Петрикор

"Я счастлив жестокой обидою, И в жизни поxожей на сон, Я каждому тайно завидую И в каждого тайно влюблен."

      Я успеваю только немного задремать, как еще до появления на горизонте солнца, является Слепой, всем своим видом демонстрируя причастность и глубокое нежелание быть причастным. Встает у общей кровати, устало облокачивается о спинку и стоит так несколько минут, прислушиваясь. Затем зрячим жестом поворачивает голову на меня и его губы вяло поджимаются в риторическом вопросе «Значит и вы все тоже?». На автомате киваю, но Слепому и не нужен ответ.       Сфинкс по-лисьи щурит свободный глаз, второй закрыла синяя головная повязка в белый огуречный узор. Усталость высосала его, парализовала, сделала взгляд непроницаемо черным. Македонский гасит тусклый свет лампы и включает чайник. Из-под шакальей подушки раздается бодрое завывание: — Принесла таки тебя нелегкая, Слепой.       Слепой садится на подоконник между мной и Сфинксом. Передаю ему пепельницу и безжизненно стекаю на пол. С отточеным профессионализмом они демонстрируют стае слаженную работу одного, не очень красивого, но целого организма. Вожак достает две помятые сигареты. Одну вставляет в безошибочно подставленную пасть напротив, касаясь пальцами рта, чтобы не ошибиться. Пасть фыркает и Слепой, с тенью усмешки переворачивает сигарету в чужом рту, теперь уже правильно, фильтром к Сфинксу. Зрелище, с которым способна тягаться только манера Лорда кидать себя по пространству комнаты. Они наконец закуривают и раздражающе глубокая пропасть немых вопросов, не начатых и не оконченных диалогов разрастается между ними. Находиться рядом с этими двумя еще большая пытка, чем провести ночь на одном подоконнике со Сфинксом и его измученным желанием взорваться.        Вскипевший чайник звенел о кружки. Табаки визгливо потянулся и абсолютно случайно пырнул острым локтем Лордовые ребра. Македонский, начал раздавать всем чай. Ночное напряжение постепенно перетекло во всеобщую усталость от переживаемого и стало совсем невыносимо. Все больше хотелось оказаться поближе к Курильщику, оказаться в его недосягаемом мире, ухватить спокойный ритм дыхания, удержать в ладонях и может быть вместе с ним стащить кусочек безмятежного сна. Вполне может быть, что от этого голова перестала бы так навязчиво гудеть. Соблазн слишком велик, но стоит подойти ближе, Курильщик болезненно морщится сквозь сон и я понимаю, что отравлен кошмарами слишком сильно. Поэтому краду всего лишь блокнот, вернее то, что от него осталось и уже на выходе из четвертой цапаю горячую салатовую кружку с отколотым краем.       За дверью шестой исчезает чей-то поджатый хвост. Откуда-то несет сквозняком. Подходит к концу время возвращающихся и они, один за другим, мигрируют через Перекресток. Для кого-то это последний шанс натянуть человечью шкуру, так что я стараюсь идти стороной от них и от этого места. Изрядно помятый блокнот торчит из штанов, кружка теряется где-то в коридоре, как тяжелый и надоевший аксессуар. Дверь учительского туалета приглашающе приоткрыта.       В Доме невозможно найти уединения: там где нет людей всегда есть их следы: кричащие надписи стен, плинтусов и горшков с растениями. Здесь пустоту заполняли с избытком, везде до куда могли достать, а там где не доставали, шли в ход плечи товарищей, стремянки и целлофановые пакеты с краской. Жители Дома, в большинстве своем подходили к делу со всей серьезностью. Они очень прочно сшивали свои души с этим местом, отдавая себя искренне и без остатка.       Несмотря на обманчиво притягательное запустение учительского туалета, за его дверью я нахожу без вести пропавшего Черного. Он сидит на перевернутом деревянном ящике и вертит в руках крошечный бумажный самолетик из тетрадной бумаги в клетку, об крыло которого какой-то изверг потушил сигарету. Он не поднимает от него тяжелого взгляда и не скалит зубы на мое появление. Темные круги под глазами на фоне светлых волос. Должно быть парень всю ночь прождал, когда же наконец кто-нибудь придет и развеет гнетущие его мысли, но я уже опоздал.       То что я наблюдал в углу заброшенного туалета не было Черным, ни внутренней враждебности, ни показного флегматизма. Спокойная отрешенность мыслей, сгусток усталости и ноющей боли. Этот Черный умел слушать, умел любить, умел прощать. На лице проглядывались мелкие шрамы, на лбу разлеглись морщины, мрачный взгляд полыхал холодным и недобрым угольком.       — Его сдел…- и севший голос Черного срывается. Он еще немного беззвучно шевелит губами, пока я не переспрашиваю: -Его что? -. Он неохотно прочищает горло, словно это действие причиняет ему физическую боль: — Его сделали, чтобы сломать.- и уголок его рта подрагивает в нервной усмешке.       Вот он, брошенный миром, одинокий Черный, уплывающий на своем деревянном ящике в бескрайнюю пустоту. В четвертой комнате сидит аналогичный Черный, дрейфует на холодном подоконнике в бездне не сказанного и не сделанного. Но с ним Слепой и его не истирает под ребрами наждачное чувство ненужности. Они различались между собой так же, как страх отличается от одиночества. Хвост Слепого, любимчик Лося, безрукий мальчик с счастливым мешочком на шее, помеченный Домом и гроза хламовника, угрюмый вожак многорукого визгливого беспорядка. До него, грязного и одичавшего, никому никогда по-настоящему не было дела. И сейчас, в ленивой тишине рассвета, Черный чувствовал как тонет в жгучем болоте обиды того самого мальчика, на которого не хватило любви. Он не боялся Дома, но ему бы не хватило никаких детских слез, чтобы к нему обратиться. Он отчаянно и слепо завидовал Сфинксу и, наверное, променял бы жизнь на то, чтобы оказаться на его месте.       Вопреки всему Черный любил это место, любил все то, что никогда ему не принадлежало, как бы страстно он этого не хотел; любил забытые стихи Горбача и его флейту, любил настенный гул и ночи сказок, в которые он молчал. Ему было не о чем говорить, его рассказы не были сказками, и даже простая завуалированная правда была слишком нежной, чтобы кому-то ее доверять. Внутри Черного была горькая чернильная гуща, которую он научился терпеливо проглатывать. Бок о бок с ней он научился жить и прощать. И даже глупого, отвергающего свою удачу Сфинкса он все же искренне любил.       За дверью туалета что-то звонко гремит, а следом сыпятся изощренные ругательства. Еще заспанные жаворонки натыкаются на следы полуночников. Я ловлю на себе уже окончательно выгоревший взгляд Черного, которого сейчас так и тянет послать меня вместе с моей участливостью нахрен. Прислоняюсь к стене и достаю блокнот Курильщика, нагревшийся о мою кожу. Оставлять Черного одного сейчас — до изящества масштабный идиотизм, ровно как и акцентировать на себе его внимание, поэтому я показательно переключаюсь.       В блокноте меньше половины листов, остальные жестоко вырваны, так что не стоит особого труда догадаться что именно все это время пытался рисовать Курильщик. Мало кого из стаи физически возможно нарисовать с натуры, я бы даже не пробовал, но мальчишка явно упорнее. Между вырванными листами есть пробелы из силуэта Сфинкса, наброска рук Слепого, вымученный Табаки, на котором нет лица, только голова с торчащими ушами и преувеличенной кучей тугих кучеряшек. Нахожу профиль Стервятника в двух версиях: самого Стервятника и того, кто явно Стервятником не является. Первый — категорические острые линии, здесь Большая Птица похож на истощенного старика, а второй — менее четкий, но гораздо моложе и мягче первого. Вглядываюсь, надеясь понять принцип, но не нахожу даже ни одного следа от ластика. У Курильщика иногда выходят такие рисунки, красивые, но неправильные. Они получаются у него легко, складываясь с первой линии, даже если он будет рисовать совсем вслепую. Это неуместные портреты, в которых не проглядывается даже его собственный почерк. «Исключительно нехороший рисунок. Граничит с психологической порнографией…» повторяю я в голове несколько раз, задумчиво постукивая пальцами по бумаге, прежде чем вырвать листок.       — Порча чужого имущества уголовно наказуема. — подает голос Черный, безразличный, так что это скорее попытка отвлечь меня от того Черного, который в свою очередь уже уплыл в свое далекое черное никуда на старом ящике. Фальшивый Черный закуривает. Хотя разобрать где из Черных какой, в Доме не способен, должно быть, уже никто. Ловлю себя на этом "уже" и вздрагиваю как от пощечины. Не сейчас, не здесь, не при нем. Понимаю, что это уже не первая подобная мысль за сегодня. И что я уже нарвался на Сфинкса, которого вывести из себя намного сложнее, чем бедолагу Черного. У меня окончательно сдают нервы.       Передаю Черному блокнот и забираю окурок из пасти. Это его поторопит, блокнот так или иначе нужно вернуть до пробуждения Курильщика. Жадно затягиваюсь, выкидываю окурок в унитаз и одним прыжком скрываюсь за дверь. Черный болезненно отводит глаза. Как же ты изменился, Белобрысый.       В коридоре неожиданно тихо. Смыло последние следы переходящих и потревоженные спальни досыпали и боролись со сном. В первой уже гремела вода. На Перекрестке под ногами хрустнул молочный и мясистый фикусовый листок, местами весьма обглоданный. Сажусь на перекресточный диван и устало тру глаза. Я через чур много взял у Них и истощен гулом хаотичных мыслей. Мне уже давно пора возвращаться. Еще немного и я уйду отсюда как-нибудь не по-человечески и потом это выйдет мне боком.       Размазываю фикусовую мякоть подошвой и вспоминаю рисунок Курильщика. Где бы его оставить? Может вообще лучше сжечь? Криво усмехаюсь. Проще уже тогда сжечь самого Курильщика. В духе инквизиции. Окропив святой водой и обвешавшись распятиями. Чтобы остальным неповадно было пробовать себя в оккультизме и уходить в эзотерику.       Достаю рисунок из кармана и разворачиваю. Гляжу и гляжу, но ничего общего со Стервятником так и не нахожу. Дерьмовый ты портретист Курильщик, руки бы тебе оторвать. Будешь до конца жизни глотать сигареты с подач Черного, но зато перестанешь распространять всякую дрянь. Верчу рисунок уже даже не пытаясь разглядывать и думаю о том, что для любого кроме Курильщика, Черный в виде няньки, явление почти апокалиптическое. Или даже постапокалиптическое. Из-за выброса радиации и сложного набора мутаций... Задыхаюсь как от удара под дых. Впервые за все время что я верчу многострадальный рисунок в руках я соизволил опустить на него взгляд. Я замираю и проверяю еще раз.       Листок оказался заполненным с двух сторон. Бумага плотная и второй рисунок совсем не просвечивает. По телу пробегают мурашки. И чем дольше я смотрю, тем больше это становится похоже на озноб. Фигура. Полупустая, чуть меньше, чем портрет Шакала, но узнаваемая, ровно настолько же, насколько можно узнать свое отражение. Это я и не я, всего навсего тень, но тень, которой так сильно боялся Македонский. Исковерканное, лживое отражение смотрит на меня из-под седой челки и скалит зубы. Дружелюбно, как ему думается. По-звериному загнанно, думается мне. Это не я и никогда мною не было. Уговариваю я себя. Это тень, это химера, это марево... Это пустой звук. Настоящий звон колокола далеко. Вас ничего не связывает. На секунду янтарно-рыжее пронзает меня как выстрел. Кровь разом отливает от лица. Вот и все...