Бог глупости — это точно. — Изуми, прости, — сказал Итачи, поворачиваясь к ней. Изуми, которая хмурилась так же болезненно, в первую секунду посмотрела на него тревожно и вопросительно, но сразу же все поняла. — А, да, — тут же спохватилась она и ловко подхватила все корзины, одну за другой: те, что несла, и те, что нес Итачи. Но хоть ее голос и был по-прежнему звонким и бодрым, Итачи видел в ее глазах искреннее огорчение. — Да-да, — зачем-то повторила Изуми, — твоего брата надо наказать. И тебя — все данго я съем сама. — Я тебя прощаю, — насилу усмехнулся Итачи. Изуми с искренним пониманием улыбнулась ему в ответ, ведь все-таки все могут представить, каково это, иметь младшего брата, поцелованного Аматерасу, который не пытается развенчать этот миф, а только раз за разом не нарочно подтверждает слухи о себе — и именно это «не нарочно» так нелепо, смешно и обидно. Прощаться они не стали: Изуми просто повернула направо, изредка с беспокойством оборачиваясь, чтобы увидеть, чем закончится история с Саске, а Итачи, мягко обходя собравшихся мальчишек и таких же босых и чумазых девчонок, направился к брату. Саске и Наруто самозабвенно дрались, вокруг них кричали дети и, что удивительнее, их собственные одноклассники, из-за чего те сильнее походили на глупых детей, с внезапным раздражением подумал Итачи. Они вовсе не собирались растаскивать кого-то из дерущихся: наоборот, подбадривали и свистели, засунув пальцы в рот. Саске с Наруто были взлохмачены до предела, кипели, никого не видели и останавливаться не собирались. Трудно было понять, чем на этот раз вызвана их склока, но Итачи знал одно: если подобное не перестанет повторяться раз за разом, то рано или поздно все закончится печально и для Наруто, и для Саске. Когда Итачи подошел к кругу вплотную, они оба снова накинулись друг на друга. Разумеется, Саске дрался намного лучше — у него всегда были самые высокие показатели в додзе, и он чертовски любил оружие, но тем не менее это не помогало ему избегать глупых ситуаций, которые вызывали у людей вопросы, подобные вопросам Изуми. В Саске действительно было слишком много необузданной стихии, которая никак не могла найти верное русло. А Наруто, главный изгой деревни, проклятый демоном-лисом, пользовался тем. Нет, они оба пользовались тем. Тоже не нарочно, к слову. — Саске! — наконец, раздраженно позвал Итачи. Кричать дважды ему не пришлось: Саске, услышав знакомый голос, быстро и с изумлением обернулся, судорожно блестящими глазами выискивая в пестрой и мельтешащей толпе брата. А когда нашел, то так и застыл с шинаем в руке, как и Наруто. — Прекратите, — спокойно, но строго сказал Итачи. Обсуждению это не подлежало. Дети и ученики додзе начали расходиться, кто-то явно недовольный, а кто-то удовлетворенный тем, что увидел и как все закончилось — эта драка действительно стоила потраченного на нее времени. Наруто широко и молча оттирал пот с лица, оставляя на лбу кровавые следы: кожа на его руке была содрана падением во время поединка. После он перехватил свой шинай, странно — зло? горько? — взглянул на Саске исподлобья, потом так же странно — на Итачи, и тоже ушел, оставляя братьев наедине друг напротив друга. Люди у лавки также разошлись. Саске все еще тяжело дышал, сжимая шинай взбухшей рукой и смотря себе под ноги. Но, в конце концов, он туго сглотнул и все-таки поднял глаза на брата. — Прости, — глухо выжал Саске. Итачи подавил вздох. Рубашка и хакама (5) его брата были разодранными — сквозь последние виднелось ободранное до крови колено — и грязными, а сандалии — сбитыми и потрепанными. Это было печально, потому что вся его одежда была новой. — Пошли домой. Поможешь донести ведра, — сухо ответил Итачи и повернул обратно к лавке, где оставил воду. Разговор им предстоит дома. Саске молча и мрачно пошел за ним. *** Разговор состоялся только после того, как Саске переоделся в домашнее юката, умылся и сел за стол. Вечером ему предстояло самому выстирать и починить одежду: хотя то, что каждый из них сам ухаживает за своими вещами, как может — а Саске нисколько не имел бытовых навыков, — и без того было негласным правилом, он скорее бы удавился, чем попросил помощи. Но не из-за гордости или обиды. Итачи это понимал. Они сидели на кухне. Итачи разжег очаг и поставил на него воду для чая и ужина на предстоящий вечер. Их старый и темный дом медленно согревался и наполнялся уютом, насколько его могли наполнить им они — потерявшие мать, отца и осиротевшие в слишком большом для них двоих доме братья, которые, как оказалось, в быту были почти ни на что не годны, по крайней мере Саске. Пока на хлеб зарабатывал Итачи — помогал с небольшими делами додзе при академии и храму Накано. Он сел за стол ровно напротив младшего брата. Тот молчал с самой дороги, но уже остыл и окончательно успокоился. Саске скрестил руки на столе и упорно смотрел на свои крупные, коротко стриженные ногти, не желая поднимать голову. На его лице не было вины, раскаяния или стыда, но он их ощущал. Сомневаться в том не приходилось: Саске всегда знал, когда поступал неправильно. Итачи невольно посмотрел на его руки. На ладонях Саске виднелись мозоли от шиная и его старой катаны, с которой он честно тренировался во дворе их дома или в окрестностях деревни. Итачи автоматически коснулся подушечками пальцев своей собственной ладони, как будто бы чтобы убедиться, что там тоже есть такие же мозоли. Они действительно были. Не жесткие и плотные, как у Саске, а в виде небольших бесцветных уплотнений, но все же были. Только думать об этом Итачи не хотел. Он убрал пальцы с ладоней и перевел взгляд с рук Саске на его лицо. — Что произошло? — спросил Итачи. Саске наконец-то поднял глаза. — Старик Хирузен… — Господин Сарутоби, — поправил Итачи. Саске глухо прокашлялся и сжал губы в жесткую линию. — Господин Сарутоби ждет тебя завтра утром в додзе. — Что случилось? — Меня отстранили от занятий. Как и того придурка. Итачи изо всех сил подавил тяжелый вздох. Придурка? Разумеется, Саске всегда считал себя умнее и сильнее других, но только он не подозревает, что выглядит точно таким же дураком, когда зачем-то уступает напору того самого «придурка». — Ты опять подрался с Узумаки Наруто в додзе? — все еще терпеливо спросил Итачи, хотя спрашивать не стоило. Все было ясно без слов. — Да, — недовольно бросил Саске. Он говорил без удовольствия и через силу, но Итачи казалось, что причина была не в том, что его, лучшего ученика, отстранили от занятий. Или в том, что из-за Наруто у него разбито колено и опухла рука. — Мы с ним сражались на настоящих катанах и случайно разрубили перегородки и разбили некоторые снаряды. — Хорошо, что вы не разрубили случайно себя, — невесело заметил Итачи. Он не хотел говорить этого вслух, но брату пора было узнать, что со стороны это выглядит действительно глупо и несерьезно, особенно когда ты считаешь себя очень умным. Саске и правда как будто иногда не понимал, что делает. — Мы же не настолько идиоты, — возразил тот. — Судя по вашему сегодняшнему уличному представлению, я бы так не сказал. Саске вероятно хотел ответить, что драться с понимаем того, катана или же шинай в твоей руке, — разные вещи, но все-таки промолчал. Он только досадливо отвернулся в сторону и начал прожигать тяжелым взглядом стену. — В жизни нельзя делать только то, что хочется тебе. А если ты хочешь выглядеть достойно, то и вести себя надо так же достойно. В додзе нельзя использовать настоящее оружие ни при каких обстоятельствах. Это закон. Использование оружия в додзе оскверняет его. Оскверняет путь знаний, оскорбляет учеников и учителя. Ты прекрасно знаешь об этом, Саске, — продолжал Итачи. Он говорил четко и спокойно, будто они разговаривали о погоде, а не о том, в чем провинился его младший брат. — Таких проблем ведь никогда не было при жизни нашего отца, не правда ли? Почему же это происходит сейчас? Потому что я — не наш отец? Саске, нахмурившись, покосился на Итачи. — Ты хочешь сказать, что я уважаю тебя меньше, чем отца? — осторожно уточнил он, приподняв бровь. — Нет, не хочу, — отрицательно покачал головой Итачи. — Я хочу продолжать верить в то, что твоей жизнью всегда управляли дисциплина и здравый разум, а не нечто иное. Например, страх разочаровать отца. Все еще хмурясь, даже сильнее, Саске отвел глаза обратно в сторону. Его губы сжались плотнее, нижнюю незаметно покусывали зубы: он был по-настоящему расстроен. — Мной управляет то, что я наконец-то понял, что не брать в руки настоящий меч в десять лет — это нормально. Но в семнадцать — смешно. С настоящей катаной тренироваться эффективнее. Никому не нужны эти бесконечные детские игры с палками в руках. Особенно мне и особенно сейчас. Мне некогда возиться с их ерундой. Мне нужна настоящая практика, а не игры в нее, — наконец, сказал Саске. — Не спорю. Но ты можешь считать так дома, где можешь рубить настоящей катаной снаряды, а не в додзе, где случайно можешь убить оружием себя или кого-то еще, — ответил Итачи. — В додзе у тебя нет прав считать иное. Все учились и тренировались до настоящего боя и начала службы на шинаях, я в том числе, поэтому твои слова не оправдание. Это элементарная безопасность. Как можно положиться на человека или доверить ему его же будущее, если он не может уважать самые простые вещи и правила? Не может догадаться, что его действия угрожают не только чужим жизням, но и своей? Я не понимаю этого, Саске. Это не пустяк. Вам было мало взбучки в додзе, и вы продолжили ее на улице? Выясняли, кто виноват в том, что вас чуть не выгнали из додзе? — Да-да, все именно так, ну и что с того! — вдруг вспыхнул Саске, и Итачи увидел, как резко, почти в секунду потемнели его глаза, как будто их заполнила хлынувшая потоком черная вода — да, в них и правда живет слишком большая тьма. Но это не след от поцелуя Аматерасу. Это — сам Саске. — Да какая разница, в конце концов, — все еще негодовал он, сжимая кулаки. — Ты серьезно будешь отчитывать меня за какую-то несчастную драку, которых было десятками за мою жизнь? И за твою наверняка, так ведь? Да, подрались. Да, на настоящем оружии в их чертовом додзе. Как дерутся и все остальные. Все дерутся. Дело не в этом же. Я… — Саске на вдохе резко замолчал, вдруг не найдя нужных слов, цокнул языком и отвел взгляд от брата, снова смотря в стол. Итачи внимательно и терпеливо вглядывался в его лицо, ожидая продолжения. Он не будет ругать Саске. Не будет наказывать. Он всего лишь поговорит с ним в очередной раз и всего лишь понадеется на его понимание и зрелость. Тоже в очередной раз. — Ты же знаешь, в чем причина, — сказал Саске, когда полностью успокоился и поднял все такие же темные глаза на Итачи. Они смотрели доверительно, открыто и искали понимания и, возможно, еще одного прощения. — Не в драке, а в том, что они не прощают мне ни малейшего промаха, потому что считают, что я слишком легко поддаюсь гневу. Господин Сарутоби сказал сегодня, что в моих глазах слишком много тьмы, поэтому я не вижу из-за этого мир и себя же. Что я причиняю этим вред себе. Они наказали меня не за драку, а за меня же самого. Итачи, прости, но, — Саске слишком прямо и настойчиво заглянул в глаза брата, — я не хочу заниматься в додзе. Не хочу выслушивать их глупости. Я сыт по горло этими никчемными шинаями. Они не дают мне идти дальше. Но Итачи строго покачал головой. Абсолютно безапелляционно. — Нет, Саске. Нет. Хватит. Это глупость. Ты говоришь на эмоциях, я понимаю, но ты не должен всерьез думать о подобном. Тебе осталось два месяца. Потом ты уедешь в город служить нашему феодалу. Ты должен взять себя в руки и помнить о своем будущем. — В том-то и дело, что я помню о своем будущем, но толку от додзе все равно нет, — настаивал на своем Саске. — Каким бы я ни был, но они хвалят меня. Какаши и старик… господин Сарутоби. Я не чувствую, что прогрессирую там. Стоять на месте я не хочу, тем более ведь скоро будут показательные бои, так? Я могу заниматься сам. С тобой, в конце концов. — Я не буду заниматься с тобой, — отрезал Итачи. — Но ты же лучше них. — Прекрати это говорить. Ты заблуждаешься и живешь детскими представлениями обо мне. Посмотри правде в глаза. Я не лучше них. И никогда не был. Я лучше них только для тебя. Мои способности не превосходят способности Какаши или господина Сарутоби. То, что я чему-то научился раньше, в более юном возрасте, чем другие, ни о чем не говорит. — Но, — хотел было продолжать спор Саске, как Итачи твердо выдохнул: — Ты знаешь, что я не могу. Саске тут же осекся, будто проглотил язык. Он несколько секунд всматривался в спокойное лицо брата, а потом громко выдохнул и слишком небрежным жестом откинул волосы со лба. Зубы второй раз за их разговор покусывали изнутри его нижнюю губу. Ни о чем хорошем — например, об успокоении — это не говорило. — Саске, я не хочу тебя ругать или обижать. Я хочу помочь. Я хочу, чтобы ты увидел истинное положение вещей. Относительно себя, меня, мира вокруг. Прекрати заниматься глупостями и говорить их. Ты обвиняешь в чем-то додзе и Узумаки Наруто, а сам же по глупости и из собственного самолюбия рискуешь жизнью и тратишь попусту время, которое мог бы провести с умом и пользой, — тем не менее более мягко продолжил Итачи. — Возьми себя в руки. Пытайся не делать так, чтобы о тебе говорили то, что тебе не хочется слышать, и чтобы к тебе относились предвзято. Ведь не каждому из вас так говорят. А если все говорят о тебе одно, то дело не в них, а в тебе, правильно? Зачем ты убеждаешь людей в том, что они правы насчет тебя? Ты ведь хороший человек. Но ты сам закрываешься от людей и скрываешь от них свои достоинства, чего ты ждешь тогда в ответ? Улыбку на недружелюбие и плохое настроение? Похвалы за нарушение правил? Ну же, Саске. Будь разумнее. Докажи им обратное. Не наживай себе лишних врагов. Без этого слишком много трудностей в жизни, чтобы еще иметь врагов. Оставь в покое Узумаки Наруто. Не ведись на его провокации и не ищи сам ссоры с ним. Проблема не в твоем характере и ни в ком-либо еще. Препятствия могут быть какими угодно. Но что бы ни было, ты должен быть выше любых трудностей. Саске молчал. Он смотрел в стол подозрительно пристально и холодно. — Саске, — позвал его Итачи, вдруг — до сухой горечи во рту внезапно и резко — ощущая давящую смесь из жалости и понимания. Отчасти собственной вины. А она была, безусловно была. Конечно, его брат в чем-то сам виноват, но далеко не во всем, это правда. Он не виноват в том, что его глаза получились слишком темными, и смотрят они иногда слишком уверенно и холодно, а выражают свои чувства чересчур прямо и открыто, без лжи, лицемерия и притворства: Саске они чужды, и это даже хорошо. Не виноват в том, что в его глазах отражается слишком много силы и глубокой стихии его нрава. Не виноват в том, что еще так молод и пока не видит иного способа выразить себя и найти место в этом неизведанном мире. Не виноват в том, что некоторые обстоятельства вынуждают его быть жестким, до опрометчивости поспешным и тревожно-раздражительным. Это не его вина. — Посмотри на меня, — снова позвал Итачи, как Саске вдруг несдержанно встал, будто в нем что-то окончательно лопнуло. — Не надо, — раздраженно сказал он и ушел с громким топаньем, но Итачи только с большими беспокойством и ощущением вины посмотрел в его широкую спину. В словах Саске за поверхностным раздражением скользили горечь и боль, а еще натянутые, как тетива, ненависть и презрение, готовые взять над ним верх в любой момент и удушить. Но ненависть и презрение не к другим, а к себе. И это было самым неприятным из всего, что сегодня произошло и что пришлось увидеть Итачи. Что же с тобой делать, Саске, подумал он, снова слепо ощупывая почти сошедшие с ладоней мозоли. *** Вряд ли ответ на этот вопрос получится найти даже сегодня. Додзе и военная академия ничуть не изменились с того времени, когда в них обучался Итачи. В высоком и просторном зале все еще пахло сосновыми досками — терпким, но легким запахом смолы и древесины, а из распахнутых дверей виднелся опустевший из-за подступающей зимы двор. Оттуда веяло осенней, почти декабрьской свежестью — стояло начало ароматного золото-багряного октября. Еще относительно теплое, особенно на солнце, и пока зеленое: настоящие холода наступали только в январе. Итачи не помнил, когда в последний раз был в додзе. Не помнил настолько, что запах смолы слишком резко ударил в нос и заставил голову на секунду закружиться. Его снова потянуло потрогать сошедшие мозоли на ладонях, но в этот раз Итачи сразу и на корню пресек это желание. — Прости, что побеспокоил тебя, Итачи, — сказал старый Сарутоби Хирузен, усохшей рукой ласково и гостеприимно приглашая сесть напротив него. Сам он, скрестив сухие и жилистые ноги, по-свойски расположился прямо посреди пустого додзе на татами и выглядел слишком хрупким среди этого торжественного безмолвия. Сарутоби был старейшиной так давно, что несколько поколений не знало никого, кроме него. Это не мешало людям искренне любить его и называть отцом: он заботился обо всех жителях деревни и был справедлив, открыт и честен, иногда даже слишком. Все знали и гордились тем, что когда-то Сарутоби был знаменитым воином, служившим у императора, но однажды — никто уже не помнил, когда — он променял славу на родную деревню. Почему — это так и осталось вечной тайной, которая уйдет в могилу вместе с господином Сарутоби. Сейчас его все реже и реже можно было увидеть вне стен храма Накано: возраст брал свое, сил оставалось все меньше. Однако сегодня Сарутоби был здесь, в додзе военной академии, и тепло улыбался Итачи, приглашая его как сына сесть рядом и распить с ним чай, который принес из самого храма, — глубокая сетка морщин вдоль и поперек перечеркивала его старое, обвисшее, но все еще проницательное и мудрое лицо. Итачи искренне не понимал, как у Саске не могли сложиться отношения с этим по-настоящему понимающим и прозорливым человеком, который всегда очень уважительно относился к их семье и особенно тепло — к самому Итачи. Впрочем, с кем у Саске складывались отношения? Не поэтому ли его с колыбели называют дитем, поцелованным гордой и холодной Аматерасу? — Я рад увидеть вас, — ответил Итачи, кратко и низко поклонившись. После этого он сел строго на пятки перед Сарутоби, курившим трубку прямо в додзе. — Ты же знаешь, для чего я тебя позвал, правда? — медленно спросил тот. — Да, — кивнул Итачи. — Саске мне рассказал все. Я приношу свои извинения. Мой брат тоже их приносит. Сарутоби вытащил трубку изо рта и размашисто покачал головой. — Я принимаю эти извинения, Итачи, — хрипло и громко сказал он, устало опуская веки. — Но одних извинений мало. Точнее, они не нужны и вовсе. Тем более от тебя. Я позвал тебя не для извинений или ссор, не для того, чтобы ты высек брата прутом, а для того, чтобы сказать лично, что Саске — достойный человек, которым ты можешь гордиться как его старший брат. Им может гордиться вся деревня, но он не всегда ведет себя достойно воину. Как и Узумаки Наруто. Но я понимаю их обоих, ценю их, переживаю, ощущаю боль в сердце и не хочу отнимать у них шанс на достойную воина жизнь. Кроме того, я уважаю тебя и твои старания, вложенные в этого мальчика. Я не хочу, чтобы ты или Саске думали, что я наказываю твоего брата только по своей прихоти или потому, что я жду его или твоих извинений. Я хочу сказать этим одно: Саске может быть лучше — и это главное. Он может побороть тьму в себе и направить ее на верный путь. Я хочу этого для него и для Узумаки Наруто. Я наказываю их только для того, чтобы они стали лучше и сами осознали свои недостатки и пороки. Они мешают сами себе. Что скажешь, Итачи? Итачи с усилием посмотрел на Сарутоби, медленно и заторможенно прокручивая в голове его вопрос. Он не помнил, в какой момент отвлекся и перестал слушать. Но зато знал, почему. О, отлично знал. Его руки снова горели в тех местах, где шинай и катана натирали кожу. Горели слишком сильно. Очень сильно, так, что нельзя было не ощущать этого даже усилием воли. Так, как будто Итачи только что содрал мозоли на очередной тренировке в додзе. Только вот это всего-навсего несуществующая боль, вызванная запахом сосновых досок, простором большого зала и тихого двора за открытыми дверьми. — Да, мой брат еще далек от идеала воина, — тем не менее согласился Итачи, взяв себя в руки и крепко сжимая ладони в кулаки, чтобы унять покалывания в них. — Но он старается и старался всегда. Я вижу, что он старается изо всех сил день за днем, и когда он станет старше и опытнее, его недостатки исчезнут. Я знаю, что он сможет сделать многие хорошие вещи и станет воином более достойным, чем были я и наш отец. Я чувствую, что он будет великим человеком в нашем роду и сделает то, что не делал до него никто. Он превзойдет меня и отца и уйдет далеко вперед. У него порой слишком горячие голова и сердце, но это возраст и трудности, которые он вынужден переживать. Мой брат неопытен и пока не всегда точно чувствует, как лучше поступать, но он справедлив и очень серьезно относится к своему делу. Я знаю, что у него все получится, в это верили наши родители. Я тоже больше не имею права не верить в его силы и считать его ребенком. Поэтому прошу вас так же верить в него. Сарутоби нагнулся вперед, пристально посмотрел на Итачи потухшими глазами, закрыл их, слепо засунул трубку в рот, с шумом затянулся и выпустил густой дым из носа. Он просидел в таком положении, нагнувшись и куря, еще полминуты, а потом открыл глаза, выпрямился и улыбнулся Итачи. — Я ожидал услышать от тебя именно эти слова, — с одобрением в голосе сказал Сарутоби и кивнул сам себе. — Но вера без дела — пустой звук. Я отстраняю Саске от занятий в додзе и академии на неделю. Всю эту неделю с зари до заката он будет в вашем доме учить наизусть устав додзе и читать стихи о послушании и самосовершенствовании с монахами из Накано и своим учителем, Какаши. Ни шинай, ни катана не должны быть в его руках в течение этой недели. Это закон. — Я ему передам. Благодарю за ваши понимание и справедливость, — снова поклонился Итачи, опираясь ладонями о татами, и собирался уже встать, как Сарутоби вдруг остановил его жестом руки. — Как ты, сын мой? — спросил он. — Как твое здоровье? — Все в порядке, — невозмутимо отозвался Итачи, хотя на секунду ему показалось, что в его голосе все-таки дрогнет не та струна. — Проблем нет. Большее, что я ощущаю, — слабость в конце дня и периодическую боль, но я пью травы. Жаловаться не на что. — Как же мне жаль, Итачи, — искренне сказал Сарутоби и рассеянно покачал головой, а Итачи внезапно со скрежещущим чувством в груди ощутил, что эти слова — последнее, что ему хотелось бы услышать в своей адрес от кого бы то ни было. — Как же жаль, — будто специально повторил Сарутоби. — Тебе только двадцать два, и ты мог бы продолжать брать вершину за вершиной, а тебе пришлось навсегда оставить меч. Нам всем больно, Итачи. Ни эти три года, ни следующие не уменьшат наше сожаление и не восполнят твою потерю как воина. Сначала лихорадка в деревне и смерть ваших родителей, потом несчастье с тобой — я понимаю, как, должно быть, тяжело Саске… — Все в порядке, — неожиданно для себя перебил Итачи, но для него самого его голос прозвучал со стороны, и он его не сразу узнал. — В любом случае к тому времени, как я заболел, погибли родители, и мне все равно пришлось бы оставить на время оружие и вернуться из города, чтобы позаботиться о Саске. Сарутоби кивнул. — Понимаю, — протянул он. — Понимаю, но это разные вещи. Ты не скучаешь дома? — Дома всегда есть дела и работа, — Итачи натянуто улыбнулся и все-таки разжал саднящие иллюзорной болью ладони. — Тем более Саске не дает мне скучать, как видите. Сарутоби вытащил трубку изо рта и добродушно рассмеялся. Попрощались они практически тут же, так и не распив чай из храма Накано, который тоже наверняка пропах хвойной смолой. Итачи вышел из додзе и встал на его крутых деревянных порогах, невольно оборачиваясь и рассматривая сосновые двери и козырьки над ними. А потом, спрятав холодные руки в рукава хаори (6), сошел на грунтовую дорогу и больше ни разу не посмотрел назад. *** Саске нисколько не удивился своему наказанию, выслушал молча, сказал, что ему все ясно, и больше ничего не говорил за весь день. Другого от старика Хирузена и жрецов Накано ему не стоило ожидать. Вроде как он должен был быть благодарным. Но благодарным Саске себя не ощущал. Время перетекло за одиннадцать часов вечера, невероятно поздно для их деревни, а тем более осенью, когда жизнь после заката замирала до самого рассвета. На улицах было совсем темно, не горели даже дома соседей; небо выглядело ясным, черным и головокружительно далеким, воздух казался холодным и наполненным запахом свежей, развороченной земли и подступающей зимы. Итачи сказал потушить очаг и ложиться спать, и Саске даже взял кувшин с водой, но так и не потушил догорающее пламя и тлеющие угли. Они продолжали мягко мигать в полутьме кухни и согревать ее. Саске некоторое время в оцепенении смотрел на них, замерев у края очага и ощущая босыми ступнями тепло от пламени и рельеф пола, а потом опустился на него, отставил кувшин и плотнее закутался в старую шерстяную накидку матери: после смерти родителей все их вещи вместе с вещами других покойников сожгли жрецы из Накано, но эту накидку он спрятал — она слишком пахла матерью, чтобы отдавать ее. Она была единственной памятью о его родителях, ведь у них — у уважаемой семьи деревни — не было даже похорон: их с телами других, тех, кого также забрала лихорадка, сожгли за деревней, а Саске только издалека наблюдал за черным дымом, сжимая в руках накидку матери. Это было так давно, а она до сих пор пахла ей. Саске смотрел на пламя, и ему казалось преступлением потушить этот огонь. Он безжалостно зальет водой его свет и погубит жизнь в очаге до следующего дня — до далекого рассвета, а ведь еще нужно пережить ночь. Но, правда, потом они снова оживят его и разожгут его пламя, но будет ли это тот самый огонь? Тот самый, который с любовью грел их и пытался осветить их бледные и невеселые лица? Тот самый, который жестоко погубит сегодня Саске за все тепло и добро, что было искренне и до конца им отдано? Он знал, что нет. А ведь они тоже пытаются залить меня водой, мрачно подумал Саске и наконец-то понял, почему так сочувствует огню в очаге и не может решиться убить его. Он ощущал себя абсолютно так же: колыхающимся пламенем в очаге из собственного тела, которое все вокруг желают затушить только из-за того, что считают, что оно не должно набраться достаточно сил, чтобы вырваться из своего очага и случайно спалить все деревни и леса вокруг. Беспокоило ли это Саске? Огорчало ли хоть раз за всю его жизнь? Он не знал. Не задумывался об этом. Определенно злило и вызывало внутренний протест, ведь он не виноват, что родился таким — гордым, не источающим дружелюбие и жертвенное милосердие, способным на гнев, заботящимся о своих интересах и прохладным с другими. Во всем этом нет ничего темного или злого. Саске не был жадным, не был завистливым, не был непорядочным, не был распутным, не желал никому несчастья и ни разу не отворачивался от тех, кто действительно просил его о стоящей помощи — но они считали иначе. Они отвергали его достоинства и говорили о его гордыне, гневе и тьме. Ведь для воина это — грехи. Но Саске то не беспокоило, потому что настоящий воин должен уметь делать свою работу, только и всего. Никто в этом его не переубедит. Но, тем не менее, он не мог отрицать, что со вчерашнего дня ощущает себя абсолютно подавлено и до боли виновато. Настолько, что не находит в себе сил потушить огонь. Именно таким и нашел своего брата Итачи: сидящим у очага и пустым взглядом смотрящим на постепенно утихающее пламя. — Ты еще не потушил очаг? — с удивлением спросил Итачи, подойдя ближе. Дома было холодно, поэтому его ноги были в глухих белых носках. — В чем дело? Ты замерз? Саске не пошевелился. Он выглядел крайне расстроенно и все продолжал смотреть на огонь, не оборачиваясь на брата. — Саске? — настойчивей позвал Итачи. Тот наконец-то пошевелился: плотнее укутался в накидку. — Наверное, меня и правда прокляла Аматерасу, — глухо сказал Саске. Итачи посмотрел на брата с еще большим удивлением. Это было последним, что он ожидал услышать. — Я тебя уверяю, что никто, кроме нашей матери, не целовал тебя в день твоего рождения. Саске кисло усмехнулся. — Но со мной действительно что-то не так. Итачи смотрел на Саске сверху вниз, разглядывая его фигуру, которая была сегодня непривычно понурой и сжавшейся. Это напомнило ему о том дне, когда он навсегда приехал из города. О той ночи, точнее. О ночи, когда он встал с постели, не в силах заснуть в доме, откуда уехал так давно, но в котором теперь был вынужден остаться навсегда, как в клетке, тюрьме из собственной смерти, и эта мысль вместе со стенами вокруг душила его и не давала заснуть. О ночи, когда Саске было четырнадцать, и два месяца назад он с накидкой матери в руках потерял обоих родителей, а теперь к нему приехал родной брат, которого Саске так давно не видел, и его жизнь наконец-то должна была вернуться в привычное русло — Итачи думал именно так. Но когда той ночью он зашел на кухню и увидел Саске, также не спящего, сидящего на подушке, наклонившись над столом, и запустившего пальцы в волосы, то с треснувшим чувством в груди понял, что привез ему еще больше страданий, боли, несчастья и трудностей. Сейчас его брату было семнадцать, но он выглядел слишком — непоправимо — взрослым, не по своим годам, и сильным, хотя не всегда вел себя так, как на его месте поступили бы взрослые люди. Как поступил бы Итачи. Но он еще только учится жизни и познает ее, делает ошибки, исправляет их, набирается опыта, знаний, взрослеет быстрее и быстрее — все придет со временем. Зрелость всегда настигает людей рано или поздно, а Саске пока юн и неопытен. Ему еще нужен внешний контроль и твердая рука, которая поможет ему взрослеть правильно. Саске всем видом пытается доказать обратное, а им всем действительно стоило бы принять это, но после всех неприятных историй с додзе и наказаниями сделать это очень трудно. Разве может какой-либо старший брат закрыть на то глаза и позволить младшему брату постоянно совершать ошибки? Разумеется, нет. Саске еще нужна крепкая рука на плече, с этим не поспоришь. Другое дело — как сильно стоит сжимать его плечо. А этого пока никто не знал. Итачи скрестил руки на груди. — В чем дело? Ты расстроен из-за наказания? — Не обрадован, — уклончиво ответил Саске. Разумеется, причина его подавленности была в другом, потому что старик Хирузен и жрецы из Накано ему безразличны. Ему небезразлично другое. И он даже не может постараться ради этого другого. Конечно же с ним что-то не так! — Я вижу, что тебя беспокоит что-то, — продолжал настаивать Итачи, и Саске вдруг горько и блекло улыбнулся. — Я приношу тебе одни проблемы. Саске отвернулся в сторону так, что его лица стало не видно, но, к несчастью, Итачи все равно знал, каким оно было. — Я знаю, что должен выучиться и уехать в город, чтобы стать достойным воином, каким был ты, — продолжал Саске. Он говорил спокойно и ровно, но на самом деле ему приходилось изо всех сил сдерживать судорожные нотки в голосе, потому что так, как в этот момент, он еще никогда не был отвратен самому себе. — Я сам очень этого хочу. Ты поставил мне цель, и я желаю прийти к ней. Я должен быть благодарен тебе, ведь ты приехал из города ради меня, кормишь меня, терпишь меня и пытаешься решить мои проблемы, хотя они только мои. Живешь в этой дыре и в этом невыносимом доме, как затворник, ради меня. Ты привез ту катану мне. Хотя она никогда не должна была стать моей. А я, — Саске неприятно усмехнулся, — а я даже не способен не докучать тебе лишний раз. Не способен радовать тебя. Не способен оправдывать твоих надежд. Я ненавижу себя. Только после того, как Саске замолчал, Итачи понял, что не дышал все это время. Брат сидел перед ним в шерстяной накидке их матери с кувшином воды в ногах — очень взрослый, серьезный, хотя еще молодой и неопытный, не вызревший под солнцем настоящей жизни. Итачи не усомнился в том, что Саске действительно ненавидел себя сейчас. Не только сейчас — скорее всего, он ненавидел себя всегда, каждый раз, когда случалось что-то, из-за чего ему приходилось проходить через разговоры с братом. Возможно, и без них. Возможно, Саске просто ненавидел себя. Для Итачи это открытие было таким неожиданным и сбивающим с толку, что он смотрел на Саске, не зная, что сказать ему. Все, что он ощущал, — тепло и глубокие, искренние любовь и жалость. И абсолютную ненависть к себе. Совсем как тогда, когда он стоял ночью на пороге кухни и не мог поверить в то, что видел. Не мог поверить, что Саске сидит один в ледяной темноте и рыдает навзрыд, запустив пальцы в волосы. Итачи хотел сказать себе тогда, что это было из-за родителей. Из-за еще неостывшей боли от вида черного дыма, исходящего от обезображенных лихорадкой тел. Из-за ночного кошмара. Из-за чего угодно, как бы он хотел, чтобы это было из-за чего угодно — но Саске рыдал из-за него одного, задыхаясь и до крови кусая губы. Из-за того, что его брат приехал сюда не только затем, чтобы позаботиться о нем, — но и чтобы умереть после того, отдав ему всю тяжесть своего долга и непрожитой жизни. В ту ночь Итачи тоже не знал, что делать. Он был растерян, напуган — впервые по-настоящему напуган! — и не нашел правильного выхода — это был самый большой промах в его жизни. Он смог выдавить из своего в секунду потрескавшегося от сухости горла только убийственное: «Прости, Саске», и бесшумно ушел. Сбежал, холодно поправил себя Итачи. Все эти годы он оправдывал себя тем, что не имел права подливать масла в огонь и вмешиваться в то личное, что переживал тогда его брат. Не имел права смущать его своим присутствием, потому что Саске вряд ли без стыда воспринял то. Итачи никогда и ни от чего не бежал в этой жизни, какими бы тяжелыми и отвратительными ни были те вещи, с которыми приходилось сталкиваться. Например, с собственной болезнью и смертью. Но слезы Саске ошпарили его до незаживающих до сих пор язв. Ошпарили так, что он сбежал с чувством вины, позора и стыда. Это было не больно и не грустно. Это был ад. Это было невыносимо. Это было страшно. Настолько страшно, что Итачи старался никогда не вспоминать о той ночи. — Ты знаешь, почему я уехал из города, — все-таки сказал он, ласково и ободряюще смотря на Саске. — Я в любом случае не мог там оставаться. Я уже не был способен держать в руках катану. Я болен. Любое перенапряжение вызывает у меня приступ. Я вернулся бы в любом случае. — Да, но ты мог бы продолжать жить в городе, где у тебя были связи и все условия! — вдруг с жаром возразил Саске и резко обернулся. Теперь Итачи видел его бесконечно темные, сильные и сияющие глаза. — Ты бы мог продолжать жить там, а не в этой богом забытой дыре, где нет даже хорошего лекаря! А все из-за меня. Меня, который… да неважно. И после этого они учат меня тому, каким надо быть. Как будто тебе это помогло. Мне поможет только моя сила, а не их смирение и милосердие, которому они меня учат. Я знаю, что еще не видел настоящую жизнь, но я и не настолько идиот, чтобы не понимать очевидных вещей. Перед моими глазами уже есть печальный пример, поэтому им лучше помолчать. Если бы не они, я бы не доставлял тебе никаких проблем. И все это я выливаю на тебя, когда должен беречь каждый твой день. Саске замолчал и глубоко вздохнул, сжимая и разжимая кулаки, чтобы успокоиться. Итачи молчал, мягко и с ожиданием смотря на него. — Но самое смешное, что в чем-то они правы, — севшим голосом сказал Саске и коснулся своей груди. — Со мной что-то не так. Всегда было не так. Не с моим характером или поведением, а что-то здесь не так. Здесь, — его рука сжала накидку на груди вместе с рубашкой и перекрутила ее в кулаке. — Здесь что-то есть. Всегда было. Что-то очень темное, как огромный скребущийся комок. Я иногда не могу из-за него спать. Дышать, есть, пить. Я не знаю, что это. Мне страшно понять, что это. Оно очень сильное. Очень темное. Я иногда боюсь его и пытаюсь не думать о нем. Но, Итачи, — Саске снова поднял лицо, и Итачи с внезапно захлестнувшим его острым чувством в животе увидел, что еще никогда брат не смотрел на него с такими виной, извинением и преданностью. — Но, Итачи, ты не можешь себе представить, что творится в этой тьме в груди, когда я огорчаю тебя. Как будто я причиняю тебе вред или убиваю. Правда, — Саске прикусил нижнюю губу, — я клянусь, ты не представляешь, как здесь больно при мысли, что я обманываю твои ожидания. Обманываю все, что ты возложил на меня и доверил. Я самый паршивый и неблагодарный младший брат, которого себе только можно представить. Итачи несколько секунд молча смотрел в лицо брата, а потом вдруг громко и хрипло рассмеялся, как не смеялся никогда. С лица Саске тут же отхлынуло выражение трепета и почти мучительного отчаяния, уступая место недоумению, а потом и раздражению. Итачи все смеялся, приложив жилистую руку к ключицам, а Саске медленно разжимал кулак, которым держал накидку, и начинал хмуриться. — Какого черта ты смеешься? — наконец, вспыхнул он, невероятно смущенный смехом брата, который не успокаивался, а, наоборот, усиливался, доходя до дрожащего хрипа. — Хватит уже! Прекрати смеяться! — Какой же глупый у меня младший брат, — с укоризной сказал Итачи, когда все же успокоился. Его обычно бледные щеки живо горели от смеха, как и вмиг потеплевшие руки и спина. — Потому что если бы он не был глупым, то знал бы, что старший брат любит его, каким бы он ни был, и что бы он ни делал. Разумеется, я пытаюсь предостеречь тебя от ошибок и указать на твои недостатки. Ты можешь быть лучше, Саске. Все могут быть лучше, чем они есть. Даже идеальные. Но это не значит, что люди не могут принять нас такими, какие мы есть. Ты всегда будешь моим дорогим младшим братом, ничто этого не перечеркнет. Ты радуешь меня тем, что ты — мой младший брат. Лицо Саске невольно вспыхнуло, но он все равно угловато и неестественно небрежно пожал плечами. — Ты слишком добр ко мне. Я не заслужил твоей снисходительности. — Я не добрый и не злой, я пытаюсь быть объективным. И пытаюсь говорить с тобой как со зрелым человеком. Ведь мы можем говорить как взрослые люди и на равных, да? — Конечно! — все же с жаром вырвалось у Саске. — Конечно, брат. Я так благодарен тебе за то, что ты пытаешься понять меня и даешь мне шанс проявить себя. Итачи подавил усталый вздох. Что за глупости. Господь, что за глупости ему приходится выслушивать всякий раз от этого человека — от человека, от которого он хотел бы слышать глупости в последнюю очередь. Благодарен? Было бы за что. Саске просто не за что быть благодарным. Совсем не за что, если не сказать, что наоборот. Потому что единственный, кто благодарен за то, что его терпят и еще не послали к черту за ту слишком сильно давящую руку контроля и гласа никому ненужного разума на чужом плече, — это Итачи. — Туши очаг и пойдем спать, — сказал он. Саске безоговорочно кивнул и одним махом опрокинул кувшин в угли.