Сосуд и океан

Изуми, придерживая замерзшей рукой полы юката, быстро поднялась по ступеням и прислонилась спиной к деревянной балке: та глухо треснула и замерла. Изуми — ох, все-таки успела! теперь можно было и отдышаться — с облегчением выдохнула, сильнее натягивая на голову старую вязаную шаль, небрежно отряхнула ее от снега, другой рукой крепче прижала к себе крупный белый сверток и наконец-то подняла голову, наблюдая за тихим снегопадом. Снег был мокрым, похожим на огромные клочья ваты, заслонял собой небо и, как полог, застилал все далеко вокруг. Он падал медленно и тихо, но почти тут же таял. Итачи вышел на крыльцо сразу, как только услышал шаги Изуми, и плотно закрыл за собой дверь. Он тоже был одет тепло, с толстой накидкой в пол, отделанной плотным и лоснящимся мехом, и толстым шарфом вокруг шеи. Итачи встал рядом с Изуми и так же посмотрел на небо. Снег продолжал падать. Вокруг, далеко-далеко, на много километров вперед было мертвенно безмолвно, бело и спокойно. Где-то вдали, на веранде, чистым переливом один раз звякнул фурин. — Скажи, — тихо спросила Изуми, когда они молча сошли с ветхого крыльца, оставляя по дороге к старой калитке талые следы на припорошенной тропинке, — а это правда, что у твоего брата больше нет правой руки почти по самое плечо? — Левой, — поправил Итачи. Он шел медленно, придерживая рукой воротник меховой накидки на груди и дыша в толстый шарф. — Левой? — удивилась Изуми и моргнула. — Почему-то я думала иначе. Я пробовала привязать свою правую руку и пользоваться только левой — это было ужасно. Итачи усмехнулся, со снисхождением смотря на Изуми. — Тогда понятно, — продолжала та, все держа у груди белый сверток, — почему он не оставил службу. Ведь он хочет стать генералом, да? На это уйдет еще очень много лет, а он уже пережил такие тяжелые ранения. Ему не сложно с одной рукой? — Не знаю. Он сказал, что это заставило его стать еще сильнее, но в остальном я не знаю. — Как жаль, что я пропустила его приезд, — искренне сожалела Изуми, то и дело смахивая снег с ресниц и выбивающихся из-под шали волос. — Он мог предупредить хотя бы тебя. А ты тогда сказал бы и мне. Я очень хотела его увидеть и столько лет ждала, но как всегда все случилось тогда, когда мы не ожидали. И как? Твой брат скучает по нашей деревне? Он сильно изменился? — Да, — кивнул Итачи. Они прошли уже почти полпути до калитки. — Очень изменился. Я не сразу его узнал. Вернее, не смог до конца понять и привыкнуть, что тот человек и был когда-то моим братом. Хотя, наверное, когда приехал я, все было так же, — Итачи с улыбкой посмотрел на Изуми, и та улыбнулась в ответ. — Но он не скучает по нашей деревне. Что не удивительно. — Он все такой же невысокий, да? — все еще улыбалась Изуми. — Нет, очень высокий, — усмехнулся Итачи и тоже отряхнул снег с плеч. На безымянном пальце его правой руки мягко мерцало толстое серебряное кольцо с рубином: подарок от Саске четырехлетней давности, сделанный им в знак уважения и почитания — именно с этими словами Итачи привезли из города кольцо. — Я его не узнал и никак не могу привыкнуть, — продолжал Итачи. — Он выше меня. А я до сих пор помню его ребенком и подростком. Так странно, все это никак не вяжется в одно целое. Такое чувство, что все эти годы время для меня не текло. — В том-то и дело, что текло. Мы тоже не сразу привыкли к тому, что ты уехал мальчиком, а приехал мужчиной, — рассмеялась Изуми, прикрыв рот ладонью. — Но тебе надо было все эти годы стараться, чтобы Саске не обогнал тебя. — Это было бы бесполезно. У него отросли волосы. И это вдвойне странно. Можно ли так внезапно пугать больных людей, скажи? — пошутил Итачи. Изуми же нарочито серьезно пожала плечами. — Это ты скажи, он все с тем же огнем госпожи Аматерасу в глазах? Итачи помолчал. — И да, и нет, — наконец, уклончиво ответил он. Изуми, все еще бережно держа у груди свой сверток, с непониманием моргнула. — Как это? — Его огонь стал зрелым, — просто ответил Итачи. Изуми кивнула, и они остановились, наконец-то пройдя всю дорожку и выйдя из калитки. Изуми прекрасно знала, что значит слово «зрелость». Это именно то, что они все ждали от Саске, пока просили его быть благоразумным и наказывали мытьем полов и выбиванием футонов в храме Накано, как грязного уличного мальчишку — его, того, кто может стать теперь генералом. И боже, как это было давно, словно в другой жизни и с другими людьми, а вовсе не с ними самими. Все было так давно и смешно, что сейчас Изуми вспоминала об этих временах с улыбкой: тогда им всё казалось таким серьезным и трагичным, они всё так остро переживали и спорили, злились, обижались, ненавидели, а сейчас, имея на плечах все эти прожитые годы, над этим можно было только посмеяться и пожалеть себя прежнего. Но Саске безусловно вырос, как ни крути, с этим Изуми поспорить не могла. Более того: ее это по-настоящему радовало. Саске стоило отдать должное за все те годы, что он провел в городе и столице: он посылал брату деньги каждый месяц, каждый месяц писал письма как будто по расписанию — число в число, что бы ни было и где бы он ни был, а Изуми всегда так смеялась над этим; иногда высылал одежду и еду и — самое главное для него самого — постоянно присылал из города лекарей. Да. Все изменилось. Разумеется, они все выросли и так давно не дети, и даже не девушки и парни — никто из них не молод по-настоящему, и жизнь не только-только появляется за горизонтом, а медленно проходит мимо них в зените, плывя к другому берегу. Так странно это понимать — Итачи прав. Все изменилось. Сильно изменилось, думала Изуми, с ностальгией и острым чувством потери оборачиваясь на припорошенную снегом дорожку, которую они вместе прошли от темного, старого дома до покосившейся калитки. Они проходили ее достаточно долго, чтобы поговорить о многом и даже несколько раз пошутить, хотя раньше могли преодолеть эту тропинку за несколько секунд. Изуми могла до сих пор. Но Итачи — он уже не мог. Изуми снова повернулась к нему, с грустной улыбкой смотря из-под вязаной шали, покрытой мокрым снегом. Итачи был бледен, почти бел, с синеватой кожей под глазами и слишком заметно истаявшим: хоть приступы все еще были редкими, как и кровь после них на пальцах, хворь все равно медленно ела его день ото дня и выпивала его силы, кровь и дыхание. Поэтому та дорожка от крыльца до калитки была так длинна для него, особенно рано утром, когда у него постоянно кружилась голова и совсем не было сил. Его лицо с осунувшимися и впавшими щеками выглядело все еще молодым, но на нем появились первые морщины, а волосы отросли еще сильнее и доходили почти до поясницы. Итачи постоянно мерз, поэтому он стоял, закутанный почти до самой головы: у них в деревне не продавали настолько теплую одежду, ее специально присылал Саске, в том числе и меховую накидку из куницы, которую он привез для брата в свой первый и последний визит. Итачи был сегодня в ней, и она очень шла ему. — Очень хорошо, — вдруг сказала Изуми, улыбаясь. — Что? — переспросил Итачи. Его голос был тих и спокоен. Так же спокоен, как и безмолвная белая зима вокруг них. — Хорошо, что Саске наконец-то вырос, — все с той же улыбкой пояснила Изуми и кивнула головой на повозку, что ждала Итачи на улице в нескольких метрах от них. — Это правильно, что он забирает тебя в столицу. — Я обещал, — ровно отозвался Итачи, тоже с прищуром смотря на повозку: с возрастом его глаза стали близорукими. — А он действительно выполнил все условия для того. Сразу видно, что мой брат, не так ли? — Да, теперь им все гордятся, как и мальчишкой Узумаки. Кто бы мог подумать, что они с твоим братом будут всю жизнь бок о бок, — Изуми помолчала и вздохнула. — Но правда. Это очень хорошо, что он забирает тебя. Так будет лучше. И Саске станет удобнее заботиться о тебе. Ведь он говорил, что у него теперь большой дом, так? — Да, — кивнул Итачи. — Об этом он рассказал как раз на прошлой неделе, когда забирал мои вещи. Я не знал, что он перебрался в столицу. Он никогда не писал об этом. Наверное, хотел удивить лично. Как и своим приездом. И ростом. Всем. Что ж, удивил. — Хорошо, — вновь сказала Изуми, хотя в этот раз улыбнуться ей получилось с трудом. В горле снова появился неприятный комок, но она подавила его в себе и только протянула Итачи тот самый белый сверток, что сжимала все это время и грела у груди. — Возьми, это данго. Я сделала его сегодня рано утром и чуть не опоздала из-за того. Встала еще до рассвета, между прочим, — строго сказала Изуми, но, конечно, ее строгость была наигранной. Итачи взял из ее рук сверток, оглядел его и выдавил на бледных, тающих губах улыбку. — Ты как всегда знаешь, чем меня можно обрадовать. Спасибо. Я очень рад, что ты была в моей жизни. Ты хороший друг, — сипло сказал он. — Почему же сразу была, — попыталась отшутиться Изуми, но комок в ее горле стал больше и тяжелее, потому что она знала, что на самом деле значило слово «была». Теперь она очень многое знала и понимала. И это — тоже пролетевшее мимо них время. — Я буду навещать тебя, если Саске не будет против. И мы иногда будем писать друг другу. Делиться новостями. Я могу присылать данго. Мое данго самое вкусное, ты знаешь. Друзей нельзя бросать, тебя же учили этому мама и папа, Итачи-кун? — Учили, именно поэтому я желаю тебе всего самого лучшего. Кроме того, ты еще можешь найти достойного мужа, — сказал Итачи, и они одновременно улыбнулись, но очень неловко и с сожалением, потому что оба знали, что этого не случится никогда. Наверное потому, что единственному человеку, которому Изуми могла бы быть женой и возлюбленной, она была верным и преданным до могилы другом. Не больше и не меньше. — Да и зачем он мне, — посмеялась Изуми. — Вот еще, и так хорошо. Тем более мне будет тридцать в этом году, кому нужна такая старая дева. Ворчливая и несносная. А мне тем более не нужны всякие старики. — Осторожнее, с одним из этих почти тридцатилетних стариков ты говоришь, — по-доброму усмехнулся Итачи и глубоко вздохнул: улыбка медленно пропала с его губ, растаяв на них, как мокрый снег на земле. — Я был в столице в последний раз больше десяти лет назад, — вдруг сказал он, снова сжимая на груди воротник меховой накидки, и обернулся на темный дом, который теперь-то точно покидал навсегда. — Мне тогда было намного меньше двадцати, а сейчас будет тридцать. И теперь я снова уезжаю отсюда. Но не с предвкушением, а с грустью на этот раз. Все-таки мы с этим домом так привыкли друг к другу. Но жизнь слишком цепко схватилась за меня и тянет из него. Лекари обещали, что я вероятно доживу хотя бы до сорока. Так что мы еще немного побудем друзьями, Изуми. — Да, — сказала она. — Это очень хорошо, что твой брат вцепился в тебя и все-таки вытащил отсюда. Он всегда говорил, что сможет. Теперь я вижу, что это правда. Это хорошо. Саске позаботится о тебе так, как надо. Он сделает спокойными и счастливыми твои последние годы. Он очень любит тебя. — Не сомневаюсь, — странно усмехнулся Итачи и наконец-то повернулся в сторону повозки. — Мне пора. Меня и так очень давно ждут. Прощай, Изуми. Пригляди за этим домом, хорошо? Вцепись в него так же крепко, как мой брат — в меня. Пусть этот дом поживет еще немного. Хотя бы, как и я, лишний десяток лет. — Обязательно, — выдавила Изуми. Итачи только блекло улыбнулся — его губы давно были сухими, бескровными и неподвижными. Он взял сверток с данго в обе руки и перешел дорогу, направляясь к ожидающей его закрытой повозке. Он ничего не ответил на последние слова Изуми, но она и не ждала никакого ответа, потому что никто из них теперь точно не знал, пересекутся ли их пути в этой угасающей жизни, которая почти прошла для одного из них. Итачи открыл дверь повозки, что-то тихо сказал, отрицательно покачал головой и протянул сверток. Сверток тут же исчез, а Итачи, снова запахивая накидку из куницы на груди и горле, поднялся, протянул руку с серебряным кольцом на ней, взялся — хотя именно этого он и не хотел, догадалась Изуми, вспомнив, как он покачал головой за секунду до того — взялся за чужую руку, на долю секунды показавшуюся в черном глухом рукаве с перчаткой, и сел, закрывая дверь. Повозка тут же тронулась, а Изуми вздохнула, крепче сжимая в руках концы вязаной шали. Ей было жаль, что Саске потребовал, чтобы Итачи уехал тихо — на самом деле тот тоже именно того и желал — и без проводов кем-либо из деревни, и сам не вышел из повозки поздороваться с ней. Наверное, он до сих пор ее недолюбливал или считал себя слишком важным, чтобы переступать через прошлые обиды и ссоры. Но со временем все это становится мелочами и поводом для одного лишь смеха. Для Изуми уж точно. Потому что она могла вспоминать об этом только с удивлением и забавой, не держа никаких обид или уж тем более зла на Саске — человека, которой владел другим, дорогим им человеком. Эти милые пустяки теперь только заставляли Изуми улыбнуться и с теплом вспомнить о том времени, когда ей было двадцать. Но для гордого Саске это, как оказалось, пока не стало пустяками. Все-таки он еще смешной, хоть ему и двадцать пять. И это так хорошо. Повозка уехала, стуча колесами, и снова стало тихо и безлюдно. Снег все падал, стоял февраль, его конец. Сад выглядел одиноким и запущенным, а дом чернел, как огромная могильная яма. И казалось, что на свете из белой зимы и безмолвного холода остались только они одни — дом и она. Изуми рукой стряхнула снег с порога крыльца и села на него, прислонившись головой к опоре и закрыв глаза. Губы ее дрожали в странной — не то горькой, не то грустной, не то понимающей — улыбке, а вокруг падал снег, и стояла глухая тишина. Но когда в тиши февральского утра вдруг отдаленно запела одинокая весенняя птица, заливавшая своим чистым голосом дом, который раньше был светлым и шумным, Изуми сильнее зажмурилась, сжимая в руках свое юката. Она знала, о чем пела эта птица. Птица пела о скорой весне, о новой надежде и новой жизни, которая распустится с уходом белой и холодной зимы на месте смерти. Их жизнь будет продолжаться ровно столько, сколько они будут бороться за нее ради чего-либо. Это самое главное, поэтому Изуми улыбалась. Снег все падал на нее и покинутый всеми дом, в который она теперь должна вдохнуть жизнь в память о тех, кого навсегда унесла из него зима, а вместе с новым звоном далекого фурина пела птица, заглушая своей трелью тишину и перечеркивая смерть.