Высекая искры

      Утром они молчат. Не смотрят друг на друга, не касаются. По утрам они чужие. Когда собираются на работу, когда моются, когда обуваются в коридоре.       И Акира как бы и не помнит, когда плакал, но иногда, закрывая глаза, безумно печет под веками. Иногда ему хочется стать больше, ближе, важнее для этой скупой на эмоции глыбы льда. Акира порой едва сдерживается, чтобы удержать взгляд на одной точке, не поворачивая голову. Едва — а руки в карманах сжимаются, царапаются об осколок карандаша, который был сломан вчера.       Едва — а Акире хочется быть не дающей подстилкой, а хотя бы равным ему. Хочется касаний без повода, а не тихих хрипов, когда его вжимают в стену, закинув ноги повыше. И лопатки саднят, жгут, соприкасаясь с одеждой, выжигают воспоминания и затирают метры до психического расстройства. Выворачивает наизнанку. Гонит температурой. Бляяять.       Тихими вечерами, мутными, будто стекло, они практически враги. Практически ненавидят друг друга, но опять же! Акиру вжимают в матрас, кусают тонкую кожу над ключицами и лезут туда, куда врагам лезть не положено.       И больно не от паршивости их отношений, а от того, что у Акиры больше никого нет. От того, что Акира никогда никого не любил и к себе не позволял приближаться. Зарывался поглубже в панцирь и щетинился в ответ на протянутые к нему руки. От того, что для Акиры Шики — единственная, сука, родная душа. Пускай и бьет в приступе гнева по ребрам, пускай по утрам молчит. От того, что Акира влюблен по уши, по самые, блять, помидоры.       А Шики едва ли с ним интересно.       Зайдя в лифт, мужчина тянет к нему руки, хватает за края рубашки. Сверкает красными глазами из-под длинной челки и рассекает лицо усмешкой.       Пока Акиру вкручивает злоба, переламывая метафоричные кости его души. Думал, что издохла, а нет! Болит и стонет, кусает за руки и рычит. Акира иногда не выдерживает. Эмоции захлёстывают через край, и ничего из прежнего не помогает. Даже обрубок карандаша. Он же тоже человек, он не железный.       Отталкивает рукой, замахивается, чтобы-таки дать самодовольной морде по зубам. Сильно, до крови и сбитых костяшек. Но руки перехватывают, и сам он уже валится, скатывается по стенке лифта.       До нужного осталось два этажа. Два этажа, чтобы подняться, отряхнуть одежду и привести чувства в порядок. Или хотя бы сделать вид, что все хорошо.       Пока внутри все разлагается. Огнем выжигается сердцевина. И хочется высказать все, что накопилось, но открыть свою душу так широко, перед таким человеком, как Шики — почти самоубийство. Контрольный выстрел меж глаз.       Вот на что он променял прежнюю жизнь. Отчеты, печати, лифты, в которых распускают руки. Расшатавшаяся нервная система исчерпывает резервы. А между ними клубок недопонимания и недосказанности.       Высокий, смотрящий взглядом полного презрения, сильный. Охуенно красив, умный, но, вот незадача, все это присыпано тотально говняным характером. «Я на тебе, как на войне», — думает парень — и становится тошно. Акира предпочел бы смотреть на него издалека, из-под кипы бумаг, через стекло стакана. Но, нет, он утонул в вязком пиздеце их недоотношений.       Все складывается. У Акиры трясутся колени и спирает дыхание от вида Шики, а Шики хочет быть ближе. И похер, что то самое «ближе» равняется длине его члена. Точнее, было похер. Теперь выкручивает, выворачивает и поднимает на бунт.       Акира понимает, что надо завязывать с этим, что ничего не будет у них, не будут носить они кольца, не назовут своих собак дурацкими кличками типа Пушка или Алокозая, не будут они пить вино у обставленного счастливыми фотками камина. Эти мысли вызвали бы смешок, если бы не было так плохо. Акира тысячный раз себе говорит, что надо рвать эти «отношения», выпутываться из них, даже если поначалу будет в миллионы раз хуже. Потом забудется.       Не будет красных, выжигающих ядом глаз, воспоминаний о той ночи, когда они впервые поцеловались. Для Акиры это отчего-то важнее, чем их первый секс. Не будет рук, что составляют отметины. Не будет их мира, такого поломанного и держащегося на молитвах всем святым; а они ведь даже не верят в Бога. Не будет осени и запаха гнилой листвы, что щекочет нос.       Эти месяца придется выжечь дотла.       И Акира надеется, что не рухнет коленями на потухшие угольки, посыпая голову пеплом.       «Потом, потом как-то выйду в плюс», — говорит себе Акира. А сам боится, что не выдержит и приползет. Приползет сломавшимся, потерявшим амбиции, дерзость, здравый разум и гордость. Самовольно сунет руки в кандалы и пойдет за Шики на эшафот. Акира знает, что если вернется, то собой уже не будет, распахнет душу и позволит Шики плевать туда и сбрасывать окурки.       Боится этого — и закрывает такие мысли в самый дальний шкафчик.       Сейчас надо лишь срочно заканчивать их совместную жизнь и выбрать наконец-то меньшее из зол.       Акира не знает, как оказался у своего стола. Выуживает необходимые бумаги и принадлежности, чтобы начать работу. Но все идет крахом. Цифры ускользают, путаются и дают совершенно ненужные знаки после запятой. Буквы расползаются, отчего все слова теряют смысл.       Акира задолбался перечитывать акт раз за разом, а в голове прокручивать события, что произойдут совсем скоро. Снова сбивается. Отбрасывает документ в сторону, готовый разорвать тот, но останавливается. Встает, дабы налить себе чаю, а лучше чего-то покрепче, но коньяк запрещен. Идет, а сам думает.       Шики либо пожмет плечами, отправив его на все четыре стороны, либо побьет. И первое будет стократ больнее.       Взявшийся из ниоткуда Мотоми останавливает рой мыслей. Один из штатских, медик.       Акира пожимает ему руку, отмечая его легкую смуглость, такую контрастную на фоне собственной бледной, мелко дрожащей конечности. — У тебя, часом, не озноб? — говорит Мотоми, прикладывая руку ко лбу Акиры, жует незажженную сигарету, видимо, шел в курилку, но выкидывает ту, подталкивая парня в сторону северного корпуса. Там находится его кабинет. Акира поначалу отмахивается: маленький он что ли? Не сможет с собой совладать?.. А потом осекается — не сможет. До конца рабочего дня еще долго, работа пылится в углу, а его нервы слишком быстро начали изнашиваться. Успокоительное может дать временное облегчение, и это будет лучше, чем ничего. Кабинет небольшой, но хорошо обставленный, кипенно-белые стены. И Акиру пробирает новая волна дрожи, теперь от запаха дезинфицирующих средств и атмосферы больницы. — Присаживайся, — Мотоми хлопает по столу: надо что-то обговорить.       Акира хотел бы возразить — усесться на кушетку, но повиновался. Сердце заходится, будто его уличили в чем-то. Акира садится, отмечая, как стирается разница в росте. Глаза в глаза, а Мотоми стоит слишком уж близко.  — Я знаю Шики много лет и вижу, в каких ты с ним отношениях. Не слепой же. И обязан тебе сказать, если еще сам не понял, — заводит тему сразу, не обходя и не увиливая. Напрямую. — Шики не такой человек, каким ты себе представляешь. Он может умный, красивый и обеспеченный. Но в отношениях и банальных взаимодействиях в социуме он — ноль. Он не подпускает к себе людей, не рассказывает им о себе. Он не то что перегорает, он не загорается даже, будет играть с тобой, пока интересно. Уверен, что будешь соответствовать его пунктикам, которые меняются со временем и о которых он не рассказывает? Он хотя бы говорил, чем ты его заинтересовал?       Акира сидит опустошенный. Его мысли, догадки укрепляются чужими словам. Оседают налетом на внутренностях. Он хочет закончить все с Шики и поэтому слушает внимательно, ища в чужих словах подтверждение. Сидит, даже не отталкивая чужую смуглую руку, что с явным намеком прошлась вверх по бедру.