love is a battlefield

Глаза жжёт от едкого табачного дыма, что срывается с кончика сигареты, лениво тянется вверх и никак не желает растворяться до конца. Не помогает ни открытая настежь форточка, ни раздражённые отмашки от очередного сизого змея около лица. Квон жмурится. На ощупь находит кружку на столе, сжимает ручку до белых пятен, а после выдыхает, шумно и резко, едва не заходясь в кашле. Короткие ногти болезненно впиваются в кожу внутренней стороны ладони, оставляя полумесяцы, но ему уже, в общем-то, наплевать. На душе скребут кошки, глаза вновь жжёт, но теперь не от дыма, а от слишком яркого света, что, кажется, пробивается даже сквозь прикрытые веки. «Ким, мать твою, Юквон» — сообщение высвечивается на разбитом экране телефона, раздражая его хозяина противной вибрацией. Молодой человек с трудом сдерживает себя. То, что он не запускает несчастный аппарат в стену кухни, а лишь сильнее сжимает потёртую керамику в ладони, не что иное, как чудо. — «Если ты сейчас же не откроешь мне эту блядскую дверь, я буду вскрывать её собственноручно». Минхёк всегда был таким, когда дело касалось его близких. На людях он казался спокойным и тихим, практически безликим, но на деле... На деле Ли оказывался совершенно другим. Резким, бесцеремонным, готовым на всё, чтобы родные ему люди были счастливы. Мог сорваться посреди ночи и рвануть на другой конец города, чтобы собственными руками вправить мозги нерадивому другу, когда тот снова начинал прикладываться к бутылке и изматывать себя бессонными ночами. — Блять... Танцор лениво размазывает уже давно потухшую сигарету о замызганное дно пепельницы и делает очередной глоток приторного вина из кружки, из-за чего язык невольно проходится по острому сколу, царапается и причиняет дискомфорт. Ким шипит, но всё же поднимается из-за стола и на ватных ногах движется в сторону прихожей. Нехотя, будто его телом управляет кто-то извне. Потрепанные тапки неприятно шуршат от скольжения по полу, рука ищет опору в ближайшей стене, а сам молодой человек невольно жмурится и замирает. Снова кружится голова, всё тело пронзает какой-то смазанной вспышкой боли, но понять, где её очаг — невозможно. Нет, он не пьян вусмерть, не объебан какой-нибудь дрянью, просто засыпать ему безумно страшно, а организм так не может. Дойти до двери — что уже ощутимо сотрясалась от частых встреч с кулаком товарища — опереться о косяк, прикрыть глаза и повернуть ключ в замке несколько раз вправо, а после отступить. Потрёпанный Ли вваливается в квартиру, но его напускная злость в несколько мгновений отступает, едва он замечает состояние Квона. За те дни, что они не виделись, и без того бледная кожа окрасилась в зеленовато-оливковый, делая Кима ещё больше похожим на мертвеца, а потрескавшиеся и искусанные губы вкупе с потухшим взглядом и опухшими от слёз глазами дополняли картину. Он словно измученный уличный кот. — Идём, — Ли бесцеремонно хватает его под локоть, предварительно скинув в угол потрёпанные ботинки и кожанку, и тащит в сторону ванной. Держит крепко, даже не обращая внимания на то, что Квон-то и вырываться не собирается, лишь покорно следует за брюнетом и смотрит куда-то под ноги, в пол. Ему тошно. Тошно от себя, от собственных чувств, от собственных желаний и слабостей. Тошно от Минхёка, который буквально светится от счастья, когда получает слащавые смс-ки от своей уёбской пассии. Тошно от того, что это про их свидания он рассказывает одногруппникам. Тошно от того, что он до сих пор не заметил настоящую причину самоистязаний Юквона. Тошно от ревности. Тошно. — Хён... — голос хриплый, едва различимый, но чуткий слух музыканта без особых проблем улавливает его даже сквозь шум воды. Усаживает Кима на бортик ванной, стягивает его фиолетовые косички на макушке смешной резинкой, а после, уже встретившись с ним взглядом, позволяет себе вопросительно вскинуть бровь. Будто он не знает, что последует дальше. Будто они не проходили это уже сотни раз. — Хён, почему я такой?.. Вопрос режет слух, вгоняет в ступор, будто отрезвляя и прогоняя ту самую несуществующую табачную дымку с глаз. Не знает. Не проходили. — Повтори. На Квона больно смотреть. До ужаса больно и страшно. По чуть пухлой щеке медленно течёт слеза, но она тут же скрывается в приподнятом уголке губ, потому что Ким расплывается в какой-то вымученной улыбке, всхлипывает и отворачивается к раковине. Его ладони как-то слишком стремительно приближаются к струе воды, будто хотят схватить, притянуть к себе и сделать своей собственностью. Чтобы у него было хоть что-то своё, хоть что-то родное. Не повторяет. — Кот... — Хёк старается успокоить, но голос дрожит. Теперь больно не только смотреть, но и касаться. Пальцы, едва они проходятся по задней стороне чужой шеи, будто обжигает. — Какой? Маленький и глупый? Не особенно уместная улыбка вдруг трогает губы брюнета, на что тот получает только непонимающий взгляд и вновь наполнившиеся влагой глаза Юквона. Пальцы обжигает сильнее. — Больной, хён. Я больной, — шепчет едва слышно. — Прокажённый. Юквон ненавидел себя за эту чёртову любовь, которая каждую минуту буквально выжигала ему душу. Ненавидел так сильно, что без неё уже не мог. Прижилась, пригрелась, как змея на груди. Это была больная, извращённая и безумная любовь. Невзаимная. А Минхёк лишь улыбается своей слишком невинной улыбкой, сверлит взглядом. Будто ждёт чего-то. Будто он всё уже давным-давно понял, но строил из себя влюбленного натурала, чтобы лишний раз убедиться в правильности собственных догадок. Убедился. Ким дёргает головой, словно отмахивается от навязчивых мыслей. Умывается ледяной водой и стягивает с головы неудобную резинку, отпуская на волю цветных змеек-косичек. Те падают на лоб, на глаза, на щёки. Так красиво, естественно и маняще. И только спустя несколько секунд Ли осознает, что уже большим пальцем ласково проводит по чужой нижней губе. Зрительный контакт не прерывается ни на мгновение. — Ты уже заразил меня, Ким Юквон, — свистящий шепот звучит в тишине так звонко и отчётливо, что оба танцора ещё несколько секунд наслаждаются эхом — плодом их, видимо, уже общего воображения. Слёзы вновь обрамляют лицо молодого человека. Чертовски красиво. — Хён, что ты несёшь? — хриплый голос раздражает собственный слух. Кажется, слова брюнета — галлюцинации, появившиеся из-за сильного недосыпа. Квон жмурится, старается подавить зевок, но выходит, откровенно говоря, хуево. Он злится. На себя, на организм, на Минхёка. — Ты так ничего и не понял, — Ли качает головой, а после подаётся вперёд и выдыхает прямиком в искусанные губы визави: — Любовь — это поле битвы. За неё нужно бороться. Змея, пригретая на груди, обжигается сильнее пальцев Би-Бомба, шипит и покидает своё уже уютное гнёздышко. Юквон вдыхает полной грудью — ему больше не хочется страдать и давиться противными сигаретами. Хочется жить. Хочется бороться. — Я понял, хён, — ловит чужое дыхание, судорожно облизывает вмиг пересохшие губы, а после тянет Минхёка на себя и целует. Жадно, больно, несдержанно. Словно тот, поддавшись соблазну грёбаной змеи, тоже вот-вот улизнёт. Не улизнул. Лишь крепче прижал к себе ослабленное и мелко дрожащее от напряжения тело. Поцелуй выходит чересчур долгим, болезненным и, казалось, изматывающим похлеще, чем самые жёсткие и долгие репетиции. — Чёртов Ким Юквон, — Минхёк дышит рвано, шумно, проводит тёплыми ладонями по чужим щекам и расплывается в улыбке. — Чёртов Ли Минхёк, — вторит, улыбается уже искренне, а после прикрывает глаза и, совсем как кот, потирается о чужую щёку ладонью. Ладони медленно опускаются с щёк на талию, ненавязчиво поднимают Юквона с бортика и, поправив съехавшую слишком далеко косичку, не позволяют отпрянуть. Хёк видит, что молодой человек держится из последних сил, прячет зевки и жмурится совсем по-кошачьему, поэтому он, не задумываясь особенно, подталкивает танцора к открытой двери. Квон движется на автомате, чувствуя только тёплые ладони парня на себе, и жаждет скорее оказаться в мягкой постели, в его объятиях. Они не раздеваются, падают на расправленную постель и, не меняя положения, наконец, расслабляются. Брюнет утыкается носом в такие любимые косички, а Ким опаляет горячим дыханием яремную впадину, что так удачно выглядывает из-под оттянутой футболки. Тепло, правильно и больше не тошно. — Мы будем бороться, хён, — срывается с припухших губ сонный шепот, вынуждая Хёка расплыться в счастливой улыбке. Будут. Ведь любовь — это поле битвы.