Петрикор

Сын Авеля, дремли, питайся; К тебе склонен с улыбкой Бог. Сын Каина, в грязи валяйся, Свой испустив предсмертный вздох.

      Он всегда приходил поздно ночью. Крадущаяся тень в чернильных отблесках. Следствие недосыпания и головокружения от выкуренных вместе с фильтром сигарет и дешевого алкоголя. Я не помнил, как перестал удивляться его присутствию, я даже не помнил удивило ли оно меня в тот, самый первый раз. Он просто существовал, как факт и как данность. Бредовый парализующий сон вызванный одиночеством и в какой-то момент я понял, что сам вызываю его. Тогда я еще не до конца осознавал, но чувствовал.       Прозрачный и хрупкий, созданный из дыма, пахнущий вывернутой мусоркой и подгнившей травой. При желании его можно было назвать мальчишкой; молчаливым, забитым и совершенно диким. До неприличия человека, выращенного животными. Он был неподвижной тенью на бетонной стене, бликом в уголке глаза, игрой света и должно быть какое-то время можно было сказать, что его вовсе не существует, если бы... Если бы не то колючее и липкое чувство, оседающее репейником в легких, которое он приносил с собой. Те ощущения и запахи, которые дарит, запертому в больнице, пришедшая из дома семья.       Он не приходил и не появлялся, я не слышал ни скрипения половиц, ни шарканья шагов. Это было из разряда тех вещей, которые ты не видишь, но точно знаешь, что они есть. Я знал об исходящей от него опасности, он будто бы весь был сгустком нервов, зверем притаившемся перед броском. Я не мог назвать его другом и вряд ли могу даже сейчас, но я никогда не боялся его. Он сам по себе ощущался как безумие, тяжелая форма шизофрении, но в моем изъеденном организме не осталось эмоций для рефлексии. Поэтому я просто наблюдал за ним, прислушивался, не решаясь взглянуть иначе, чем уголком глаза.       Я привык к нему и к нашим молчаливым встречам. Он курил и я курил. Спустя какое-то время мы стали говорить. Почти не шевеля губами, тише любого шепота, вкладывая в каждое слово намного больше, чем оно могло в себя уместить; боясь спугнуть, разрезать воздух фразой и услышать как окружающий мир осыпался с пронзительным треском и звоном. Театр абсурда. Тогда казалось смешным, что он мог нуждаться во мне так же, как я сам нуждался в нем и что я значил для него куда больше, чем предполагал. Я искренне и благоговейно его уважал, но чтобы понять, что скрывало каменное лицо мраморного изваяния, был еще слишком юн.       Он никогда не спрашивал как и зачем я его звал, потому что я сам не знал, а я в свою очередь не спрашивал откуда он появился, потому что объяснить словами он бы это не смог.       Дни для меня перестали существовать, помнил я только ночи, густые и безжизненные, изматывающие дурные сны и серую пелену глаз отражавших тлеющий уголек сигареты. Никаких имен, никаких чисел и обозначений реальности, это негласное табу. Он был моим собственным призраком, каким-то странным образом со мною связанным.       Слепой. Черные волосы словно ширма, запах гниения и грязь под обгрызенными ногтями. Он не спрашивал, не ждал просьб и сам ни о чем не просил. Я вторгся в его мир и чувствовал будто он обязывал себя мною. Он был моим проводником на стороне, где не было дороги для уходящих. Я нуждался в нем и он остро чувствовал эту необходимость. Я никогда не знал что именно нужно делать, а Слепой считал, что учатся только на разбитых в кровь руках. Я знал о Нем, о Них и о Там, гораздо больше, чем мне стоило. «Ты сломан» - говорил Слепой и это было: «Ты разбит, и значит, хочешь ты того или нет, ты уже принадлежишь Ему». Но Дом никогда не принимает просто так, не пускает в себя первых встречных, ты можешь сотню жизней провести внутри, но так ни разу не оказаться в нем по-настоящему. Дом не приглашает и не дает легких путей. Для ищущих он не открывает двери, а просто ослабляет замки. И я был одним из этих, выбивающих двери ищущих, одним из тех, кто умеет уходить сквозь сны.       Гораздо позже я научился видеть таких же как я: размытые призраки и постоянные гости, мелькающие зеркальными отблесками и расплывающиеся в уголках глаз. Многие из них забывали себя с рассветом, другие исчезали на месяца. Их называли призраками, фантомами, миражами. В резких шутках они слыли «неучтенкой», от того что существовали внутри Дома без ведома дирекции, которая несмотря на всю свою сварливость и скрупулезность, не трудилась в запоминании лиц. «Если конечно не сделать что-нибудь, превращающее тебя в незабываемого персонажа для чьей-нибудь нежной психики» съязвил Табаки, - «Только опасно это» проворковал он увлеченно дожевывая что-то очень смутно напоминающее булку - «Дойдет до правоохранительных органов, решат они, что в Доме подкоп через который сюда стекает и вытекает всякий сброд, да еще и тратит запасы провизии и дышит казенным воздухом».       Младшие дети Дома. Он одаривал их подарками, о которых они никогда не знали, шептал им вещи, которые они не смогли бы вспомнить. Для таких как я не было ни щелей, ни форточек, ни замочных скважин, но Дом, божество испытывающее на прочность, он умеет звать сквозь плотные границы времени, сквозь немыслимые расстояния и добиваться своего. Даже самой высокой ценой.       Я прислоняюсь горячим лбом к тяжелой ледяной стене предбанника, улыбаясь нервозно и пьяно, куда-то внутрь себя, понимая, что Он уже давно все знал. Знал, что я догадываюсь о чем-то мне самому неизвестном, знал, все что я чувствую, все, что я вообще способен чувствовать и это зачастую лишало меня ощущения безопасности. Дом мог отказаться от меня так же как и от Них. От погибших и выкинутых. Дом избавлялся от предателей и трусов, своими или чужими руками, так или иначе, но это был один из его бесконечного свода негласных правил. Здесь он находил места даже для Фазанов, пока они оставались Фазанами, хоть те и не были его детьми, скорее осиротевшими племянниками. В нем существовали самозабвенно ушедшие в себя, вредящие, путавшие следы и ненавидящие его всем сердцем, однако Дом не терпел именно предателей, хоть тайно и нескончаемо глубоко по ним скорбел.       Стена теплеет, лоб становится холодным. Моя улыбка становится еще более психованной и я отстраняюсь. Мне не нужны Его ответы. Ни потом, ни сейчас. Затем чувствую горячее, на стадии закипания, напряжение за спиной. Этот парень от чего-то меня недолюбливает, и в этот самый момент, особенно устало и измотанно. Сфинкс смотрит упрямо в пол, прожигая взглядом щель в плинтусе, в которой застрял я сам. В его голове гулко тикает ожидание, должно быть почуял кого я имел в виду в своих размышлениях. Рассеяно провожу рукой по стене, будто прощаясь, хотя и знаю, что не захочу возвращаться к этому "разговору". Откровения Дома ни для кого хорошо не кончаются. Мы стоим как приклеенные с четверть часа, в сущности - не так уж и долго, для нормального человека - нестерпимо. Еще немного и Сфинкс сорвет маску напускной расслабленности, поэтому возвращаюсь в себя и покорно шагаю за дверь комнаты.       Как и ожидалось Слепого нет, а для остальных я был своего рода чужаком, так что пребыванию внутри Четвертой я не особо радовался. Македонский бросает на меня короткий нервный взгляд, он уже привык ко мне и не шугается моего силуэта. Меня и того, кого он действительно боялся, связывала только седая прядь в челке, от которой я вскоре избавился.       Четвертая. Тихий шепот стен, хранящих историю, начиная от уснувшего за пасьянсом Шакала, до рук строителей. Еще не обкусанный и не пахнущий психушкой Лорд, нервно что-то выискивает в одеялах зажатых тушкой Табаки. Втиснутый в самый край кровати Курильщик листает блокнот почти не выказывая своего недовольства. Смиренный Курильщик, парень по которому можно определять время как по часам. Именно он для меня маячок на карте хаотичных событий. Есть Курильщик, нет Курильщика, как он смотрит, где сидит и что ест. Очевидный как программа телепередач. Однако я не настроен доводить и без того потерявшего волю к жизни мальчишку, до помешательства пристальными изучающими глазами маньяка. До Сфинксового мастерства в нависании над душой мне далеко, но взгляд на Курильщике я все же стараюсь не задерживать. То как он молчит, в любом случае, говорит само за себя. Курильщик, как не странно, очень быстро здесь научился по-своему молчать.       Я снова устремляю всего себя внутрь неподвижной точки, замыкаю пространство. Отчего же Ты выбрал его. Ведь в том, что он сейчас здесь виновны не Сфинкс, не Фазаны, не сигареты и уж тем более не Акула. Ты сам его выбрал, пустил внутрь себя, по-настоящему. Почему ты решил принять его как единственного из многих? Почему ты решил усыновить Найденыша и почему... Неподвижная точка начинает скалиться во сне и недовольно хрипеть. Комната обрастает вокруг меня, вместе с ней появляются и прищуренные глаза Лорда и, как не удивительно, еще более жгучее недовольство Сфинкса, который так и остался стоять позади меня.        -- Пойдем покурим -- выдавливает из себя Сфинкс и шагает в сторону заранее приоткрытого окна. Сажусь на подоконник, по привычке держа в ожидающем жесте руку. В ней появляется жестяная пепельница и пачка сигарет с всунутой внутрь желтой зажигалкой. Я один из немногих кто научился получать ответы на вопросы. Очередная из злых шуток Дома - отвечать Ищущим, говорить правду тем, кто о ней никогда не вспомнит. Но я давно исчерпал свой лимит, перешел ожидаемые границы. Я не был здесь чужаком, но и одним из них я тоже не был. Я играл с этим местом в прятки, зная, чем это может для меня кончится. Я очень многое взял у Дома и однажды мне придется за это платить.       Не замечаю как у Сфинкса подкуривается сигарета и как она успевает дотлеть. Он утомлен моими тяжелыми мыслями, он хочет мне что-то сказать, но надеется, что я сам это считаю, а мне тошнотворно не хочется слышать в очередной раз то, что я и так знаю. Поэтому я просто закуриваю и смотрю в окно, стараясь фокусироваться на происходящей реальности. Жирные голуби, подмерзшие листья, запах гнили и душного холода. За окном начинает светать и мерзкое чувство рассветной усталости стягивает черепную коробку тугими синими пальцами, выдавливает глаза и скручивает тошнотворный комок в горле. Большая часть присутствующей стаи спит, бодрствуем только я и Сфинкс, которого бессонные рассветы вводят в тягучее оцепенение. Наверное, еще Горбач, слишком прямо лежащий для спящего, он выводит глазами силуэты на потолке и Македонский, то ли опять уснувший где-то в не предназначенном для сна месте, то ли растворившийся в окружающей обстановке. Черный где-то пропадал, Слепой так и не появился, Лэри, свесив босую ногу, похрапывает, накрыв голову уголком одеяла. Табаки вертится во сне и поскуливает, Лорд на это морщится сквозь собственный сон, Толстый хлюпает птичьими перезвонами. Самый спокойный из всех Курильщик, спящий тихо, неподвижно и мирно, словно ребенок, чувствующий себя безопасно только во сне. Сфинкс клюет оконную раму, устало щуря глаза. Мы все чувствуем что-то, общим организмом чего-то беспокойно ждем, но никто не знает что именно.