Сосуд и океан

Весь оставшийся день Саске провел в поле. После разговора с Наруто он вышел на дальнюю дорогу и по ней забрел за пределы деревни, огибая начинающиеся дикие рисовые поля и направляясь в сторону лесов, где была проложена дорога в город, по которой так скоро ему предстоит поехать. Поле, через которое она шла, было диким и давно пожухшим, кое-где возвышались только кучи сухой травы, которые сделали дети, чтобы прыгать и лежать в них. Саске в свою очередь пролежал в соломе весь день, кутаясь в юката и то дремля, то прислушиваясь к стуку повозок по дороге и далеким крикам белых журавлей, то смотря в небо. Обратно в деревню он побрел только после заката, когда стемнело: стало холодно, к полю подтянулся сырой и плотный туман с реки, все юката было в соломе и пыли, а еще очень хотелось есть. Садиться за один стол с Итачи Саске не хотелось. Не из-за брата, а из-за того, в какой атмосфере пройдет их ужин, если пройдет: возможно, брат давно лежал в постели в очередном приступе, а их кухня была холодной и нетопленой. Поэтому Саске взял в долг хлеб у закрывающейся лавки с выпечкой и съел его по дороге к дому, который уже на подходе, издалека начинал темнеть в сумерках громоздкой и давящей скалой. В какой-то момент ему захотелось, чтобы его дом запылал огнем. Ярким и горячим. Гудящим и трескучим. Пусть он все спалит дотла, пусть даже это будет сам родной очаг на кухне или тот самый огонь, который вырывается из самого Саске, — только бы их дом не чернел вдали безжизненной громадой. Только бы больше не чернел. Только бы больше он не напоминал могилу. Саске знал, что у него не получится прийти домой незамеченным как вчера, да и смысла в этом не было: объяснений ему все равно не избежать если не сегодня, так завтра. Поэтому он не стал пытаться вести себя тихо. Тем более Итачи уже ждал его в прихожей с лампой в руке. В их разговоре не будет ничего нового, только лишь повторение старых истин и призывы к благоразумию. Все было ясно и без лишнего сотрясания воздуха: Саске без раздумий или разговоров вернется завтра в храм Накано и потом через месяц закончит военную академию и додзе. После чего уедет по той самой дороге, где бродил сегодня среди журавлей, вглядываясь в далекий горизонт и стараясь не оглядываться на деревню, утопающую весной в белых сливах и розовых вишнях. Все остальное было чепухой. Поэтому Саске прошел мимо Итачи, бросив лишь: — Я все исправлю. Не надо ничего говорить. Сколько раз он повторял это брату? Сколько раз обещал ему вести себя благоразумно? Сколько раз искренне пытался поступать именно так? Все было без толку. Саске хватало на несколько дней, пока его снова что-то не выбивало из колеи. Потому что он не мог по-другому. Он не мог не быть собой. И никогда не хотел, признаться честно. Он устал притворяться и пытаться сломать себя. Он закончит все, что от него требуют, но пусть только его оставят в покое. — Подожди, — тем не менее позвал Итачи, но Саске молча пошел к себе, а брат — за ним. Так же молча Саске пытался разжечь огонь в собственной лампе, стоя на коленях, а Итачи смотрел на него с порога комнаты: лампу он потушил еще в коридоре и оставил на полу, а теперь стоял, расслабленно опустив руки и смотря на младшего брата сверху вниз. Его глаза казались матовыми, решительными и непреклонными, такими, с которыми не поспоришь и будешь стоять рядом, опустив голову с провинившимся взглядом. Итачи не уйдет так просто, Саске это знал. Брат сначала выпотрошит его и вывернет наизнанку, а потом только оставит зализывать раны. Брат не отпустит его без напутствий и усталости в голосе. Но Саске не хотелось слышать этого. Он не желал, чтобы Итачи снова и снова вкладывал силы в пустоту, из которой никогда и ничего толкового не родится. Ему было так искренне, до боли жаль всех усилий Итачи, впустую потраченных на него. И эта чертова мысль съедала его. — Я же сказал, что все будет хорошо, — сквозь зубы повторил Саске после того, как разжег лампу и встал на ноги. — Зачем ты мне солгал? — спросил Итачи. — А ты зачем? — вопросом на вопрос ответил Саске, с внезапным вызовом смотря на Итачи. Он уже не ребенок, который не был бы способен понять происхождение той крови на полотенце. Неужели после этого у Итачи есть желание что-то снова ему объяснять? Это абсурдно. Черт побери, это абсурдно! — Не надо сравнивать мою и твою ложь. Я солгал, потому что тебе не стоит волноваться лишний раз. Моя хворь не твоя проблема, и думать тебе о ней не надо, — ответил Итачи. Саске не сдержался и резко, жестоко усмехнулся. — Разумеется. Не моя проблема. Кто тебе сказал, что для меня это — проблема? Твоя жизнь не касается меня. И никогда не касалась. Я же паршивец, белая ворона даже в своей семье. Второй сын и мерзкий, завистливый мальчик. Все правильно. Все как надо. Мне можно не думать о своих близких и вести себя с ними, как свинья. Тебе это очень нравится, да? Мне не стоит волноваться, мне не стоит думать о тебе, мне не стоит вообще обращать на тебя внимания и просто вытирать ноги о тебя, правда? Именно это тебе так нравится? Ну, а раз нравится, то зачем тогда ты каждый раз говоришь со мной после жалоб старика Хирузена, если тебя все устраивает, а? — Не старика, а гос… — Старика Хирузена! — вспыхнул Саске. — Он никакой мне не господин. У меня нет господина. Может, для тебя он и господин, но для меня — нет. Обычный старик. Ну так? — Я говорю с тобой каждый раз, потому что меня не устраивает, что ты портишь себе жизнь, — совершенно невозмутимо ответил Итачи. И, честно сказать, Саске только в который раз поразился его железному и ледяному самообладанию. Нет, он так не умеет. И пытаться не будет. — Себе? Порчу жизнь себе? — Саске покачал головой. — Брось. Давай начистоту. Давай будем честными хотя бы один раз. Это вы всегда говорили мне это. Ты в том числе. Вы всегда пытались навязать мне и убедить меня в том, что я делаю хуже себе. Вы пытались управлять мной — разве не так? Будешь отрицать? Но я никогда не делал хуже себе. Я делал всегда так, как было хорошо мне, как мне удобнее. И мне так действительно хорошо. Я ощущаю себя на своем месте. И мне всегда было плевать, что остальные думают обо мне. У меня есть своя цель, и это для меня главное. Лицо Итачи не дрогнуло и все оставалось таким же строгим и непроницаемым. Но едва ли ему понравилось то, что он услышал. Саске искренне не знал, какой ответ получит. Наверняка его снова назовут глупым, и на том все окончится. Это было бы лучшим, что с ним происходило за последние дни. — Ты абсолютно прав, — вдруг сказал Итачи, а Саске с удивлением моргнул: это было последнее, что он ожидал услышать от брата. Но именно это-то его и напрягало: кто-кто, а Саске очень хорошо знал, что Итачи не был так прост, чтобы настолько легко соглашаться с чем-либо. — Да, мы пытались управлять тобой, — продолжал он. — Я в том числе. Потому что хотел уберечь от ошибок и направить тебя по верному пути. Только и всего. Тебе пока того не понять. Ты видишь это как зло. Поэтому я приму твои обвинения. Но ты прав: с собой у тебя нет проблем. Ты слишком самоуверен, чтобы считать самого себя проблемой. И ты всегда намеревался просто пережить этот период, пока не уедешь и не сможешь быть таким, каким ты хотел. Но у тебя все равно есть большая проблема. Была всегда, я знаю. Твоя вечная и единственная проблема — это я, так ведь? Ты ведь тоже не будешь это отрицать? Саске глубоко вздохнул, сжимая кулаки и сглатывая ком слюны. — Я не собираюсь обсуждать это, — холодно выжал он. — А что ты собираешься делать? — спокойно поинтересовался Итачи. — Продолжать заниматься самобичеванием каждый раз, когда коснешься моих вещей? Саске ощутил, как его лицо вмиг стало раскаленным — от кончиков ушей до самого подбородка. Оно было одной огромной, скворчащей сковородой, от жара которой плавился сам воздух. Итачи ударил его под дых, неожиданно и в самое постыдное и уязвимое место — и это было намного более жестоко и болезненно, чем даже если бы он ударил по-настоящему. Саске на секунду растерялся так, что не сразу осознал то, что услышал. Это было жестоко. Итачи не понимает, как это жестоко. — Я же говорил, что хочу, чтобы ты это забыл, — насилу спокойно ответил Саске, но Итачи только усмехнулся в свою очередь. — Забыл что? Забыл то, что мой младший брат поцеловал меня, а потом желал отгрызть себе язык за это?.. — Замолчи! Замолчи немедленно, я не желаю этого слышать! Ни одного упоминания об этом! Ни одного ни в этой, ни в следующей жизнях! Я же сказал, что вернусь в храм Накано и в это проклятое додзе! Что тебе еще надо услышать, чтобы прекратить! — не в себе крикнул Саске, в порыве направляясь из комнаты в… да черт его знает, куда, возможно, даже из самого дома, обратно в поля к белым журавлям и туману с реки, к храму Накано, к далекой и пустой дороге, уходящей сквозь поля и леса в город, — в сам ад, лишь бы не слышать и забыть эти слова, но не успел: когда он уже был рядом с Итачи, тот протянул руку и с оглушительным грохотом задвинул дверь, преграждая к ней путь. Саске так резко остановился, что едва ли не сбил с ног брата, и во все глаза уставился на него, не понимая, что произошло. Дверь была прямо позади Итачи, но уже закрытая, и после того стука, с которым она закрылась, в комнате стояла почти мертвая тишина. Такая, что можно было услышать шум ветра, гулявшего по веранде, и далекий звон их фурина. Дверь была слишком близко, до нее можно было дотянуться рукой, но путь к ней преграждал Итачи, старший брат, который всегда стоял на его пути во всех смыслах, и который был пока еще выше Саске и не растерял прежней силы. Да-да-да, моя единственная проблема! Многоликая, изменчивая, пугающая, манящая, проклятая, ненавистная, любимая, но всегда единственная проблема, которая всегда стояла на моем пути! И если вы думаете, что на пути моей жизни или славы, то нет, нет, нет, вы ошибаетесь, вы все, черт вас дери, ошибаетесь, потому что ничего не знаете о нас! Эта проблема стоит на пути моего рассудка, моего сердца и моего желания превратить эту проблему в счастье, боже, ну просто же в обычное счастье! Дверь была рядом, но Саске не мог уйти через нее. И он не мог поверить в то, что вынужден стоять и потрясенно смотреть в лицо Итачи после всех тех слов, которые тот ему сказал. Итачи, я хочу, чтобы ты был моим счастьем и светом, а не проблемой, тьмой и потерей рассудка! — Пусти меня, — из последних сил попросил Саске. Он попросил так спокойно и вежливо, как только мог сделать в этот момент. Но Итачи не пошевелился. Он напоминал в этот момент непоколебимую скалу и смотрел прямо, прощупывающим и пристальным взглядом. Взглядом, который помнил и тот поцелуй, и историю с пиалой, и чужие пальцы на своем поясе. Саске хотел провалиться сквозь землю. — Дело не в Накано или в додзе, если ты еще не понял, — повторил Итачи. — Дело только во мне. — Пусти меня, — повторил Саске, но не так спокойно, как до этого. В его голосе промелькнула болезненная, надломленная нотка. — Нет, Саске. Нет. Я не пущу тебя. Ты это еще не понял? — отрезал Итачи. — Я не отпущу тебя никуда. Ты меня выслушаешь от начала и до конца. Я устал от того, что мне приходится видеть день ото дня. Я устал быть твоей проблемой и твоим несчастьем, ты понимаешь? Ты ведешь себя глупо. Я говорю не о Накано или додзе, разумеется. Я знаю, что иногда делаю ошибки, я знаю, что требую и взваливаю на тебя слишком многое. Я признаю это тебе в глаза. Да, я иногда неправ. Я самоуверен и давлю слишком сильно. Но ты же знаешь, что не со зла. Ты можешь меня не понимать, я не прошу твоего понимания, потому что я и сам себя иногда не понимаю и презираю. Но я делаю все это, потому что переживаю за тебя. Потому что хочу быть уверен в том, что если ты справишься со мной, то после этого ты справишься со всем. Мне страшно за тебя. Ты можешь не верить, но мне знакомо чувство страха — страха за тебя. Ты — мой единственный брат, и я хочу, чтобы ты был лучше меня и сильнее. Я говорил тебе тысячи раз, что ты можешь разделить со мной все. Как еще мне это объяснить тебе? Кто, как не твой брат, способен услышать все и принять? — Принять что? — Саске поднял голову. — Что? Что принять-то? Если бы ты был на моем месте, ты бы посмел позволить себе быть таким со мной? Никогда. А я позволяю себе. При всем том, сколько проблем я взваливаю на тебя, а ты в это время кашляешь кровью и продолжаешь тратить силы на меня, я после этого не достоин быть твоим братом… — Саске, — начал было Итачи, но тот зажмурился и отчаянно замотал головой: — Да, да, да, это правда, и ты это знаешь! — прохрипел он. — Ты знаешь, что я всегда желал быть на твоем месте! Желал той катаны! Да будь она проклята сотни раз, не нужна она мне, она мне не нужна такой ценой, не нужна, нет! Я ее желал, но не просто так, конечно, не из зависти, никогда, нет, а чтобы просто быть признанным тобой и нашей семьей! Но я всегда желал того, что вдруг стало твоей смертью, как ты можешь этого не понимать! Как ты можешь не понимать, что я проклинаю себя за это, проклинаю за то, что продолжаю отравлять тебе жизнь! Поэтому пусти меня! Пусти меня немедленно! Прекрати, черт побери, раз за разом издеваться надо мной! Лучше бы ты меня ненавидел, черт бы тебя побрал! Тебя бы черт побрал, тебя, Итачи, тебя уже! Лучше бы… Саске так и не закончил, потому что Итачи спокойно замахнулся и со всей силы ударил его в живот. Удар был таким сильным и неожиданным, что Саске не сразу понял, что произошло и откуда в его животе разливается это горячее, вяжущее ощущение тяжести и каменной боли. Он несколько секунд стоял так, в оцепенении, осознавая произошедшее и моргая: его заслезившиеся глаза стали видеть ярче, перед ними плыли черные широкие круги. А потом Саске понял, что стоит, согнувшись в спине, и держится за живот с широко открытым ртом, пытаясь проморгаться, унять поднимающуюся тошноту и выровнять дыхание, хватая воздух губами, как рыба. Он был так близко к брату, что видел плетение нитей его юката. И совсем, совсем не ощущал той отчаянной ярости, что была в нем еще минуту назад. Вместо нее были звенящая ясность и глухая пустота. Ничего себе, думал Саске, все еще вглядываясь в плетение юката брата. Ничего себе, вот это да. Итачи и правда врезал ему. И черт, он не знал, как на это реагировать. — Ты прав, мне надо было сделать это сразу, — сказал тем временем Итачи. Он громко выдохнул, и черты его лица стали мягче, как будто с этим ударом напряжение и холод спали и с него тоже. А Саске вдруг с чистым удивлением подумал, что его брат бьет до сих пор очень сильно. Это чудо, что он удержался на ногах. — Я не думал услышать от тебя такое. Такую гнусную мерзость. С тобой нельзя по-хорошему. Тебя и правда надо связывать или бить до потери сознания, чтобы ты пришел в себя. Ты понимаешь только силу. Тебя это отрезвило? Мне ударить еще раз? Избить сильнее? Саске в ответ молчал. Только выпрямился и все так же оцепенело смотрел на брата из-под растрепанной челки. — Отрезвило, как я вижу, — Итачи снова глубоко вздохнул и резким жестом убрал со лба лезущие в глаза волосы. — Хорошо. Я выслушал твою мерзость. А теперь скажи: ты понимаешь, что заставляешь меня страдать? — Да, — севшим голосом прошептал Саске: он говорил так лаконично, точно и четко, словно за каждый неправильный и невнятный ответ у него могли вырывать по ногтю. Но его губы дрогнули, как и рука, все державшаяся за живот. — Нет, ты не понимаешь, — возразил Итачи. — Ты не понимаешь и не понимал никогда. Потому что ты не знаешь, что заставляет меня страдать. Ты не понимаешь, что я хочу от тебя. Ты думаешь, что я жду от тебя беспрекословного послушания или священного трепета передо мной? Ты думаешь, я жду от тебя подвигов и слова благодарности? Идеальной репутации? Того, чтобы ты чувствовал себя обязанным мне всю жизнь и испытывал чувство вины — за что? Мою смерть? За ту несчастную катану? Думаешь, что я хочу привязать тебя цепью к своей ноге? Так ты думаешь обо мне? Этого я жду и желаю для тебя, по-твоему? Отвечай — эту мерзость я жду от тебя? Этого ждет от тебя твой омерзительный старший брат, который не имеет права так называться после того? — Я так понимаю, что нет, — снова прошептал Саске. — Разумеется, — кивнул Итачи. — Разумеется, Саске. Воспитание и любовь — это разные вещи. Я могу быть каким угодно, когда хочу вырастить из тебя достойного человека, но думать, что этим я пытаюсь посадить тебя, как зверя, в клетку — это низко. Как я могу желать подобного своему брату? Как я могу унижать старшего брата в себе подобным? Я жду от тебя только одного — твоего счастья. Это единственная благодарность и прощение, которые могут быть даны мне за все хорошее и плохое, а плохого пока все-таки больше, да? Любое несчастье, что ты испытываешь, заставляет меня страдать. Вся эта мерзость, что ты говоришь. Ты не представляешь, как. Ты знаешь меня всю жизнь, но все равно ничего не знаешь обо мне. Саске, наконец, отпустил свой живот. — Я это знаю, — сказал он. Его лицо было невероятно спокойным, а голос — этот голос Итачи не мог слышать без боли в груди. — Я знаю, — повторил он, и его пальцы вдруг пронзительно мягко дотронулись до юката брата, — поэтому и ненавижу себя. — Нет-нет, Саске, хватит повторять эту глупость. Я не желаю этого слышать. Это неправда. Ты хотел сказать другое, — возразил Итачи. — Ты хотел сказать мне другое. — Что другое? — бесцветно переспросил Саске. — То, что заставляет тебя страдать и говорить мне эту мерзость. Скажи мне это. Сейчас же. Скажи. Немедленно скажи мне. Я жду. Саске сглотнул, его горло сжалось в один напряженный комок. Пальцы все еще держались за юката брата. — Ты не представляешь, как сильно я тебя люблю, — вдруг сказал он. — Так сильно люблю и дорожу тобой, что боюсь уничтожить нас обоих. Клянусь. Клянусь, я скоро лишусь последнего рассудка. Итачи хотел вздохнуть, когда увидел эти наполненные чистой искренностью и обреченностью темные глаза, обращенные к нему. Но вместо этого он вдруг рассмеялся. Итачи и сам не мог поверить в это, но он и правда смеялся. Совсем как тогда, когда Саске рассказывал ему о черноте, что болит всякий раз, стоит ему поступить как «паршивый младший брат». Как и тогда Итачи смеялся тихо и мягко, но почти безудержно, устало приложив руку ко лбу и закрывая ей глаза. — Почему ты смеешься каждый раз, когда я серьезен? — угрюмо спросил Саске, нахмуриваясь. В его глазах снова не осталось и следа от того трепета, с которым он говорил до этого, но, во имя Аматерасу, именно его трепет так и рассмешил Итачи. — Хватит, я же серьезно. Хватит, — Саске раздраженно цокнул языком и порывисто взялся за руку брата, пытаясь оторвать ее от лица того, — да хватит же. Прекрати смеяться! Прекрати смеяться над тем, что я чувствую! Итачи, немедленно прекращай уже, Итачи! — взорвался Саске и силой отдернул ладонь брата. — Над чем ты смеешься? Да, я чувствую себя сумасшедшим — ты над этим смеешься? Да закончишь ты или нет! Но Итачи все еще смеялся и даже сильнее от этой новой тирады, а Саске понял, что больше не может выносить этого. Его смех почти сводил с ума. Его смех жалил и злил. Его смех доводил до отчаяния. Саске в сердцах стиснул виски брата, сделал полшага вперед и крепко поцеловал Итачи в обе щеки. Только после этого брат замолчал, но еще продолжал улыбаться, а Саске, все не отпуская его головы, по-взрослому внимательно и устало смотрел в его глаза. — Ты чувствуешь? — хрипло и горько прошептал он низким и зрелым голосом — они оба только сейчас заметили, насколько изменился за эти годы голос Саске, — поглаживая пальцами волосы брата у самых их корней. — Чувствуешь, какие тяжелые эти поцелуи? Чувствуешь, насколько они полны тьмы? — Они такие, какими и должны быть, — все еще улыбался Итачи: ладони Саске обхватывали его голову, а ему так нравилось это спокойное, умиротворяющее ощущение чужих-своих рук на себе. — Обычные поцелуи. Это и есть мой брат. Он умеет и умел всегда любить только так. Мой младший брат именно такой и всегда был таким. Я его всегда принимал и любил таким. Разве я не говорил? — Ты не понимаешь, — все еще шептал Саске. Его пальцы зарылись еще глубже, вплетаясь в волосы старшего брата. — Я не хочу пачкать тебя этой тьмой. — Я и говорю, что ты знаешь меня всю жизнь, но все равно ничего не знаешь обо мне, — Итачи усмехнулся, протянул руку и ласково убрал пальцами растрепанную челку с черных, матово сияющих глаз Саске. — Люди видят все поверхностно и не всегда понимают, что на самом деле в нас. Ты тоже меня неправильно понимаешь, и это моя вина, потому что я тоже не всегда все правильно понимаю. Но одно мне ясно точно. Я скажу тебе. Ты не знаешь этого. Никто не знает. Но тебе я скажу: во мне такая же тьма. — Неправда. — Правда, — возразил Итачи. — Правда. Разве не тьма то, что мои жизнь и смерть принадлежат моему младшему брату? Или то, что я готов принять любые чувства в тебе по отношению ко мне? Тот поцелуй. Ту пиалу. Ненависть. Любовь. Что угодно. Не тьма ли то, что я сам вырастил в тебе все это? Ты всегда жил в тени моей тьмы и не подозревал о том. Каждую секунду жил в ней. Даже когда я не был рядом. Если тебя кто-то и проклял, то не Аматерасу. Тебя всего лишь всегда накрывала моя тьма — любовь к тебе. Я — тот Аматерасу, который породил в тебе тьму. Саске открыл рот, чтобы что-то сказать, но Итачи мягко опустил на него ладонь, прикрывая ей губы брата. — Тебя не проклинал ничей поцелуй, — продолжал Итачи, смотря во все стремительней темневшие глаза Саске, — ты не грешник и тем более не паршивец. Ты не рождался с тьмой. Ты всего лишь родился слишком наполненным. Я увидел это сразу, как только мать показала тебя, и уже тогда я знал, что ты будешь невероятно сильным мальчиком, сильнее, чем я. Потому что по-иному быть не могло, — Итачи скользнул рукой, вжимая пальцы в щеку Саске, который стоял, замерев и не дыша. — Ты был переполнен до краев. Но не тьмой. Ты родился переполненным любовью, и она всего лишь не может вместиться в тебя. Саске глубоко вздохнул, опустил дрожащие веки и нагнулся вперед, обжигая дыханием из приоткрытых губ щеку Итачи. А потом медленно опустил свои губы на чужие и замер. Его пальцы продолжали греться в теплых волосах старшего брата. — А ты? — спросил Саске прямо в рот Итачи. — А я родился пустым, — просто ответил тот. — Я родился бездонным сосудом. Я всегда и был бы бездонным сосудом, не знавшим, куда деть свою силу, если бы не родилась стихия, которая может заполнить эту пустоту. Поэтому я говорю, — низким тоном выдохнул в чужой рот Итачи, пока пальцы Саске скользили с его головы по плечам и рукам, ощупывая их, — я могу принять все, что есть в тебе. Я могу это принять, и ты меня никогда не разрушишь. Ты не способен причинить мне вред. Я слишком пуст для того. — Ты не понимаешь, — как на повторе шептал Саске. — Неужели тебе это кажется правильным? Я — твой младший брат, я сам целую тебя, своего старшего брата, сам трогаю тебя, и… и тебе это кажется правильным? Итачи горько улыбнулся. — А разве это имеет значение, глупый брат? То, что ты младше, не дает тебе права самому любить меня? Мое время давно прошло. Ты вырос. То, что ты хочешь быть равным со мной, самая естественная и правильная вещь на свете. Саске отодвинулся от Итачи. Молча и медленно пальцы его левой руки снова поднялись к лицу брата и невесомо коснулись его влажных губ, щеки, скользнули к виску, потом зарылись в шелковые волосы на затылке. — Я не верю, потому что ты никогда не сказал бы такого, будь это правдой, — отстраненно выдавил Саске. — Ты пытаешься меня успокоить. — Я… Саске поцеловал брата раньше, чем тот закончил. Итачи резко и глубоко вобрал в себя воздух, когда одна рука прижала его к себе за затылок, заставляя наклонить голову вниз — ведь Саске пока еще был ниже него, — а вторая — за спину, сильно, но без боли впечатывая в его юката и позвоночник пальцы. Он ощущал каждый из десяти пальцев младшего брата, вплоть до их коротко стриженых ногтей: они были как иглы, а его губы — как глубокая и темная волна. — Тебе правда это нравится? — срывающимся голосом шептал Саске. Его губы беспорядочно и отрывисто целовали уголки рта Итачи, щеку, подбородок, ямочку на нем, скулы, виски, веки; пальцы скользили к его шее, ключицам, груди, сминая юката и нательную рубашку — какая же теплая, гладкая и живая кожа была под ними! — Ты что, серьезно? Черт, — Саске порывисто обхватил руками голову брата, как металлическим обручем, жадно и быстро расцеловывая его лицо, а Итачи шаг за шагом отступал назад, уводя за собой Саске и не прекращая улыбаться уголками губ. — Черт, ты и правда хочешь, чтобы я любил тебя по-настоящему? Итачи не выдержал и усмехнулся. — И после этого ты удивляешься, что я смеюсь над тобой, — не в силах убрать с губ усмешку сказал он. — Почему ты говоришь так, как будто это — нечто, что тебе запрещено? Да, мне нравится твоя любовь. Нет разницы в том, кто дает ее, кто получает — это все одно. Именно потому, что ты мой младший брат, мне так дорого то, что ты сам стремишься коснуться меня. Ты не понимаешь, как это трогательно и естественно. Тем, кто не имеет что-то, во что они вложили все сердце, этого не понять. Им не понять, что это, когда твой ребенок становится сильнее тебя и стремится вернуть все отданное ему с лихвой. Я всегда буду стараться контролировать тебя, потому что жизнь отдала мне эту роль, но это только моя ноша, и она не имеет к тебе отношения. Ты стал взрослым, а сила, что ты копил, сейчас рвется ко мне. Она — ответ на то, каким братом я был для тебя. Мы растим детей, чтобы дать им будущее, чтобы дать им шанс проявить себя. Нельзя идти против того. Так же, как и нельзя думать, что раз я родился раньше тебя и имею право учить тебя, отнимает у тебя право касаться меня. Поэтому я хочу, чтобы ты доверился мне и себе, — твердо сказал Итачи: он все-таки дотянулся до опоры и уперся спиной в стену, с облегчением откидывая голову назад. Его глаза нашли деревянные балки под потолком. — Я хочу, чтобы ты наконец-то принял все, что я тебе отдаю. Перестал бояться себя. Доверься мне, — Итачи взял лицо Саске в руки, заставляя посмотреть в свои глаза, и теперь они оба обнимали друг друга за головы. — Я сказал тебе все, что не говорил никогда, и показал тебе свою тьму, поэтому теперь ты должен взять мою руку. Давай, вот так, мой глупый брат, — Итачи нашел рукой ладонь Саске и крепко сжал ее. — Держи, закрой глаза и пойди наконец-то за мной. Доверься мне и тому пути, что я выбрал для тебя. Доверься мне, ты же знаешь, что я никогда не выберу зла для тебя. Поделись со мной своей тьмой. Выплесни ее на меня. Покажи мне ее. Покажи мне, что я взрастил в тебе. Докажи, что ты стал сильнее меня. Покажи мне то, что я всю жизнь мечтал увидеть в тебе. Докажи, что мне можно больше не бояться за тебя. Грудь и живот Саске сжались так, что он задохнулся и едва ли не открыл рот, подавляя судорожное желание выхватить им воздух. Он хорошо помнил и знал это ощущение — да-да, это оно, то самое, как тогда, когда его ноги дрожали от того, что он держал на руках Итачи. Он хорошо был знаком с этим ошеломляющим, глубоким чувством откуда-то из самой глубины его тела, которое, как огонь, медленно поднималось от копчика по позвоночнику к самой груди, к лопаткам. Это были невыносимые восхищение и трепет. Настолько, что они превращались в почти боль. Настолько, что Саске взялся за Итачи и приподнял его. Если бы его поцелуи могли вдыхать жизнь — Саске залил бы ею Итачи так, что тот бы задохнулся. Но пока задыхался только он сам, крепко обхватывая ладонями брата и беспорядочно целуя его шею, твердый кадык и выступающие связки. Саске хотел одного: излить на него все те болезненные восхищение, благодарность и нежность, от которых он не мог дышать, и они наконец-то изливались из него толчками и густыми, черными, вязкими потоками. — Итачи, Итачи, — шептал Саске, прижимаясь к нему теснее. Его губы болели и саднили, у него не было сил ни держать брата, ни целовать его, но Саске не мог остановиться. Он яростно зарывался лицом в воротник его юката, дышал его ключицами, выцеловывал подбородок. Итачи был в его руках. В руках, которые его никогда не предадут и не оставят. Ни за что. Ни за что. «Ни за что!» — крикнул себе же Саске, и хватка его рук ослабла. Итачи от неожиданности не сразу нашел ногами пол, его ступни подвернулись, и он потянул за собой вниз и младшего брата, который чудом не дал им обоим упасть: всего лишь медленно осел на татами, и Итачи не сразу понял, что почти сидит на его коленях. Он перебирал спутанные волосы Саске, гладил их и улыбался, мягко глядя на него сверху вниз, пока тот, не замечая того, что они уже не стоят, сжимал его спину и продолжал целовать все, до чего мог коснуться и дотянуться. — Я так хочу скорее вырасти, — бессвязно шептал Саске, не успевая за своим же языком и голосом. Итачи, честно говоря, с трудом понимал его слова и поэтому просто продолжал перебирать его волосы, дыша в них. — Хочу стать скорее сильным, чтобы ты не ощущал себя обузой для меня, — Саске шумно сглотнул и посмотрел в лицо брата. — Я хочу вернуть тебе все, что ты мне дал, и отплатить тебе за все, что у меня будет и есть. Я сделаю это. Я сделаю это, я обещаю. — Я знаю и не сомневаюсь, — спокойно кивнул Итачи, и Саске снова прильнул к нему. Он уже не пытался целовать брата, а всего лишь отчаянно зарывался лицом в него — неважно, в волосы ли, которые распустил и бережно, с восхищением расправил по его прямой и твердой спине; в щеку ли, в шею, в распахнутую грудь, где билось бесценное для него сердце. Его трясло. Ему было больно. Так больно в груди, что Саске не выдержал и громко застонал, как тяжело раненый. Его тьма — любовь — была слишком сильна даже для него. Всегда была слишком сильна, пугающе сильна, тяжела и болезненна. Саске иногда ее ненавидел. Боялся и не принимал. Это было слишком для него и его сил. Но не для Итачи. Для него — никогда, это правда. Итачи спокойно и терпеливо выдерживал ее всю свою жизнь, управлял ею, смело брал в руки, держал, смотрел на нее, лепил из нее что-то и играл на ней, как на флейте, по звуку вытягивая из Саске те или иные нити его тьмы. Саске не понимал, как у него это получалось. Какая сила должна быть в его брате, чтобы не бояться, любить и уметь обходиться с этим оглушительно темным океаном? Итачи невероятен. Он невероятен, и это все, что Саске мог сказать. — Ты не остановишь меня? — спросил он. — Не остановишь? — Нет, разумеется, — ответил Итачи. — Мы оба привыкли идти до конца, чего бы то нам ни стоило. Это плохо, но разве нас с тобой волновало это когда-то? Мы же два упрямых, самоуверенных и слишком сильных мальчика, да? — Да, но что бы я ни сделал сейчас, ты поверишь, что я никогда не думал ничего грязного о тебе? Никогда не пачкал тебя даже в мыслях? — не унимался Саске. — Ты веришь, что все, что я делаю, самое чистое, что у меня есть? Итачи коротко усмехнулся и поцеловал брата во влажный от пота висок. — А ты веришь, что твой старший брат немного творец, и для него нет ничего более удивительного и благодарного, чем видеть и принимать любовь своего взрослого творения? В этот момент Саске понял, что действительно провалился в бездну. Он не знал, чья она была, его или брата, но она была бескрайней и бездонной пропастью, была всегда, и они с Итачи были в ней вместе с самого начала. И будут там до тех пор, пока не начнут тлеть в земле. *** Саске больше не понимал, хорошо это или плохо, у него давно не было сил задумываться об этом. Возможно, что хорошего и плохого действительно нет и не было никогда. У них с братом — тоже. Все, что есть у них с братом, — их тьма, и она просто тьма, не хорошая, не плохая. Она всего лишь есть, и она им нужна. Это факт. Не хороший, не плохой. Всего лишь не вписывающаяся ни в какие рамки или уставы данность, с которой они живут. Все, что Саске хотел сейчас, — любить Итачи так сильно, как был способен. Он не знал, что в эти минуты было бы с ним, если бы не руки, которые гладили его по волосам, шее, рукам и спине. Они касались его точно так же — спокойно и твердо, — как и в детстве. Они контролировали его, пока еще вели и направляли — как и прежде. Они лежали на нем как на музыкальном инструменте и доставали из его тьмы именно те ноты, которые должны были играть симфонию сегодня. Саске повернул голову и поймал губами одну из рук Итачи, крепко целуя его ладонь — те самые мозоли, которые почти исчезли. Он не дал ей опуститься на его волосы, чтобы та продолжила играть мелодию за мелодией, и обхватил ее рукой, снова зарываясь носом в юката Итачи на груди. В ней стучало живое сердце, Саске его слышал. И еще в этой груди жила та самая хворь, которая стала и концом, и началом для них обоих. Саске выпил бы ее, если бы мог, вырвал бы зубами живьем и сожрал, проглотил бы. Но он не мог. Он пока ничего не мог сделать или дать, кроме своей тьмы. Тьмы, которая соткана из всего светлого, что в нем есть. Саске не отпускал руку Итачи, целуя складки его юката — госпожа Аматерасу, в нем действительно кипел черный огонь, когда он целовал его тело сквозь ткань и шумно, как больной вдыхал ее запах — и спускался все ниже, перебирая губами одежду на его животе, пока наконец-то не скользнул раскаленными пальцами под ее полы и не обхватил колени брата. Он их выцелует и выласкает сегодня так, что Итачи никогда того не забудет. Мой брат болен, думал Саске, широко поглаживая ладонями колени, голени и бедра Итачи — он почти поднялся пальцами до самого низа его живота, нагнулся к нему, поцеловал, спускаясь обратно к бедрам — они были такими горячими, что губы Саске горели, пока он закрывался лицом в ноги Итачи, с головой прячась под его юката. Мой брат очень сильно болен. Он не умрет так скоро, как нам всем кажется, и как мы боимся, но его жизнь будет намного короче, чем моя, чем чья-либо еще. Это ужасно. А еще ужасно, что из-за этого он чувствует себя мертвым, бесполезным, израсходованным, пустым — брошенным жизнью сосудом. Но ведь это не так. Конечно, не так. Он еще так молод и силен на самом деле, что может ударить меня без напряжения, улыбался Саске, снова целуя лицо и шею Итачи и прижимая к себе его ноги, держа их, прощупывая — они были мокрыми и скользкими от его поцелуев. Его кожа еще теплая, его сердце еще бьется и живет, его глаза еще блестят — тем самым живым, но хладнокровным блеском. И я сделаю все, чтобы это было как можно дольше. Если он хочет, чтобы я любил его так, как могу, если он хочет, чтобы я наполнил его пустоту, если он говорит, что это делает его счастливым и заставляет забывать, что он — треснувший сосуд, — то я сделаю все. Только бы то, что ему осталось, было наполнено тем, что он заслужил. Как брат. Как воин. Как мой Аматерасу. Они оба были в юката, но Саске ощущал Итачи всем телом так, словно их не разделяло ничто. Он ощущал его напряженные ноги, между которыми лежал, его грудь, которая поднималась с его собственной, его рассыпанные по татами черные волосы. Да, вдруг с удивлением и почти нервным смехом осознал Саске. Они все еще были на татами, хотя каждый из них мог дотянуться рукой до футона. — Иди сюда, — позвал Саске, перекатываясь в ворох своего одеяла. — Я думал, ты никогда не увидишь, что мы на полу, — усмехнулся Итачи. Саске улыбнулся в ответ. Он не помнил, сколько еще целовал его, это длилось вечность, до тех пор, пока его спина не взмокла. Саске пытался остановиться, но не мог напиться своими же поцелуями и тем, что брат принимал их — его тьма поглощала их один за другим. Саске больше не мог дышать — ледяная тьма Итачи душила его. Не мог целовать — чужой черный огонь обжигал его слишком сильно. Не мог выносить руки, покровительственно лежавшие на нем, — кинжал бездонной и беспощадной любви в них был слишком острым. Его тело горело. Его трясло. — Нет, Итачи, нет, что ты сделал со мной, что ты сделал со мной, — бессильно выдохнул Саске, когда замер и вдруг ощутил — как удар ножом под ребра, — что они оба на грани — возможно, это тоже своего рода приступ. — Я не верю, я не верю, что все это по-настоящему. Это не может быть по-настоящему. Ты ведь понимаешь, что мы делаем? — спросил Саске, но руки брата стиснули его запястья. — Я сказал, чтобы ты доверился и открылся мне, — прошептал Итачи. Их пальцы нашли друг друга и сцепились в замок. Итачи был так же тверд, как и Саске, это ощущение заставляло его рассудок кипеть — и это произошло всего лишь от прикосновения к его ногам и от поцелуев на них. Или от того, что он вжимал Саске в себя слишком сильно — да неважно. Важно другое: его кровь кипит от этого ощущения. Дымится от черного огня и кипит. «Ты ведь понимаешь?», — мысленно обращался к брату Саске, освобождая его от белья: кожа под ним была влажной, мягкой и горячей. Его собственная кожа была такой же, а бельё — мокрым от жара и смазки. «Ты ведь понимаешь, что-то, что я делаю, не грязный порыв, а моя переломленная и искалеченная твоей тьмой нежность?», — шептали мысли Саске, когда его хлюпающие от слюны пальцы, сжатые рукой самого Итачи, опустились вниз, куда-то под их с братом одежду — он не хотел знать, куда вела его рука брата и своя собственная! — и они до сих пор были сцеплены вместе пальцами. Это было за гранью. Особенно для Саске. Особенно тогда, когда его пальцы с усилием скользнули в Итачи. Он мог поклясться, что у него помутнело в глазах, и он не знал, какая дьявольская сила воли удержала его от того, чтобы не скинуть чужую руку со своей ладони, не вытащить свои пальцы и… Чёрт! А после того, как брат начал дышать в его губы, стискивая в руке взъерошенные волосы младшего брата, Саске захотелось рассмеяться. Ведь он понимает, да? Понимает? Черт, он все прекрасно понимает! «Ты ведь понимаешь, что это ты сделал меня таким, ты сам всю жизнь вел меня по этой черной дороге, а я столько раз просил тебя не делать этого!» — крикнул про себя Саске, когда спустя пару минут вжался туда, где до этого были его пальцы. Итачи лежал на футоне, юката его было помятым и перевернутым, как и коричневое юката его младшего брата. Он дышал медленно и глубоко, спокойно откинувшись на одеяле и внимательно смотря из-под ресниц на Саске: он ждал, он успокаивал своего брата и как всегда не оставлял ни одного шанса для отступления. Он смотрел так спокойно, как будто сейчас не происходило ничего, что могло бы быть выходящим из ряда вон. Как будто они снова обсуждали что-то на кухне через стол, где стояла его пиала с лекарством. Как будто Саске сидел на веранде, положив голову на плечо своего взрослого брата, что вот-вот уедет из дома в город и далекую столицу на много-много долгих лет. А теперь уеду я от этого проклятого безумца, подумал Саске, и эта мысль опять каленым железом встала в его горле. Я оставлю одного своего… Саске ахнул, с глухим ударом упираясь руками о футон по обе стороны от головы брата. Его руки на самом деле чудом не подогнулись, хотя очень хотели. Он дышал широко раскрытым ртом, пока Итачи хмурился, но не отводил взгляда. Саске не знал, сколько бы он еще так дышал в оцепенении, пока не помог себе рукой — это было так неловко и непосредственно, но без помощи руки он бы не справился, — не толкнулся снова, еще немного глубже, войдя наполовину, и не вошел спустя минуту полностью. Медленно, постепенно и плавно, до самого конца. Саске замер, его голова кружилась, руки подкашивались от того, что живот сводило. Итачи с облегчением — боже, или с удовольствием? успокоением? как это возможно! — вздохнул и глухо прокашлялся: в его горле стоял комок, из-за которого он не мог сглатывать. Саске долго всматривался в его лицо, а потом вдруг тихо рассмеялся. — Что ты смеешься? — спросил Итачи, с непониманием разглядывая его. Волосы его младшего брата, растрепанные и почему-то именно сейчас так похожие цветом на крылья воронов, щекотали его щеки и губы. Саске не ответил, только странно покачал головой и наконец-то лег, все с той же улыбкой накрывая губы Итачи своими. Я смеюсь потому, что я и правда глуп, думал Саске, все еще не двигаясь и медленно выцеловывая лицо Итачи и его твердые плечи, показавшиеся под юката. Я смеюсь потому, что я чертовски глуп. Я смеюсь потому, что верил им и думал, что во мне и правда есть тьма. Она есть, но она прекрасна. Она прекрасна, черт побери, и считать ее злом было грехом. Все-таки я — настоящий грешник. Саске приподнялся на локте, отодвинулся, с трудом выскользнул наполовину и опустился снова, но уже намного легче — медленно, аккуратно, не прекращая целовать Итачи в полусогнутом состоянии: от напряжения у него зверски ныли локоть и поясница, но Саске не обращал на них внимания. Он говорил себе тысячи раз, что это он должен покрывать брата поцелуями, заботой и теплом, он должен вернуть ему все, что тот отдал, и он делал это — наконец-то делал это, его наконец-то признали ему же в лицо, его любовь вытащили из него и впитали в себя! Делал, несмотря на то, что рука болела; не смотря на то, что он был еще так неопытен; несмотря на то, что его сводили с ума жар его брата, запах его волос, в которые ему хотелось бы зарыться и задохнуться. Он мог бы сейчас быть настоящей стихией, сметающей все, а оказался всего лишь сильным, но теплым прибоем океана. И все благодаря чужим пальцам, что играли мелодию своими прикосновениями, что вырывали из его нутра ноту за нотой — нужную ноту из этой тьмы. Итачи всегда умел. Всегда знал, какой музыкой и песней заклинать эту стихию, как успокаивать ее, как доводить до шторма и бури — это было несправедливо и нечестно, но и сделать с этим Саске ничего не мог. Его член был влажным от слюны и собственной смазки, он скользил, выходил и входил так легко, что Саске мог бы взять брата, который сам сжимал его голову и прижимал к своей груди или плечу, под лопатки и вбить в футон под ними двумя-тремя сильными толчками, после которых для них все бы закончилось. Он мог воспользоваться данной ему безграничной свободой и накрыть Итачи своей тьмой, удавить ею, задушить ею, мог быть… таким же жестоким? Сильным? Победителем? Гордецом, который не желает, чтобы кто-то играл на флейте его тьмы и сердца? Но Саске не хотел. Он не делал этого. Даже если бы захотел, то не смог бы. Сильное плечо брата не вызывало в нем ничего, кроме дьявольского восхищения, благоговения и желания любить его с той свободой, глаза на которую ему наконец-то открыли. Среди них двоих не было победителя и проигравшего. Они были свободными. Одним целым. Без разделений. Без преград. Без унижений или боли. Они достигли той самой грани гармонии, к которой стремились всю жизнь — и это было их общей победой. Итачи глубоко дышал, все смотря в лицо Саске, прямо в его глаза. Его ресницы и веки дрожали, брови были изогнуты в необычной для него складке, но Саске целовал ее, чтобы разгладить: он знал, что для брата это непривычно — непривычно быть настолько вместе, друг в друге в буквальном смысле, черт побери, непривычно тем более для него самого! Саске так хотелось бы узнать, что Итачи чувствовал и думал сейчас, когда он смотрел в его глаза, а Саске — так же глядя в его глаза — входил в него, был в нем, был им, трогал его тело, пачкал его своей смазкой и терся животом о низ его. Саске не понимал, что чувствует сам при мысли, что он… что он… он… Черт! Черт! Саске порывисто смял руками приподнятое юката Итачи, его бедра и подтянул брата еще ближе, вплотную к себе, вжимаясь в него до конца. Он больше не мог. Господи! Саске хотел продлить эту невероятную близость еще немного, еще хотя бы на минуту, потому что не знал, когда еще будет любить Итачи так: со всей силой, свободно, без стыда и стеснения. Ему надо не шевелиться. Успокоиться. Ему надо… Рука Итачи вдруг твердо легла к нему на грудь и сжала коричневую ткань юката. Саске с удивлением посмотрел на брата: от прикосновения его руки мурашки и судорога волной пробежали от макушки к пяткам, сводя ноги и зубы. Брат же немигающим, мутным взглядом смотрел прямо в его глаза. — Он здесь? — вдруг спросил Итачи, сжимая руку сильнее. — Что? — не понял Саске. — Он здесь? — снова спросил Итачи. — Тот комок, который болит в тебе, он здесь? Саске моргнул. Он был настолько сбит с толку, что не мог ничего ответить. — Отдай его мне, — вдруг сказал Итачи. Не сказал — потребовал. — Он не принадлежит тебе. Он мой, Саске, — руки Итачи поднялись к младшему брату и снова обхватили его голову, вжимая пальцы в приоткрытые губы и сминая их. — Отдай его мне. Отдай немедленно. Он для моей пустоты. Ты ведь знаешь, как болят мои ладони? — глухо прошептал Итачи. — Ты ведь знаешь, как мне душно от своей пустоты? Как душит пустота в моих руках? Мне только двадцать два, Саске. Я хочу быть твоим старшим братом. Я хочу увидеть твое будущее. Я хочу чувствовать, что у нас одна кровь. Что во мне твоя кровь. Что ты во мне. Что ты — я. Я хочу ощущать твой черный огонь в руках. Я хочу, чтобы он остался во мне. Чтобы память о тебе осталась во мне. Поэтому отдай его, — попросил Итачи, наклоняя голову Саске все ниже к себе. — Отдай мне все, что не вмещается в тебя. Оно мое. Отдай. «Я отдам тебе все, что ты хочешь», — хотел сказать Саске, но Итачи поцеловал его. В губы. Сам. До боли сжимая его виски. Итачи целовал так глубоко и жадно, что Саске не смог даже моргнуть своими широко распахнувшимися глазами: он не ожидал от брата волны страсти, сбивающей с ног. Его брат, оказывается, умел играть на клавишах его сердца не только своими пальцами, но и губами. Он мог. Только он один мог и умел. Сосуд, которому нужен темный, бездонный океан, наполненный написанной им же самим музыкой. Саске ответил так же жадно и сильно, с безрассудством, поднимаясь и опускаясь, глубже, как получалось — сама мысль о том, что брату это нравится, что он желает того сам, что он желает принять его всего в себя, впитать и окружить собой, заставляла его едва ли ни выть. Итачи привстал на локтях, его волосы волной рассыпались по спине, по смятому юката — какой восторг вызывало это у Саске! Рукава на одежде Итачи задрались, оголяя предплечья, и Саске так сильно хотел коснуться их, но брат не дал ему нагнуться: он сам целовал его подбородок и шею, сжимая ноги сильнее и теснее, так, чтобы Саске задохнулся. — Отдай, — низким, глубоким голосом шептал — приказывал и не принимал возражений — Итачи, и Саске толкался все размашистее, выходя полностью и входя до конца — о, господи, он слышал удары собственных бедер о тело брата. — Отдай мне все, — шептал Итачи, привставая выше, почти садясь на футоне. Саске подвинул его еще ближе к себе, сажая на себя — он уже не двигался сам, а отодвигал и вжимал в себя его бедра. От каждого движения волосы Итачи дрожали все сильнее, и это только подстегивало Саске. — Я — твой старший брат, я всегда хотел быть им так долго, как мог. Эти три года я мог, но дальше — дальше мне хватит памяти о том, что я был старшим братом и вырастил такое творение, как ты, — мою самую большую гордость. Я тоже хочу быть благодарным тебе за любовь, для которой у тебя на самом деле нет причин. Ты никогда не узнаешь, каково это, когда твой взрослый младший брат любит тебя так. Какое это облегчение и счастье, о которое никто не смеет вытирать грязные ноги — слышишь? Скажи, ты слышишь? — Да, да, да, — выдохнул Саске, и губы брата сложились в твердую и колючую улыбку. — Тогда не смей думать сам и не смей позволять другим думать, что это неправильно. Не смей думать, что-то, что ты сейчас делаешь со мной, меня унижает или пачкает тьмой. Потому что знаешь, что меня унижает? Ты знаешь, Саске? — Нет, не-е-ет, — на стоне, не своим голосом протянул тот — он сойдет с ума, он сойдет с ума, он сейчас точно сойдет с ума, если Итачи скажет хоть еще одно слово! — Меня унижает то, что что-то в этом мире смеет топтать и душить мое драгоценное творение. Топтать эту прекрасную силу. Смеет думать, что я могу это сделать. Не позволяй этого никому. Не позволяй съедать себя никому. Ты — мой младший брат, и я буду принимать тебя всегда и все в тебе. Поэтому отдай мне, Саске, — почти в горячке шептал Итачи, откинув голову назад и прикрывая глаза. Его юката шуршало от трения, кадык судорожно ходил верх-вниз. — Отдай, отдай, отдай, давай, отдай же мне все, немедленно, — срываясь на хрип и ледяной шепот, требовал он, пока его не опустили на футон и не зажали приоткрытый рот губами. Саске лег на него полностью, его плоский и подтянутый живот сжал его член, который все это время терся о ткань их одежды, и наконец-то рука обхватила его, несколько раз размашисто и твердо скользнув по нему. Это была последняя капля — Итачи прикрыл глаза, кривя губы в ненормально дрожащей улыбке и сжимая ноги. Саске, не замечая ничего вокруг, даже того, что его брат кончил, хрипел и бессвязно шептал что-то, известное лишь ему одному. Под конец он сорвался, пальцы Итачи замерли и не играли больше музыки на его сердце, стихия перехлестнула за край, пробежалась огнем, щелкнула в нем — и ему хватило несколько сильных толчков, чтобы кончить, впиваясь ногтями в лопатки и бедра брата. Саске не выдержал и громко, почти на срыве, низко застонал. И только после этого он замер, пытаясь начать снова дышать. Все. Все. Все, отстраненно подумал Саске, все еще не понимая, что это и правда конец: если бы у него были силы, он бы продолжил и дальше, но сил не было у них обоих — ни моральных, ни физических. Ему казалось, что прошла вечность с момента, когда они просто говорили, стоя друг напротив друга, но на самом деле что-то подсказывало ему, что прошло от силы десять минут. — Черт, — прошептал Саске. Он касался адски болевшими губами шеи Итачи: он ощущал ими пульс его сердца. А еще он ощущал, что они оба мокрые и липкие, и это тоже было пьяняще странно — разделить вместе такое личное наслаждение. Грудь брата поднималась все еще высоко, но уже не так часто. Их ноги были переплетены в узел, одежда напоминала смятый, небрежный ком. Но, черт побери, Саске мог поклясться, что еще никогда и ни при каких обстоятельствах в этой жизни он не чувствовал себя так ясно и легко. — Все правда нормально? Ты действительно этого хотел? Ты мне не лгал? Не лгал же? — спросил Саске, сглатывая колючую слюну. Он смог найти в себе силы привстать, наконец-то отодвинуться, выйти с влажным, будоражащим его звуком, и теперь смотрел в лицо Итачи. — Разумеется, не лгал, — обыденным тоном ответил тот и с усилием пошевелился под братом: его ноги и спина стали затекать. Саске понял это сразу же и перевернулся на бок, все еще не отпуская Итачи. Тот потянулся за младшим братом и замер, закрывая глаза: его веки были тяжелыми, тело — неподъемным. Конечно. Он, скорее всего, так устал. Утром ему нездоровилось, потом визит Сарутоби, их разговор, эта близость. Боже, у меня была близость с моим братом, любимым и жестоким братом, братом с погубившей меня тьмой, думал Саске, разглядывая его. Он провел тыльной стороной ладони по вискам, щеке и волосам Итачи, бережно расправляя их по футону. Он все еще лежал, приподнявшись на левом локте, и гладил брата, не в силах оторвать от него глаз. Он еще никогда не испытывал такой болезненной жажды любоваться им, касаться его, обнимать. Саске все еще дрожал. Но уже не от ощущения чужих губ на своих, или от узости чужого тела, или от всех слов, что он услышал сегодня. Он дрожал от того теплого и безмятежного океана нежности и заботы, что омывал его изнутри и сочился из его пальцев, гладивших Итачи. Саске взял его руку в свою, разглядывая ладонь и подушечкой большого пальца обводя то место, где были раньше мозоли. — Черт с ними, — вдруг прошептал он. Итачи приоткрыл глаза, смотря с непониманием. — Черт с той катаной и оружием, — повторил Саске, сжимая ладонь брата в своей и прижимая ее к губам. — Мне все это неважно. Я вылечу твою боль в ладонях. Ты больше не вспомнишь об оружии в них. Ты будешь только помнить мою руку в ней. Будешь чувствовать ее тепло. Будешь же? — Я бы хотел надеяться, — просто и кратко ответил Итачи. Саске улыбнулся и наклонился вперед, вжимаясь грудью в грудь брата и зарываясь носом в его гладкие и прохладные волосы. Он еще долго так, прижавшись к Итачи, гладившему его по волосам, целовал его ладонь, расцеловывал каждый палец на ней, даже когда догорела лампа и Итачи заснул. Даже тогда Саске продолжал целовать его и гладить всего, улыбаясь и укрывая брата собой и одеялом. Он, как цепной пес, охранял его сон и покой всю долгую ночь. *** Именно это Итачи и снилось. Ему снилось, что они с Саске сидят на веранде летом. Почти таким же летом, как в те года, когда они родились. Но это был не их дом, хотя Итачи сидел в домашнем юката и с босыми ногами, ощущая жар от нагретых за день камней садовой дорожки. Над ним звенел фурин, и не один. Это был не их старый и умирающий дом, окруженный темным ноябрем и подступающей глухой зимой, а светлый, воздушный и большой дом с жизнью и запахом чая и кисло-горьких цветов в нем. Дом, будто подвешенный на нитях вечера и белой, полупрозрачной луны. Лето было теплым, напротив них был сад в отцветших вишневых и сливовых деревьях, на которых созревали плоды, а день уходил: небо выглядело высоким, темнеющим, бледным и оранжевым с дымкой на горизонте. Саске в черном шелковом кимоно с красным узором лилий на нем сидел как обычно слева от брата, положив голову на его плечо, а сам Итачи разглядывал его, пытаясь понять, что с братом не так. Он долго всматривался в него, пока Саске не поднял голову, а Итачи с изумлением не увидел, что его брат — не его маленький брат, а взрослый мужчина, в глазах которого уже нет черного огня безрассудства: там была глубокая, но спокойная и прохладная тьма. Саске улыбнулся ему тоже по-взрослому — сдержанно, но искренне. Его пальцы лежали на пальцах Итачи уверенно и надежно, без порывистости и угловатости, с которой они касались его наяву. И черты его лица были зрелыми, правильными, настоящими, выросшими и окрепшими — именно такими, какими хотел бы увидеть их когда-то Итачи: чертами лица его выросшего и созревшего брата, чья стихия наконец-то выровнялась. Они сидели так очень долго, молча и смотря в глаза друг друга. Саске улыбался, поглаживая пальцы старшего брата, очерчивая его ногти и жилки на тыльной стороне ладони, а Итачи не мог оторвать глаз и налюбоваться его взрослым лицом, которое может не увидеть уже никогда. Поэтому он не сразу понял и ощутил, что его запястье скованно невероятной тяжестью. И только тогда, когда Саске приподнял свою руку, и на его собственном запястье блеснула закованная в браслет толстая цепь, Итачи увидел ее и на своей руке: они оба все еще были крепко скованны ей, хотя их — нынешнего Итачи и его взрослого брата, прошлое и будущее — разделяли время, расстояние, жизнь и смерть. Но даже вопреки тому они — мертвый призрак и живой человек — носили на руках одну и ту же цепь. Бессмертную и не тлеющую. С этой мыслью Итачи проснулся. Он лежал на правом боку, во сне прикрывая предплечьем глаза от света из приоткрытых во двор седзи. Итачи тяжело опустил руку, все еще медленно моргая и пытаясь привыкнуть к утреннему мягкому сиянию: он никак не мог понять, что проснулся и проснулся все еще человеком из плоти и крови, а рассвет уже наступил. Итачи лежал под одеялом, юката его было сбитым и перевернутым, волосы растрепано падали на лицо. Он все смотрел в приоткрытые седзи и пытался соединить в единое целое их, свое пробуждение, тот странный сон, крепкий, знакомый запах вокруг и не свой письменный стол в углу. Итачи не сразу вспомнил, что он не у себя. Только когда ощутил на своем затылке руку, которая и разбудила его, мягко перебирая волосы, все вдруг встало на свои места, и он обернулся, переворачиваясь на спину. Такое утро уже было когда-то — утро, в которое так же пахло лекарственными травами, и чужая рука будила его на рассвете, а сам Итачи лежал и спал, одетый в домашнюю одежду. И Саске — все тот же семнадцатилетний младший брат со свежей, не угомонившейся юностью в лице и взгляде — тоже был как и тогда в коричневом бедном юката грешника, а у его ног стоял поднос с пиалой, наполненной лекарством. — Рассвело, — сказал Саске, убирая руку. Он сидел на пятках, полностью одетый, свежий, готовый к выходу из дома. Итачи тоже тяжело сел, рассеянно убирая с лица выбившиеся волосы. Он никак не мог проснуться до конца и сбросить с себя пелену сна: теперь явь казалась ему сном. Перед его глазами все еще стояло взрослое лицо брата, а рука ощущала тяжесть цепи, которой, разумеется, не было наяву. Впрочем, действительно не было ли? — Как будто я не спал, — хрипло сказал Итачи. Саске улыбнулся, но без насмешки. Как-то неловко и почти виновато. — Я тебя утомил, — смазано бросил он, взяв пиалу в руки. — Не в этом дело, — возразил Итачи, автоматически принимая лекарство. — Я не заметил, как прошла ночь. Кажется, я только закрыл глаза, и наступило утро. Отвар был насыщенного коричневого цвета и пах так сильно, что Итачи сразу понял: в этот раз пить его будет так же невозможно, как и в предыдущий. Но, как и в то утро, его снова растрогала эта милая и странная попытка позаботиться о нем, особенно после его сна: сейчас, когда Итачи окончательно проснулся и пришел в себя, юный вид его младшего брата казался ему таким родным и дорогим, как никогда прежде. И даже когда тот станет тем самым взрослым Саске, Итачи все равно будет помнить об этом утре и об этой милой попытке позаботиться о нем, которая у Саске снова не вышла. Но он старался, Итачи это знал и очень ценил. Он встал намного раньше, чем должен был, он долго копался в мешках с травами и абсолютно ничего в них не понимал. Он действовал по наитию и, скорее всего, догадывался, что у него ничего не вышло, но это не остановило его от того, чтобы разжечь очаг, вскипятить воду, настоять отвар, сомневаясь в том, как долго это делать, а потом налить его и принести сюда на подносе. Итачи вряд ли сможет выпить свое лекарство, но он может улыбнуться. Он и улыбнулся. Неловкая и неумелая забота Саске так мягко и тепло колола его каждый раз, что он не мог без улыбки и благодарности принимать ее. Вряд ли это понятно самому Саске или кому-то еще со стороны, но никто и никогда не узнает, каково это — принимать любовь и заботу от того, кого ты вырастил, отпустил в эту жизнь плыть дальше одного и в кого вложил столько сил, любви, жизни, боли, тьмы и терпения. Никто не знает, каково видеть того человека взрослым, окрепшим, самостоятельным и все еще так крепко любящим тебя и желающим окружить своей зрелой стихией — тебя, того, кто должен глубоко вздохнуть и с далекого берега следить за горизонтом и уплывшим в далекий океан кораблем; того, кто и жил ради этого момента всегда. Наверное, это был первый раз в жизни Итачи, когда он ощутил себя по-настоящему спокойным за будущее брата. Его сон подтверждал это чувство. Саске почти вырос, а Итачи с достоинством почти завершил круг своей жизни. Все было так, как и должно было быть: на своих местах. — Спасибо за отвар, — поблагодарил Итачи. Саске натянуто кивнул. Судя по его виду, сам он был не слишком доволен плодом своих трудов. — Как ты? — спросил Итачи, не без улыбки замечая, что его брат механически перебирает пальцами складки своего юката. Знал бы он, что это выдает его. — Хорошо, а ты? — тут же ответил Саске. Он выглядел таким невыносимо трогательным и осторожным, что Итачи предпочел отпить отвар, от одного запаха которого сводило зубы. — Замечательно, — признался он, и эта была чистая правда. Итачи сам не понимал, что произошло за это утро с его едва случившегося пробуждения, но он действительно ощущал себя умиротворенно. Так же, как и во сне, где сидел на веранде в покое и с понимаем, что все вышло так, как он и хотел, его жизнь не прошла впустую, а долг — самое главное в его жизни — выполнен. — Ты уходишь в Накано? — Да, — снова кивнул Саске и тряхнул головой, отбрасывая челку с глаз. — Я же сказал, что должен закончить все это, и я закончу. — Только не лезь на рожон лишний раз. Будь благоразумным. Ну же. Ведь все хорошо, так ведь? — Так, — согласился Саске и наконец-то по-настоящему улыбнулся: тоже спокойно и совсем открыто, молодо. А потом пододвинулся, кратко поцеловал плечо Итачи через юката и встал. Итачи едва сдержался от снисходительной улыбки — поцелуй Саске был слишком осторожным и от того до смешного очаровательным, брату нужно время, чтобы осознать произошедшее между ними и перестать опасаться своих чувств — и снова отпил отвар. С каждым глотком тот сводил челюсть все сильнее и сильнее. Кажется, это даже были совсем не те травы, которые следовало заварить. Но откуда маленькому брату, совсем ничего не понимавшему в том, об этом знать. — Эй, — вдруг позвал Саске. Он держал поднос в руках и прямо смотрел на брата. — Ты можешь мне кое-что пообещать? — Что? — спросил Итачи. Грудь Саске высоко поднялась и медленно опустилась. — Ты обещаешь, что в день, когда я стану выше тебя и старше твоих нынешних лет, когда я добьюсь всего того, что ты хочешь от меня, и буду уважаемым человеком, то я приеду за тобой сюда, в наш дом, и ты уедешь со мной навсегда в наш новый дом, который у меня будет специально для тебя? Я не буду уговаривать тебя сейчас, — Саске смазано улыбнулся, — потому что не хочу, чтобы ты чувствовал себя неудобно и говорил мне всю ту же чушь. Будь по-твоему. Я уважаю и принимаю твои условия и твою волю. Но когда я буду сильным и способным взять тебя на руки, ты обещаешь, что еще будешь жить в тот день и уедешь со мной навсегда? Итачи моргнул, не веря своим ушам. Он держал в руках пиалу и смотрел в лицо Саске. Его брат выглядел слишком уверенно и спокойно. Его красивый, семнадцатилетний, молодой, здоровый, талантливый, сильный брат, у которого только-только начинается настоящая жизнь, и она еще со множеством десятков лет впереди, а не позади, как у Итачи. Он будет жить еще долго и полноценно, с легкостью брать вершину за вершиной и уходить все дальше, и дальше, и дальше, как когда-то уходил от него сам Итачи, а тот теперь так же останется позади в этом старом, погибающем с ним доме, способный смотреть только в спину Саске и видеть ее издалека. Это было правильно. Так и должно было быть в итоге. Итачи давно считал этот разговор оконченным и закрытым, они уже все сказали друг другу, но та настойчивость, с которой Саске сказал свои слова, сбила его с толку. Это была не та наивная настойчивость, что была у него всегда и которую можно было с недоверием и с аргументами пресечь. Это была настойчивость взрослого и зрелого Саске из сегодняшнего сна. И эта мысль стала костью поперек горла Итачи. Все было именно так, как говорил господин Сарутоби — мудрый и проживший невероятно долгую жизнь человек: Саске все еще без устали предлагал быть рядом, предлагал свою силу, молодость, жизнь — это невероятное искушение, которого лучше не касаться и которым лучше не обнадеживаться, когда ты — живой мертвец. Протягивал их в своих руках смело и без колебаний — протягивал это искушение, которое Итачи всегда наотмашь отвергал, ведь оно было давно похороненным им прошлым и будущим. Саске протягивал свою руку по-взрослому, терпеливо, настойчиво, с полным осознанием и отчетом. Протягивал ее Итачи, тому, кто давно отказался от всего и отрезал от себя любое искушение, которое могло бы вызвать у него боль, жалость, ненависть или сожаление, — даже ту катану. Протягивал ее тому, кто твердо и давно решил, как пройдет и закончится его жизнь. Тому, кто сам всегда досадовал на то, что из его рук не хотят брать ни его волю, ни его дары, ни его жизнь. До боли знакомая картина, правда? До боли, которой только они с братом могут мучить друг друга. Два глупых, самонадеянных и упрямых мальчика. — Что толку говорить об этом сейчас, — уклончиво ответил Итачи. — Сейчас ты должен думать о храме Накано, о военной академии и службе в городе. Но Саске внезапно кивнул. — Я же сказал, что не буду настаивать и уговаривать тебя сейчас, — твердо сказал он. — Это тебе получается уговорить меня, а мне тебя — пока нет. Мне нужно очень постараться для того, но я точно знаю, что тебе всего лишь нужны доказательства и время, чтобы понять, что на меня можно положиться. Я дам все это тебе. Но я заранее обещаю, что ты всегда будешь чувствовать себя так, будто тебе двадцать два. Я наполню тебя до краев, и ты никогда не будешь страдать. И еще, — уже перед уходом сказал Саске, оборачиваясь на самом пороге своей комнаты, — лучше полежи немного. Тебе надо больше отдыхать. — Да, — автоматически бросил Итачи, сам не услышав того, что сказал. Саске снова кивнул ему с подносом в руках и тепло, солнечно, совсем как в далеком детстве улыбнулся, а потом ушел, закрыв за собой седзи. Итачи смотрел на них какое-то время, а потом откинулся обратно на футон, блуждающим взглядом находя потолок. Ему очень хотелось устало вздохнуть, но вздох так и не сорвался с его губ. Итачи все лежал, глядя в почерневший потолок над собой, но перед его глазами был не он, а лицо Саске. Два лица — нынешнее и взрослое. О, боже. Двадцать два, подумал Итачи, тяжело запуская пальцы в волосы и отчего-то нервно покусывая губу. Мне двадцать два. Всего лишь двадцать два. Что я говорил брату об этом? Это слишком большой соблазн. А слишком большой соблазн приносит потом слишком большую боль. Жизнь — это и есть сам соблазн. Это я говорил, да? Ну и что. «Ну и что, что мне двадцать два?», — вдруг устало и раздраженно подумал Итачи, внезапно осознав, что эта мысль ему чертовски надоела и только злит. Ну и что? Что с того? Какая ему и им всем разница, сколько ему было лет, когда смерть постучалась к нему? Какой смысл считать свои дни человеку, который уже пережил свою гибель? Итачи никогда не обращал внимания на свой возраст и прежде. Так какая разница, сколько тебе лет, молод ты или стар, когда ты знаешь лишь одно — прожил ты свою жизнь или еще нет. А Итачи знал. Он был благодарен тому, что ему продлили ощущение жизни на три года, но он знал правду. Нет никаких искушений — вот и вся правда. Есть только отрицание реальности. Это очень хорошо быть таким же молодым, как Саске — Итачи помнил себя когда-то таким же. Он все еще помнил, как это — видеть мир в ином свете, обладать временем и чувствовать в себе силы идти против реальности. На самом деле в любом возрасте смешно так думать, только потом понимаешь — потом, когда растеряешь все это и поймешь, что на самом деле у тебя и не было ничего, потому что эти вещи — иллюзия наивной молодости и собственной легкомысленности. Поэтому Итачи понимал Саске и его просьбу — понимал, потому что когда-то был таким же самоуверенным мальчишкой, но из-за своего понимания мог ей только грустно улыбнуться. Они с Итачи действительно в разном положении, а потому Саске еще долго не поймет, почему его брат очень и очень давно выбрал этот дом. Этот дом, эту могилу, эту смерть. Этого не поймет никто, кроме тех, кто знает, что их жизнь прожита. Итачи поднял руки и посмотрел на ладони. Точнее, на мозоли на них — единственное, что осталось ему от его молодости и иллюзорного времени. Он хотел снова коснуться их и ощутить ту жгучую несуществующую боль, то самое, что когда-то заставляло его помнить о том, что он был глупым живым, но вместо этого всего лишь опустил руки обратно на постель. Ведь это отрицание реальности — соблазн и самообман. Но мне действительно только двадцать два. Всего лишь двадцать два. Итачи вдруг рассмеялся. Раздраженно, болезненно и сипло рассмеялся, перевернувшись на бок, закрывая глаза и зарываясь лицом в футон. «Мне ведь без разницы, — все громче и громче смеялся и думал Итачи, хотя на самом деле ему больше хотелось не смеяться, а царапать мозоли в кровь от сковывающего его ощущения в горле, — так почему я постоянно думаю о том, что мне еще только двадцать два? Почему я день за днем мучаюсь этой мыслью? Почему я постоянно цепляюсь за то, что мне только двадцать два?». Ответ на этот вопрос он не нашел. *** Январское утро, в которое уезжал Саске, было пасмурным и по-настоящему зимним: вся земля была в инее, а опавшие в том году листья ломко хрустели под ногами. Их запущенный сад с темно-коричневой травой, голыми деревьями, неровными кустами и серым небом над ними казался еще более покинутым. Седзи в доме не открывали даже днем, а кое-где поставили лишние ставни. Сегодня было сухое, серое зимнее утро, и у военной академии Саске ждала повозка. Он поставил последний холщовый мешок с вещами в прихожей. Неделю назад брат дал ему из их скромных сбережений деньги на хорошую новую одежду — по-зимнему теплую и плотную: в этот день Саске должен был выглядеть достойно, а по приезду в город — тем более. У них больше не было матери, которая сама сшила бы ему красивую одежду для сегодняшнего дня, но они попытались сделать все, что могли. Поверх парадной коричневой рубашки под горло Саске надел плотную жилетку из шерсти и повязал шарф. В этом он не должен был замерзнуть за три часа поездки в город. — Ты готов? — спросил Итачи. Он стоял на верхней ступени прихожей, одетый так же тепло, но по-домашнему: они решили, что провожать Саске до Накано он не будет. Никто из них не знал, почему они так решили, но согласны были оба. Саске выпрямился и отряхнул руки. — Да, — твердо сказал он и последовал за молча развернувшимся Итачи. Они абсолютно безмолвно и медленно шли словно в ритуале один за другим по темным коридорам, только половицы скрипели под ногами — Саске казалось, что скрипели они сильнее, чем прежде. Как будто хотели окончательно рассыпаться под его ногами. Это было лишь его воображение и смятение, Саске знал, но сегодня весь дом ему и правда казался старее и мрачнее, чем прежде. Он не узнавал его, мерз в нем и ощущал удушение, скользя замирающим взглядом по его стенам, седзи, полам и потолкам. Это был дом, где он родился, вырос и прожил всю жизнь. Дом, который был всегда так важен для него. Дом, который казался ему светлым, чистым, надежным и родным. Но сегодня он был наполнен тоской, чем-то чуждым, ночью, старостью и смертью. Сегодня его дом закрывался от него навсегда и окончательно прогонял из себя всю жизнь. А Саске уезжал из него. Без шанса на возврат и желания для того — эти последние минуты жизни здесь были похожи на агонию. Но главное: он оставлял в этом погибающем доме последний, так же медленно догорающий огонек очага. Тот огонь, который он так боялся потушить водой. Но теперь этот дом поглотит и погасит своей тьмой и концом любое пламя. Саске смотрел в спину брата, когда они остановились у закрытых седзи в главную комнату. Все это время он хранил стойкое самообладание, но когда Итачи молча распахнул перегородки в комнату и вошел в нее, то вместе с дневным светом, что до боли залил их глаза, Саске ощутил комок поперек своего горла. Эта молчаливое шествие в тишине и темноте вдруг напомнило ему похоронную процессию. И, видят небеса, это было последнее, о чем он хотел бы думать. Он снова ощущал себя так, будто это Итачи покидает его, а не наоборот, и Саске снова не может ничего сделать с этим: ни остановить, ни оттянуть, ни последовать туда же. Ведь Итачи покидает его в этот раз, окончательно уходя в холодную и сырую тьму, откуда нет возврата. Совсем не так, как тогда. Совсем. Итачи все в том же молчании подошел к стене, где висело их фамильное оружие. Его руки были спокойно и расслабленно опущены вниз, а глаза устремлены на ту самую катану, которую он же и повесил на это место три года назад. Итачи смотрел на нее, подняв голову: его идеальный профиль четко и ярко вырисовывался на фоне света. Он разглядывал их катану — кто знает, о чем он думал на самом деле в тот момент? — настолько отрешенно и безразлично, что Саске снова с металлическим привкусом во рту вспомнил тот день, когда так же смотрел на своего вернувшегося брата с той катаной в руках. Через что он прошел с ней? Что они значили друг для друга? Как сильно они любили друг друга? Как больно им было покидать друг друга? Как сильно они ненавидели эту почти похоронную процессию, через которую им приходилось пройти уже второй раз? «Не надо, Итачи», — почти вырвалось у Саске, но в этот момент Итачи поднял руки и легким, одним движением снял катану со стены. Саске задержал дыхание. Его пальцы обхватили край седзи. Итачи снова стоял с катаной в руках, все еще пристально смотря на нее и сжимая ладонями, с которых так давно сошли натертые ей же мозоли. Он стоял впервые за три года с оружием в руках: высокий, хладнокровный, сдержанный, достойный, готовый продолжать свой путь. И Саске не хотел, до отчаяния не хотел знать, что чувствовал его брат в эту секунду. Итачи выглядел слишком молодым с катаной в руке. Здоровым, сильным, способным еще на многие несовершенные подвиги и способным жить и жить под летним солнцем. Наверное, именно об этом он сейчас и вспоминал — о том дне, когда отец отдавал эту катану ему, а он думал, что у него все еще впереди. Однако все оказалось непоправимо позади слишком быстро. Быстро для них всех. Слишком многое в одну секунду оказалось непрожитым и несделанным. Но это было уже давно неважно. Действительно, все было неважно — прошлое было неважно и будущее тоже, потому что ни того, ни другого у Итачи больше не было. Будущее и прошлое были только у Саске и теперь его катаны. Поэтому Итачи повернулся к брату и спокойно, уверенно протянул ему оружие. — Возьми, — сказал он, пока его пальцы крепко сжимали расшитые золотыми нитями ножны, — возьми и не предавай это оружие никогда. Люби его и живи с ним до последнего дня, до которого будешь способен держать его. Чти его так же, как его чтили наши отцы. Позволь этому оружию дать тебе будущее, которого не будет у меня никогда. Доверься ему и уважай его. Помни обо всех, кто держал его до тебя, и кто будет держать его после тебя. Возьми его и иди с ним. Итачи держал в протянутых руках их фамильную катану, но Саске не видел ее. Он совсем не видел ее. В этих протянутых к нему руках он снова видел ту самую жизнь, что безвозмездно отдавали ему навсегда. Жизнь, за которую он нес ответственность перед собой и перед всем миром. Жизнь, которая теперь его, и которая досталась ему просто так, всего лишь ценой чужой — драгоценной ему — жизни. Жизнь, которую ему с кровью и мясом оторвали от чужого здоровья, костей и сердца. Жизнь, которую второй раз оторвали от себя ради него. Саске сделал два шага и, не выдержав, опустился на колено, обхватывая ладонями снизу руки брата, сжимавшие катану. — Я обещаю, — громко сказал он, но его голос непоправимо дрогнул. Саске провел пальцами по дорогим ножнам и посмотрел в глаза Итачи. — Я обещаю, что буду любить эту катану до последнего вздоха. Я обещаю, что не подведу нашу историю, память, фамилию, честь и семью и никогда не позволю твоей жизни, твоей воле и твоим мечтам исчезнуть в забвении. Я обещаю, что буду помнить о них и жить, уважая их и пытаясь понять и воплотить. Я проживу эту жизнь за нас обоих так, чтобы ты гордился мной и не жалел, что отдал свое место мне. Я обещаю, что буду достойным младшим братом, сыном и воином. Я клянусь, — с этими словами Саске взял катану из рук Итачи, вынул из ножен, поцеловал ее лезвие, убрал, встал на ноги и низко поклонился брату. Итачи с одобрением кивнул. На его губах была прозрачная улыбка: слишком туманная и грустная, чтобы назвать ее настоящей улыбкой. Скорее всего, это понимал и он сам. Итачи посмотрел на свои ладони, а потом на катану, которую Саске повесил на пояс. — Это жизнь, Саске, — вдруг сказал он. — Какими бы ни были наши мечты и желания, но это жизнь. Ты должен всегда помнить об этом. Кто-то начинает жизнь, а кто-то ее заканчивает. Кто-то наполнен, а кто-то пуст. Кто-то младше, а кто-то старше. У кого-то есть будущее, а у кого-то — нет и не будет никогда, даже если они того захотят. Даже если захочет кто-то еще. Поэтому ты никогда не должен ждать меня и оглядываться назад. Ты должен идти только вперед и стремиться к будущему. Я отдал тебе эту катану и вложил в тебя свою волю не для того, чтобы ты растрачивал их на благодарности мне, на страдания или ненависть. А для того, чтобы твоя новая жизнь распустилась на месте другой. Той, которая больше не может цвести. Даже если это — жизнь твоего брата, потому что она расцвела и отцвела, чтобы дать новую жизнь — дать ее тебе. Жизнь всегда занимает место смерти и наоборот. Помни об этом. А это, — Итачи снова посмотрел на свои ладони, неприятно усмехнулся и окончательно опустил руки вдоль тела, — дело умирающих, а не живущих. Ты и так сделал для меня все: ты — мой брат. Этого мне достаточно. Саске кивнул и опустил голову, отворачиваясь. — Я знаю, — слишком спокойно ответил он. — Я не подведу твою жизнь. Обещал же. Итачи наконец-то действительно по-настоящему улыбнулся, глядя в широкую спину уходящему брату, на поясе которого теперь гордо висела их фамильная катана. Она — боже! — так красиво и правильно сидела на Саске. Так шла ему. Так… Так искренне принадлежала ему, сказал сам себе Итачи, все еще улыбаясь в пустоту. Саске обулся в новые сандалии — теплые и почти совсем закрытые — и взял свой холщовый мешок, закидывая его на плечо. Теперь он был полностью и бесповоротно собран. Итачи же снова стоял на самой верхней ступени, чинно спрятав кисти рук в рукавах юката. — Я напишу тебе сразу же, как только устроюсь в городе, — сказал Саске, подняв голову. Его рука лежала на двери. — Не спеши, сначала ты должен устроиться, как следует, — возразил Итачи. — Остальное подождет. Помни об именах тех людей, к которым я советовал тебе обращаться. Обязательно свяжись с Шисуи, когда приедешь. Он поможет тебе в любом деле и никогда не оставит в беде, что бы ни случилось. Прислушивайся к нему и учись у него. Не скрывай от меня ничего, всегда обращайся за помощью или советом. Я постараюсь сделать все, что будет в моих силах. И будь благоразумным. Не растрачивай себя и свое время просто так. — Я помню, — кивнул Саске и наконец-то открыл дверь. — Я смогу позаботиться о себе. Тебе не о чем волноваться, я ни за что не позволю чему-либо случиться со мной. Вот увидишь — мне не будет равных. — И не будь таким самоуверенным, воин всегда должен сомневаться в себе, — с улыбкой поправил брата Итачи. Саске в ответ только фыркнул и шагнул за порог. Холщовый мешок вздрогнул у него за спиной, закутанной до макушки в жилетку и шарф, но все же, уже стоя на деревянном, покрытом инеем пороге, Саске зачем-то обернулся. — Я знаю, что не должен докучать тебе лишний раз, но я хочу напомнить о своей просьбе. Я надеюсь, что вернусь за тобой, — сказал Саске и попытался мягко улыбнуться, но его улыбка вышла натянутой и неестественной, как и все, что он говорил и делал сегодня. — Я надеюсь, что ты мне позволишь. Когда я сделаю все, что ты хочешь от меня, и докажу, что я — взрослый человек, я вернусь за тобой. А пока прощай, — тихо добавил Саске. — Прощай, доброго пути и светлой дороги, — просто ответил Итачи, и дверь перед ним окончательно закрылась, отрезая его от белого света с улицы. Он молча смотрел на нее, как будто все еще ожидал что-то увидеть или услышать, но потом медленно осознал, что слышать и ждать уже некого и нечего. Итачи обернулся, вглядываясь в глубину темного, ветшающего дома и вслушиваясь в его мертвую тишину. Под ногой протяжно — пронзительно, — на весь дом скрипнула одна из половиц: ее надо было давно заменить, она нещадно прогибалась, и именно этим Итачи и планировал заниматься всю оставшуюся зиму — ремонтом пола. В коридоре было прохладно, даже закрытые и дополнительные седзи не слишком помогали держать тепло. Но это была зима, самый ее разгар, январь, а потому им следовало укутаться теплее и стиснуть зубы. Следовало развести горячий очаг на кухне, приготовить небольшой завтрак из круп и поставить лампы. Выпить лекарственные травы, зажечь благовония на алтаре и сесть за переписывание свитков, ведь их крошечной семье все еще нужны деньги. Дел было так много, крупных и серьезных, мелких и бытовых, и их хватит еще до самой весны, а потом в деревне начнутся еще большие хлопоты — никому из них не придется скучать, даже в этом доме. А начать надо всего лишь с очага, завтрака и заваренных трав. Но Итачи все не сходил с места, глядя в пустоту вокруг себя. Он не понимал, что было не так. Это «не так» Итачи ощутил именно после закрывшейся за Саске двери. Ощутил почти со щелчком внутри себя. Он сделал и сказал все, что хотел и должен был, но что-то было не так. С ним тоже все эти годы было что-то не так — Итачи понял это ярко лишь сейчас. Что-то подсказывало ему, что он не сказал самого главного — не только брату, но и себе. Не сделал главного и безвозвратного, о чем будет жалеть когда-то, как сейчас жалеет о растраченных попусту времени и молодости. Не понял что-то очень важное для них обоих — для самого себя в первую очередь. Жизненно важное. Что-то все еще оставалось подвешенным и терзающим, потерянным в темном доме и в запахе лекарственных трав. Что — Итачи не знал. Никак не мог понять. Не мог понять не только сегодня, но и столько лет до того. Каждый раз, когда видел их фамильную катану. Каждый раз, когда касался несуществующих мозолей и ощущал боль от них. Каждый раз, когда слушал уговоры и просьбы Саске. Каждый раз, когда видел искреннее ненавистное ему сожаление в глазах Сарутоби. Каждый раз, когда со странным чувством разглядывал свое еще молодое лицо в зеркале и вспоминал, что ему двадцать два. Что-то было не так. Что-то всегда было не так, как бы он ни старался отрицать то и губить в себе любую мысль об этом. Именно поэтому у него не получалось сделать шаг в холодную и темную пустоту. Ведь возврата не будет — после шага в эту самую пустоту. «В мою могилу», — вдруг сказал себе Итачи, и внезапно поразился тому оглушительному слову, что произнес про себя. Он тут же нахмурился от этой ледяной мысли и с непониманием повернулся обратно, смотря на дверь. В могилу. Что-то не так. В могилу. В могилу. С ним тоже всегда все было не так. И когда все говорят тебе одно, а ты видишь иное, то проблема в тебе, не так ли? В могилу. В могилу. В могилу. Что не так! Да что же со мной не так! И только лишь тогда, когда его пальцы снова невольно коснулись несуществующих мозолей и вместо ноющей несуществующей боли вдруг наткнулись на воспоминание о чужом тепле и поцелуях на них, Итачи внезапно понял. Тепло молодой и новой жизни, что росла в его руках, из его костей, плоти и крови. Жизни, что наконец-то приняла его дар и его будущее. Жизни, от которой он сам все еще жестоко закрывается и которую отвергает. Отрицает. Отрицает. Отрицание реальности. Итачи понял. Все. Окончательно. С чувством обрушившейся лавины или болезненного озарения. Нет, с твердым и решительным холодом подумал Итачи, вдруг спускаясь с порогов и идя к двери. Нет, он больше не имеет права обманывать себя. Не имеет права обманывать Саске. Нет, нет и нет, потому что господин Сарутоби был прав: их руки не могут больше сталкиваться и отвергать друг друга. Не могут, иначе это их погубит или оставит несчастными навсегда. Потому что это все чушь, и он еще жив — да, да, да, он хочет жить и на самом деле живет все эти годы вопреки себе и смерти, хоть постепенно умирает, но он еще нужен своему до сумасшествия любящему его брату, и это — его любовь — заставляет его жить и желать жизни. Это тело еще слишком молодое, а Итачи слишком сильный и упрямый, чтобы сдаваться так легко — сдаваться при жизни этой одинокой могиле. Это отрицание — это страх своих же слабостей и давно пережитой боли, и именно из-за этого забитого желания жить он так боялся взять ту катану и не хотел принимать то, что Саске ему протягивал, ту самую реальность — нет, нет, нет. Это отрицание — ведь он еще способен заставлять брата тянуться выше и выше. Это отрицание — пока Итачи дышит, он еще может быть полезным для Саске, может быть его компасом и опорой. Ему достаточно дышать, чтобы делать его счастливым. Достаточно жить, чтобы он был спокоен. Это гнусное и мерзкое отрицание — ему достаточно принять из рук Саске жизнь и любовь, которые Итачи боялся принимать — господин Сарутоби, конечно, вы были правы, если я готов похоронить себя при жизни, то не имею права хоронить чувства своего брата, если я заставляю его смотреть в лицо реальности, так и я не имею права отворачиваться от нее и жить во лжи себе же! — но мы ведь еще малые и глупые дети, чтобы понять это так просто, не поздно, без ошибок и боли. Это отрицание реальности — ведь он еще жив — наполнен. Он наполнен жизнью и любовью Саске. Его океаном. Его ревущей и клокочущей силой. Это и есть его реальность. Как он мог не понимать? Говорить себе и Саске сотни раз и все никак, никак, никак, черт, до конца не понимать! «Я еще жив, и мне только двадцать два», — с удивлением осознал Итачи, почти рывком открыв дверь и замерев на ее пороге. Он стоял прямо босыми ногами на холодном дереве и глубоко дышал приоткрытым ртом. Из него вырывался клубок теплого пара, заворачиваясь и растворяясь в скрипучем воздухе. Итачи смотрел на бескрайний серый зимний пейзаж, на далекую пустую улицу, на их запущенный дворик, на темные и как будто опустевшие дома в отдалении. Смотрел и не понимал, что хочет увидеть и зачем вышел, пока не повернулся вправо и не увидел Саске, стоявшего рядом с дверью и прислонившегося к стене спиной. Он держал в руках катану, сжав пальцы так, что они белели. Его голова была опущена, причесанные и вымытые волосы закрывали глаза и лицо. Итачи все глубоко дышал ртом, белый пар то и дело срывался с его рта. Но когда Саске все же поднял голову и посмотрел на него, то его губы закрылись сами собой. Саске смотрел темными глазами прямо и внимательно. Они прожигали как всегда уверенно, в них жил черный огонь Аматерасу, который не сломить ничем и никогда. Они были живыми, полными силы и воли и знали, чего хотят и как этого добиться. А они добьются всего и не подпустят к себе никакую хворь, в этом Итачи не сомневался никогда, ни одного дня с рождения брата. И сейчас эти холодные, наполненные тьмой глаза были наполнены слезами. — Ты обещаешь мне, — все так же спокойно спросил Саске, но его губы предательски дрожали, а пальцы все сжимали катану, — что дождешься меня? Обещаешь, что еще будешь жить, когда я приеду за тобой, чтобы любить тебя со всей силой? Итачи вздохнул. Уголки его губ приподнялись сами собой. — Мне ведь надо увидеть своими глазами, так ли сложится твоя жизнь, как мне хотелось бы, — ответил он, вспоминая, наконец, что именно забыл сделать и для чего вышел сюда. — Разумеется, Саске. Я обещаю. Саске так же глубоко вздохнул и кивнул, пытаясь спрятать глаза и бледное лицо. Итачи не сдерживал своих обещаний, поэтому требовать их, а тем более доверять им было смешно, но сейчас Саске почему-то верил. Безоговорочно и отдавая этой вере все свое сердце. Поэтому он оставил Итачи одного на холодном пороге их закрывшегося для него дома и ушел окончательно, крепко держа фамильную катану в руке. Итачи проводил его взглядом до самого конца улицы, пока мог еще видеть силуэт на покрытой инеем дороге, крепче запахнул юката от январского холода и тоже ушел в дом, плотно закрыв дверь. Ведь ему надо разжечь горячий очаг и продолжать этот день дальше. Как и Саске. Как и всем остальным в этом мире.